Ирина Лебедева: «В Третьяковской галерее есть всё!»

Вы с 2009 года директор Третьяковской галереи. Что вы считаете своим главным достижением в этой должности?

Главная задача, которая стояла передо мной, — изменить отношение к Третьяковской галерее в публичном пространстве и внутри музея. Было очевидно, что назрела необходимость нового формата работы, нужны были и новые идеи, и новые способы их реализации. Но менять прочно сложившиеся представления всегда очень сложно. Для Павла Михайловича Третьякова важным было соответствовать запросам современного ему общества, он тонко почувствовал потребность в создании общедоступного демократичного музея. И если говорить о продолжении традиций, заложенных основателем Третьяковской галереи, то главная из них — отвечать на меняющиеся запросы современного общества на каждом историческом этапе жизни музея.

Сейчас для части зрительской аудитории момент тщательного рассматривания или эмоционального наслаждения часто уходит, потому что люди хотят быстро получить информацию. Мы должны над этим думать. Раньше вопрос о том, какая у нас целевая аудитория, кто наш зритель, для кого мы готовим наши выставки, вообще не ставился. Понятно, что Третьяковская галерея делает некоторые выставки просто потому, что должна их делать, но главные проекты мы хотели бы реализовывать с точным пониманием, кого мы на них ждем, какие потребности зрителей нужно удовлетворить.

Я случайно обнаружила wi-fi у вас в старом здании. Он действительно существует в залах? Или это мне так повезло?

Частично есть, но сейчас важнее решить: а для чего нам wi-fi? Насколько мы хотим, чтобы наши посетители, особенно молодые, ходили по музею и считывали информацию, вместо того чтобы смотреть на экспонаты? Когда я говорю, что возникают новые потребности, это не значит, что мы должны отвечать на все потребности публики. Любой музей должен совмещать противоположные тенденции. Это сохранение культурного наследия, здоровый консерватизм, и это оперативное реагирование на изменившееся восприятие музея как места коммуникаций, места общения, новых форм взаимодействия.

Несколько лет назад вы говорили, что требуется новое здание для части вашего музея, которая находится на Крымском Валу. Что там происходит?

То, что находится на Крымском Валу, — это половина собрания галереи, это весь ХХ и теперь уже ХХI век. Новые формы работы и дальнейшее развитие музея мы связываем прежде всего с этой территорией, но ничего не можем серьезно планировать в перспективе, пока не решен тяжелый для нас вопрос. Напомню, в федеральной собственности находится только 60% здания, в этой части располагается Третьяковская галерея; другая часть — Центральный дом художника, вся земля вокруг — московская. А поскольку земля московская, то парк «Музеон» активно работает в формате парка. Но крупнейший федеральный музей не может жить по законам парковой зоны!

У вас какие идеи были вообще? Вы хотите какое-то новое здание?

Я просто хочу напомнить, что в 2008 году была создана комиссия, ее возглавлял Игорь Иванович Шувалов, туда входили руководители и федеральных учреждений, и московских. Тогда обсуждался вопрос комплексного решения планировки всей территории. Были бы учтены интересы Центрального дома художника,  Третьяковской галереи, парка. Москомархитектурой был подготовлен проект территориального решения, который выносился на общественные слушания. Было предложено доработать проект. Потом разразился кризис — а проект считался инвестиционным. Потом все поменялось, все про это забыли. Мы обращались и в Министерство культуры, и в правительство с просьбой вновь вернуться к обсуждению и решению этой проблемы. Здание находится в плохом состоянии, с ним надо что-то делать. Вкладывать огромные деньги, чтобы его модернизировать, бессмысленно. Национальный музей, который является частью политики, идеологии государства, не может жить на фоне замечательных, может быть, проектов, которые проходят в ЦДХ, но к национальному музею не имеют отношения. И это касается не только галереи, но и политики страны в целом.

Каков бюджет Третьяковской галереи на год? Какая часть является государственными средствами, а какая спонсорскими?

В целом, можно сказать, 1 млрд руб. Около 70% — это государственные субсидии на выполнение госзадания, остальное — доходы от оказания платных услуг: от продажи билетов, экскурсий, лекций, реализации книжной, сувенирной продукции — и, конечно, важная часть — помощь друзей музея, без поддержки которых мы не смогли бы делать серьезные выставочные проекты.

Попечительский совет и друзья музея — как это соотносится? Это одно и то же?

Нет, не одно и то же. Попечительский совет у нас новый, потому что тот, который возглавлял Юрий Михайлович Лужков, как оказалось, не был официально оформлен. Состав нового совета был в свое время согласован с Министерством культуры, и его председателем стал Дмитрий Николаевич Козак. Общество друзей музея никак не формализовано, мы его все время обновляем, хотя в Попечительский совет входят представители и тех компаний, с которыми мы давно работаем и можем считать их нашими друзьями.

Не могли бы вы назвать самых стойких?

Самые стойкие у нас — это, конечно, ВТБ, наш давний и главный партнер, а также «Евроцемент груп», «Лукойл», «Северсталь» и многие другие. У нас большой список самых разных организаций и частных лиц.

У вас есть какой-то ценз? Одно дело — 100 руб. пожертвовать, а другое — $100 тыс.?

Такого нет. Но по результатам года список друзей музея мы составляем в определенной последовательности, и всем понятно, что верх этого списка занимают те, кто больше помогал музею.

Получается, что эта помощь составляет где-то треть вашего общего бюджета?

Треть общего бюджета — это и то, что дают нам друзья музея, и то, что мы зарабатываем сами. Но при этом нужно учитывать, что мы платим налоги на прибыль, мы оплачиваем коммунальные платежи из бюджета и вне бюджета. Это большие для нас суммы. Если бы ситуация была другой, мы давно бы подняли зарплаты и смогли больше средств тратить на развитие музея.

Что бы вы изменили в этом?

Музейное сообщество не раз поднимало этот вопрос, но пока многие проблемы никак не решаются. Есть такой миф, что музей — это просто учреждение культуры, где висят картины, ходит публика, проводятся экскурсии, и это главное. На самом деле Третьяковская галерея, как и любой другой большой музей, — это большой производственный комбинат, деятельность которого требует соблюдения многочисленных требований законодательства. Мы на все должны проводить тендерные процедуры, готовить документы; если у нас процедура отменилась, мы не можем эту работу сделать. Но есть вещи, которые не могут подлежать тендеру в условиях деятельности учреждения культуры. Будем надеяться, что какие-то изменения с 1 января будут, хотя трудно понять, будет ли улучшение.

Какова была посещаемость Третьяковской галереи в прошлом году? Насколько отличается посещаемость здания на Крымском Валу от комплекса в Лаврушинском? Какая выставка у вас была самой популярной?

В прошлом году была рекордная посещаемость — 1,5 млн человек. Во-первых, это выставка Константина Коровина. Мы боялись, что летом публики будет мало, мертвый сезон, но результат вдвое превысил наши ожидания — 214 тыс. В то же время мы к 125-летию Марка Шагала сделали небольшую выставку. Все пошли на имя, а параллельно у нас на другом этаже Инженерного корпуса была выставка Николая Фешина, и все говорили: «Какой замечательный художник!» Плюс у нас в прошлом году проводился мировой шахматный турнир, который привлек большое внимание. Меньше 1 млн посетителей в год у нас не бывает, хотя, когда были пожары и жара в 2010 году, посещаемость упала на 40%. Проблема в том, что разные категории публики ходят в Лаврушинский и на Крымский Вал. В Лаврушинский идут туристы и школьники, потому что москвич считает, что он всегда может прийти, хотя потом оказывается, что он был в Третьяковке только в школьные годы.

А кто ходит на Крымский Вал?

Ситуация на Крымском Валу совсем другая. Экспозиция ХХ века привлекает внимание туристов, но не групп, а одиночных посетителей, которые знают, что там современное искусство, авангард. Сейчас все открывают для себя этот период. Уже есть временная дистанция, чтобы можно было оценить советское искусство по-другому. Но в массе своей люди не готовы к восприятию нового языка искусства, у наших посетителей экспозиция на Крымском Валу не очень популярна.

Тут еще такой туристический момент. Все знают, что есть уникальное здание — Центр Помпиду. Я уверена, что все, кто приезжает в Париж, идут в Помпиду не для того, чтобы посмотреть современное искусство, а для того, чтобы увидеть достопримечательность Парижа, а заодно и искусство. Третьяковской галерее еще и поэтому нужно новое здание. Если бы это было какое-то интересное здание, достопримечательность Москвы, люди бы шли туда, заодно знакомясь с искусством ХХ века.

И все-таки очереди на Коровина стояли именно на Крымском Валу.

На Крымском Валу у нас проходят в настоящий момент самые главные выставки. Мы начали серию монографий крупных мастеров, которая выходит за рамки простого показа творчества художника, — это срез времени, мы их всегда делаем сложными, привозим неожиданные работы, что-то новое показываем. Этот принцип очень важен, потому что сейчас все уже понимают этот формат, многие люди ходят на подобные выставки, потому что знают, что они вот такие.

Вы сказали, что эта серия монографических выставок — ваша идея, но ведь раньше тоже были такие выставки?

Для меня было важно сформулировать основные направления нашей выставочной деятельности. И тут важно, что это именно серия. Мы договорились, что две большие выставки в год на Крымском Валу — это то, что мы можем сделать качественно, а раньше график был плавающим. Например, я придумала серию Третьяковская галерея открывает свои запасники. Мы делали раньше выставки из наших фондов, но они потом пропадали в сознании, а если мы эту серию открыли, значит, они будут регулярными.

Вернемся к большим выставкам.

В смысле идей ничего нового нет, они летают в воздухе. Но я сразу поставила задачу, что это должны быть выставки широкого диапазона, с каким-то новым материалом, новым уровнем показа. Уровень должен быть другой, понимаете? Мы решили, что будет культурно-образовательная программа. Мы лекции специальные придумываем, есть новая интересная форма, когда специалисты проводят занятия и отвечают на вопросы. На фоне многих выставок мы делали музыкальные вечера, то есть стараемся сделать не просто выставку, а некое событие.

Этот список больших выставок — по каким принципам он формируется: дата какая-то, просто у вас созрело, созвучие настроению в обществе?

Юбилей мы рассматриваем не как причину, а как некий повод; их очень много, мы же не всем делаем юбилейные выставки. Нам просто показалось, что творчество художников, которым сейчас отмечается 150 лет со дня рождения, — это интересный пласт материала, который недооценен. Потому что вроде все знают Коровина, а когда люди приходили, они говорили: «Мы не подозревали, что это такое, что это такой художественный материал, такая эпоха». Тем не менее это не только монографические выставки. У нас была, например, выставка натюрморта, где мы постарались предложить более сложный кон-
цептуальный ход.

Об этой выставке было много отзывов хороших, причем разные люди были довольны.

Она была больше нацелена на аудиторию, которая склонна к интеллектуальной работе с художественным материалом, потому что это было сопоставление концептуализма XVIII века и концептуализма современного. Но публика массовая, она лучше воспринимает большие монографические выставки. Вот сейчас откроем выставку Наталии Гончаровой, потом — Александра Головина. Мы надеемся все-таки провести выставку, посвященную 100-летию коллекционера Георгия Костаки. Здесь тоже встает вопрос: пойдет ли наша публика смотреть выставку авангарда?

Неужели русский авангард вызывает до сих пор такой вопрос?

Я не знаю, как публика среагирует, потому что массовый зритель в целом не готов к восприятию нового искусства. Посмотрим.

Хотя вы — музей очень открытый к современному искусству, в художественном сообществе звучат упреки вашей консервативности. Вот не так давно художник Арсений Жиляев заявил, что вы отцензурировали его выставку, убрав один из экспонатов. Вообще, конечно, было удивительно, что такой юный, не самый заслуженный мастер у вас получил выставку.

Все совсем не так. Речь шла о том, что убрали один из экспонатов в нашей постоянной экспозиции раздела новейших течений, и убрали после длительного экспонирования по соображениям сохранности и немузейного формата экспонирования. Художник устроил из этого себе пиар. Вообще это проблема: очень многие представители современного арт-сообщества не понимают, что у каждой культурной институции своя роль и задача. Конечно, в чем-то эпатажные, провокативные вещи должны быть в современном искусстве. Но у Третьяковской галереи другая задача: мы должны музеефицировать произведения современного искусства, включать их в цепочку тысячелетней истории, тем самым демонстрируя обществу, что это тоже искусство, а не устраивать эпатажные акции — это точно не наша роль и задача. Да, у нас цензура, считайте так, потому что к нам приходит разный зритель, совсем не та аудитория, которая пойдет в «Гараж» или в Музей современного искусства. Если наш посетитель пришел на выставку Нестерова, мы должны этого зрителя, который не подготовлен или мало подготовлен, заставить обратить внимание на это искусство, заинтересоваться, начать смотреть на него как на часть художественного процесса.

Попечительский совет и ваши главные друзья влияют на то, что в музее показывается? Отменяете ли вы какую-нибудь выставку, если, например, нет ее финансирования?

У нас пока такого не было. Неудачи бывают в основном с небольшими выставками, которые нам приходится делать за счет собственных средств, а на большие мы, как правило, находим деньги.

У вас в октябре открывается большая выставка Наталии Гончаровой, а весной вы участвовали в пресс-конференции в «РИА Новости», посвященной проблеме подделок ее работ и, в частности, двум западным исследованиям ее творчества, в которые было включено много, скажем так, сомнительных вещей. Что вы можете сделать с этим?

Ситуация действительно очень неприятная, скандальная. Ко мне несколько раз приходили адвокаты, которые призывали музей принять участие в возможных судебных процессах. Я им повторила то, что сказала на пресс-конференции. Формально мы можем говорить лишь о том, что каталог-резоне — это длительная и серьезная научная работа. К нам никто из авторов этих книг не обращался, не приходил. Как можно делать каталог-резоне, если главное собрание Наталии Гончаровой находится в Третьяковской галерее, весь архив находится в Третьяковской галерее? Возникает вопрос о качестве научной работы, ни о чем другом. Мы этих сомнительных работ не видели, оценивать их по репродукциям мы не имеем права, поэтому главный наш ответ — организация большой выставки Гончаровой, где мы покажем наше собрание, привезем работы из Центра Помпиду, из Германии — одним словом, эталонные произведения, покажем художника во всем великолепии.

Раньше были истории скандальные, связанные с тем, что сотрудники музеев подтверждали подлинность не всегда безупречных работ на музейных бланках. Сейчас этого нет, я знаю. Но вот, например, у вас штатный сотрудник, искусствовед, и вы узнаете, что он выдает заключения о подлинности той или иной работы, и понятно, что имя Третьяковки тоже затронуто, — что вы делаете?

Был такой период, когда галерея проводила платную экспертизу для сторонних организаций и частных лиц, на бланках музея выдавались экспертные заключения, сейчас у нас этого нет. Внешними экспертизами мы не занимаемся, не имеем права, единственное исключение — если есть какие-то обращения Министерства культуры или правоохранительных органов. Наша главная задача, которую мы ставим перед собой, — технико-технологические исследования собрания галереи. Сейчас, например, мы исследовали икону Богоматери Владимирской, у нас интереснейшие результаты. Что касается сотрудников, то в свое время Министерством культуры были выданы удостоверения свободных экспертов, и, если сотрудник Третьяковской галереи в свободное от работы время, имея это удостоверение, делает какие-то заключения, он имеет на это право. Но он не имеет права подписывать их как сотрудник Государственной Третьяковской галереи. Понятно, что могут быть ошибки и в ту, и в другую сторону. Можно своим скепсисом загубить какую-то хорошую работу, а можно, наоборот, с восторгом воспринять просто очень хорошо сделанный продукт, фальсификацию. Но мы максимально дистанцировались от этих проблем, потому что музей этим заниматься не должен.

На ваш взгляд, достаточна ли зарплата старшего научного сотрудника, чтобы люди, например, не подрабатывали на стороне?

Любая зарплата не дает гарантий, что у человека не возникнет желания дополнительно зарабатывать. Понятно, что есть уникальные, узкие специалисты, к ним будут обращаться в любом случае.

А уровень зарплаты у вас в галерее какой? Вот мы с Эрмитажем общались, мне потом высказали, что директор Эрмитажа неправильную цифру назвал, завысил, сказал, что средняя зарплата научного сотрудника — 30 тыс. руб., сотрудники обиделись. А у вас у старшего научного сотрудника какая зарплата?

Знаете, это настолько по-разному… У нас есть базовый оклад, которым государство нас обеспечивает, он, в общем, невелик, остальное у нас…

Невелик — это сколько, извините?

10,6 тыс. — это базовый оклад, остальное — надбавки: за интенсивность, за качество, за выслугу лет, за научную степень, за знание и использование в работе иностранного языка, а также квартальные и разовые премии. Все они могут быть небольшими, но все-таки они разные. Часть этих надбавок выплачивается из бюджета, который нам дают, а часть — из того, что мы заработаем. Из всего этого и вычисляется средняя заработная плата сотрудника.

То есть тысяч 20 может у вас человек заработать в месяц?

Нет, у нас больше, но тоже по-разному, и мы системно и последовательно стремимся к ее повышению. Сейчас перед нами стоит сложная, давно назревшая задача оптимизации деятельности. Это актуально не только потому, что такая задача ставится Министерством культуры, — это требование жизни. Цель оптимизации состоит в такой организации производственных процессов, чтобы при меньших усилиях и затратах достигать большего результата. Это не сводится к простому сокращению штата, который, конечно, где-то раздут. Прежде всего оптимизация подразумевает иное отношение к работе, которое отвечает требованиям сегодняшнего дня и по содержанию, и по форме. Мы должны более активно пользоваться информационными технологиями для создания баз данных музея, электронного документооборота, предоставления доступа граждан к информации о культурных ценностях. Мы нуждаемся в новых интересных концепциях выставочных проектов, новых формах образовательной деятельности и во многом другом. Не все к этому готовы, особенно старшее поколение сотрудников.

А какой у вас штат?

На данный момент у нас работает 1232 человека, штатное расписание несколько больше за счет вакансий.

Это огромное количество.

Когда я стала директором, штатное расписание включало около 1,6 тыс. должностей, а сотрудников было приблизительно 1,4 тыс. человек. Часть сотрудников не основного состава, например уборщиков помещений, мы вывели из штата и работаем сейчас с привлеченными компаниями. Это позволило сократить часть должностей, но все равно штат немаленький. Очень трудно на самом деле управлять таким большим коллективом.

Какой штат, вы думаете, был бы оптимальным для Третьяковской галереи?

Может быть, около 1,1 тыс. человек, чтобы люди работали более оперативно и ответственно. Но мы сталкиваемся с проблемой, которая затрагивает все бюджетные организации: в настоящий момент в России нет закона, по которому можно сотрудника отправить на пенсию по возрасту.

Чиновников же отправляют.

Чиновников — да, они госслужащие, а всех остальных — нет. Пенсии сейчас маленькие, поэтому люди не хотят и боятся уходить на заслуженный отдых. По-человечески это понятно, но создает огромные проблемы, как мне кажется, в масштабах всей страны. В настоящее время мы имеем большой разрыв между старшим поколением, которое в массе своей не может работать по-новому, и неопытной молодежью, которая еще ничего не умеет. Заменить серьезных специалистов часто некем, все-таки это специалисты узкогокруга. Мы получили серьезную проблему нереализованности среднего поколения: они не выросли из-за отсутствия ротации, из-за того, что у нас на таких должностях, как заведующий отделом, сидят по 20–30 лет. Многим из них глубоко за 70 — про какой тут сайт, налоги, инновации, интерактив, оптимизацию можно говорить?! Я говорю об этом и чувствую, что теряю время зря.

Это да, серьезная проблема.

Время ставит перед нами жесткие задачи, их ставит и правительство, и Министерство культуры, а инструмента для более оперативного их решения нет, поэтому очень сложно многое сделать, все директора сейчас с этим столкнулись. У молодых сотрудников есть энтузиазм, желание что-то делать, но часто не дает себя реализовать своеобразная музейная дедовщина. И кто-то из молодых сотрудников уходит, кто-то гаснет.

Каков ваш бюджет на закупки, где вы приобретаете работы, можете ли вы покупать на аукционах? Что самое выдающееся вы могли бы назвать из последних приобретений?

В советское время закупки в музеи шли целенаправленно, на государственные деньги, с выставок республиканских, всесоюзных. Это была активная деятельность, которая нам позволила сформировать замечательные коллекции советского искусства. Именно в Третьяковской галерее сложилась коллекция произведений бывших советских республик. Когда сейчас в той или иной ныне независимой стране делают выставку, они знают, что лучшие работы — в Третьяковской галерее. Потом был полный провал, эта система была разрушена, никто нам ничего не покупал, мы долгие годы могли рассчитывать только на взаимоотношения с наследниками, художниками, друзьями музея. Когда в 1999–2000 годах мы делали постоянную экспозицию послевоенного искусства на Крымском Валу, у нас неофициального искусства просто не было, потому что в советское время было запрещено приобретать этот материал.

Мне рассказывали историю про художника Владимира Немухина, который отдал свою прекрасную коллекцию коллег-нонконформистов Третьяковке за квартиру.

Перед нами стояла задача заполнить эту лакуну в собрании галереи. Мы двигались по разным направлениям: что-то спонсоры помогали приобрести, что-то дарили художники и их наследники. Коллекция Немухина при поддержке правительства Москвы тоже помогла решить этот вопрос. Что-то поступило потом из расформированного отдела новейших течений царицынского музея. И сейчас у нас сложилась серьезная музейная коллекция. Должна сказать, что какие-то работы брались на закупку и находились на временном хранении, ожидая своей очереди по 10–15 лет. В последнее время ситуация изменилась. Найти деньги на закупки всегда было самым сложным, но оказалось, что законодательство, которое мы так ругаем, этому поспособствовало. В конце года, как правило, бывает экономия от снижения цены при проведении аукционов (тендеров), и эти деньги можно потратить без процедур только на закупку произведений. С 2009 года мы стали это планировать уже в начале года и готовить документы. Поэтому в прошлом году музей смог купить произведения на большую для нас сумму — 22 млн руб. Половину этих средств выделило Министерство культуры, и мы все свои давние долги закрыли.

А сколько примерно произведений? Порядок — это 3 или 30?

Нет, более 100. Но мы покупаем по музейным, то есть не очень большим ценам. Мы, конечно, не можем покупать на аукционах и не можем покупать серьезные, дорогостоящие вещи, это просто нереально для нас.

Вы разве не можете обратиться к друзьям и попечителям?

Мы в свое время очень были заинтересованы в картине Ильи Репина В парижском кафе, выставлявшейся на аукционе. Мы писали в Министерство культуры, попечителям, но так и не смогли найти поддержку. Старое икусство стоит очень дорого, мы какие-то вещи не первого и не второго ряда можем купить, но больше сосредоточены на ХХ веке — это то, что мы еще можем себе позволить.

Какие художники наиболее востребованы для зарубежных выставок? Что у вас больше всего спрашивают: «Черный квадрат», или может, иконы?

Какое-то время просили только иконы и авангард, и все наши попытки предложить что-то другое ни к чему не приводили. Сейчас ситуация несколько изменилась, потому что так много, видимо, уже было выставок, связанных с авангардом и иконами, что публика пресытилась, и сейчас вызывает интерес русская школа живописи, то, что собирал Третьяков, ХIХ век. Наша коллекция действительно уникальна, вызывает у всех восторг. Где-то такой сильной традиции реалистической школы просто не было, где-то уже надоело современное искусство, есть какая-то усталость.

Нет ли у вас идеи или проекта показать русских художников всему миру — художников, которых плохо знают?

Сейчас это становится возможным. Чем ценен любой музей, и Третьяковская галерея тоже, — своим собранием, потому что мода меняется, вкусы меняются, эпохи разные политические, идеологические, художественные, но выясняется, что в музее как-то есть всё. Вот Девушка с веслом — яркий пример. Была регата в Петербурге. Устроители хотели ее найти, чтобы сделать символом соревнований. Выяснилось, что Девушки с веслом нигде нет — только в Третьяковской галерее. Сейчас, например, в Лондоне делается выставка, посвященная космосу. На ней будут объекты, всякие скафандры, и они захотели, конечно, живописные работы. Приезжали несколько раз, смотрели наши фонды, работы, которые с советского периода давно у нас были в фондах. Вдруг они вызвали интерес , я надеюсь, будут участвовать в выставке.

Жалко, что эту выставку о космосе делает Музей науки в Лондоне, а не вы, например.

А зачем нам выставка про космос со скафандрами? Все-таки это не наше направление.

Я бы с удовольствием посмотрела какую-нибудь эпохальную выставку в Третьяковке с названием «Русский реализм». Такие большие концептуальные проекты вы задумываете?

Русский реализм у нас в постоянной экспозиции есть. Здесь тоже возникает вопрос. К нам приезжают люди, туристы, посетители и говорят: «Вот, мы специально пришли, а работ нет». Они приходят именно эти главные шедевры посмотреть.

В связи с недавней историей, когда поссорились два директора музейных, Ирина Антонова и Михаил Пиотровский, что вы думаете о самой идее, что можно создать какой-то новый музей исходя из государственных коллекций? Если бы вам сказали: «А не создать ли нам музей русского авангарда? Мы сделаем для него отдельное здание. Не отдадите ли вы нам вашу прекрасную коллекцию?», что бы вы ответили?

Конечно, нет. Дело даже не в том, что директор будет защищать свой музей. Просто Третьяковская галерея — единственный музей в России, который показывает полноценную экспозицию отечественного искусства за тысячу лет, от ХI до ХХI века. Где еще это можно увидеть, кроме Третьяковской галереи?! Кто-то приходит авангард смотреть, кому-то советское искусство интересно, кому-то — новейшие течения, заодно они посмотрят все остальное. Как только мы вырываем какие-то части — ее нет, этой стройной картины. Если мы сделаем отдельный музей авангарда, кто туда будет ходить?

Вам не обидно — вы же специалист по русскому авангарду?

Нет, совершенно. Когда человек становится руководителем определенного уровня, уже неважно, какой материал любишь больше, — важно все делать качественно, на хорошем профессиональном уровне.

То есть у вас нет каких-то художественных приоритетов как у директора?

Люблю ли я авангард? Да, конечно, люблю, но сказать, что я отдаю ему предпочтение, — боюсь, что уже не могу себе это позволить.