Ирина Антонова: «Была сделана ошибка, и ее надо исправить — восстанавливают же церкви!»

Легенда мирового музейного дела, директор Музея изобразительных искусств им. А.C.Пушкина Ирина Антонова уже не первый год говорит о необходимости восстановления Музея нового западного искусства (ГМНЗИ), ликвидированного в 1948 году по решению Сталина. Сегодня она — один из немногих очевидцев, помнящих этот первый в мире музей современного искусства. О его судьбе, возможном будущем и критериях подхода к наследию ХХ и ХХI веков Ирина Александровна рассказала в интервью — специально для The Art Newspaper Russia.

Вы не оставляете идеи вновь воссоединить под одной крышей коллекции Щукина и Морозова, а вернее, восстановить Государственный музей нового западного искусства (ГМНЗИ) — замечательный и, к сожалению, очень недолго существовавший, созданный на основе этих двух коллекций. Но прошло так много времени, выросли поколения, не знавшие этого музея. В чем вы видите смысл его восстановления? Почему бы не оставить все как есть?

Я считаю, что восстановление такого музея — это восстановление исторической справедливости. Музей был ликвидирован по идеологическим соображениям. Вы помните формулировку (из сталинского постановления. — TANR): «Ликвидировать как буржуазный, вредный». Музей исчез по воле государства — государство и должно его восстановить. Уже многое поправили из того, что сделал Иосиф Виссарионович. Восстановили храм Христа Спасителя — он был против храма, но его восстановили. Реабилитировали Зощенко и Ахматову, Шостаковича и Прокофьева. Это все те же годы — 1946-й, 1947-й, 1948-й. Закрытие музея — «глубокое  идеологическое заблуждение», назовем это так. Сочли же нужным многое восстановить и реабилитировать, а вот музей уничтожили — и не восстановили. Для Москвы это очень существенная утрата. Я хорошо помню ГМНЗИ, помню, чем он был для москвичей. Это был великий музей: трудно было представить себе в 1940 году, что такое можно увидеть в Москве. На первом курсе ИФЛИ (Института философии, литературы и истории) нас привел туда Михаил Владимирович Алпатов (крупнейший советский искусствовед (1902–1986). — TANR). Кстати, уничтожение ГМНЗИ затормозило развитие отечественного искусства на много лет. На этой основе оно могло бы развиваться совсем по-другому. В конце концов, две коллекции разрублены как попало. Я уже работала в музее в то время (когда шел раздел собрания ГМНЗИ между ГМИИ им. Пушкина и Эрмитажем. — TANR), но, конечно, не имела к этому отношения, не могла иметь. Я поступила в музей в 1945-м, а это происходило в 1948-м. Я была младшим научным сотрудником — что я могла? Делили работы два директора — Орбели (Иосиф Абгарович Орбели (1887–1961), отечественный востоковед, директор Эрмитажа в 1934–1951 годах. — TANR) и Меркуров (Сергей Дмитриевич Меркуров (1881–1952), отечественный скульптор, директор ГМИИ им. Пушкина в 1945–1950 годах. — TANR). Мы были просто отстранены от этого.

В своих воспоминаниях Нина Викторовна Яворская пишет, что, когда на заседании комиссии по закрытию ГМНЗИ увидела Орбели, у нее «отлегло от сердца». Почему она так обрадовалась именно директору Эрмитажа, а не Меркурову, тогдашнему директору ГМИИ?

Я не знаю и не могу додумывать. Возможно, она просто боялась оставить эту коллекцию здесь.

Здесь — это в Москве? Ближе к власти?

Да. А вдруг примут решение продать ее, услать куда-нибудь подальше? Комитет по делам искусств намеревался распылить коллекцию по периферийным музеям, а что-то вообще уничтожить. В Ленинграде в то время было безопаснее. Когда закрыли музей, некоторые сотрудники ГМНЗИ перешли к нам. Сама Нина Викторовна постоянно здесь бывала, очень дружила с Евгенией Борисовной Георгиевской (искусствовед, хранитель бывшей коллекции ГМНЗИ в ГМИИ им. Пушкина, многолетний главный хранитель музея. — TANR), которая занималась этим материалом. И я с ней очень дружила. Но это частности, а есть и объективные вещи. Были два человека — Щукин и Морозов, московские люди. Щукин прямо указывал на то, что его коллекция должна принадлежать Москве, как и Третьяков в свое время. И это был бы великий музей; для Москвы это была бы Мекка.

Насколько жизнеспособной кажется вам идея восстановления? Установилось привычное положение вещей. Предстоит борьба?

Пафос этой идеи — восстановление репрессированного музея, восстановление справедливости. В прошлом была сделана ошибка, и ее надо исправить — восстанавливают же церкви! Я не религиозный человек, но понимаю, что церкви разрушать нельзя. Восстановите и этот музей, он тоже храм. Это очень существенный момент для отечественной культуры и руководителей государства. Как поступить с наследием ГМНЗИ — это проблема государства, а не проблема Антоновой и Пиотровского. В Эрмитаже есть великолепная коллекция Герстенберга (Отто Герстенберг (1848–1935), немецкий коллекционер; работы из его собрания в числе перемещенных ценностей вошли в собрание Эрмитажа. — TANR); около 80 вещей они получили из ГМНЗИ еще в начале 1930-х годов. У них есть коллекция. А потом это Эрмитаж, для него это — «хвостик». А для Москвы?!

В чем сила моей позиции? В бескорыстии. Если вы считаете, что это делается из какого-то тщеславия, — пожалуйста! Пусть сделают музей отдельно от нас, мы для него даже дом отдадим. У нас есть здание — корпус бывшего Голицынского музея, его реставрацию сделать очень нетрудно. Пусть там будет другая дирекция — хорошо. Москве, столице, такой музей очень нужен!

Пока же никто особенно не хочет делать усилий. Мир парализован равнодушием. Смотрят как будто одобрительно. Пусть, дескать, Антонова побарахтается, а мы поглядим: получится — будем очень рады, не получится — что ж… Однако я знаю точку зрения некоторых людей там, наверху, которые бы на это пошли. Мне обещали поддержку художники, историки искусства, писатели. Где можно, я об этом говорила, высказывала свою точку зрения, в том числе в Международном совете музеев.

И как там к этому относятся?

Очень поддерживают. Они говорят: вряд ли вам удастся, но идея хорошая.

Если ваша идея воплотится в жизнь, то каким вы видите этот музей? Восстановление исторической справедливости — это понятно. Но как это будет выглядеть? Музей двух коллекций или?..

Боже сохрани! Это будет ГМНЗИ, точнее, наследник ГМНЗИ — музей второй половины XIX — XXI веков. Они очень много работали. Мы очень ценим то, что сделал в музее его директор Борис Николаевич Терновец, другие сотрудники. Они приобретали искусство других направлений — то, что появилось уже после Щукина и Морозова, дополняли коллекцию. Восстановленный музей сможет и дальше развиваться. Он должен стать музеем типа Музея современного искусства (МoMA) в Нью-Йорке, где есть так называемый классический авангард, то есть конец ХIХ — первая половина XX века, но представлено искусство до сегодняшнего дня. Обязательно!

Причем это должен быть именно музей, а не галереи и выставки. Есть разница между галереями и музеями. Там много экспериментального, и они должны работать рядом с музеем, это обязательно. Но музейный материал должен отбираться постепенно.

А как вам видится это продолжение? До самого сегодняшнего дня? Или следует остановиться на том, что за неимением в русском краткого определения называется модернизмом?

Да, я понимаю. Ко мне буквально на днях обратился первый канал телевидения Германии, они предлагают записать большое интервью. Вот их основные вопросы: что есть границы современного искусства и существует ли потребность в новом определении того, что такое искусство?

Конечно, я об этом думаю и говорила на эти темы неоднократно. В 1960 году мне довелось быть комиссаром на Биеннале в Венеции. Я тогда здорово во все это вникла, но это был 1960-й, с тех пор произошло много изменений.

Я ни на чем не настаиваю, тем более что занимаюсь все же старым искусством. Но мы все живем сегодня, а не вчера. Я знаю этот материал, очень много видела — на венецианских биеннале, в Сан-Паулу, в Касселе, в Нью-Йорке. Смотрю с интересом: там есть что-то остроумное — есть глупое, есть талантливое — есть бездарное, но это мы можем сказать про любой вид творчества. Я понимаю, что такое вал современного искусства. Вал не только по объему, но и по содержанию. Это огромный материал, за которым, несомненно, стоит вид какой-то достаточно креативной деятельности. Но в нем очень много спекулятивного, много продукции без какого бы то ни было знака качества. В этой области гораздо легче спекулировать, нежели в пределах законов и норм старого, классического искусства. Когда я говорю «старое», «классика», я имею в виду тех же Пикассо и Дали, классику ХХ века.

Надо поставить вопрос: исчерпан уже язык пластических искусств или не исчерпан? Это первое. И второе: как определять, что такое искусство? Для меня совершенно ясно, что многое из современного творчества не может быть отнесено к категории искусства по тому же принципу, по которому мы определяем классику, в том числе ХХ века.

На мой взгляд, признавая право этой продукции на существование (впрочем, она существует независимо от того, признаем мы ее или нет), ей надо дать определение. По-моему, она не имеет отношения к искусству, поскольку лишена, причем сознательно, эстетических критериев, даже критерия качества. Если мы связываем искусство с эстетическими критериями, то тогда эта продукция — не искусство. Или мы расширяем понятие искусства. Немцы правильно ставят вопрос.

Есть еще такое понятие — «омузеить» вещь. Далеко не все произведения современного искусства поддаются омузеиванию. Есть просто очень громоздкие: какая-нибудь инсталляция занимает целую стену. Для этого нужны какие-то другие пространства, а не классический музей. Часто вообще бывает непонятно, как вещь после выставки может дальше существовать — в каком качестве? В виде прикладного объекта? В виде садово-парковой скульптуры? В музее? Нет, это очень редко. Хотя делаются попытки как-то их собирать, хранить коллекции, но это, по-моему, ненадолго. Что это — кризис искусства? Или одна из ветвей, оказавшаяся тупиковой?

Еще один момент. Просматривается, мне кажется, очень любопытное, может быть, возвратное движение к тому, что мы называем, грубо говоря, фигуративным, реалистическим искусством. Попытки не терять связь с реальным объектом. Он может быть почти разрушен, почти, но все же… Мне кажется, что искусство в привычной, пластической форме никуда не денется. У человека не могут вдруг исчезнуть его способности понимать, что такое линия, цвет, ритм. Куда они могут деться? Мне кажется, что все это должно как-то возродиться, возможно, в каких-то новых формах. Жаль только, что мне уже не придется увидеть этих «зеленых листочков».

Я долго шла к пониманию классики ХХ века, все-таки моя специальность — итальянское Возрождение. Например, кубизм очень долго оставался непонятным — это очень сложное искусство, именно пластически. Зато потом через его призму мне стало легче понимать и другую живопись.

Я бы хотела сделать в музее большую выставку абстрактного искусства. Показать все его направления — их ведь много, и они очень разные. Абстрактную живопись я люблю: она воздействует на сознание, она, как правило, эмоциональна. Для меня это всегда было важно. Я помню, как впервые увидела большую выставку Джексона Поллока — более 60 картин. Смотрела ее долго. Ошеломляющее впечатление! Я вышла из залов очень взволнованной. Это искусство, которое оказывает очень сильное эмоциональное воздействие.

Вы строите свой музей всю жизнь, продолжаете и сейчас. Скажите, в вашем сознании существовал какой-нибудь идеал музея? Реальный или воображаемый образец?

Пожалуй, нет, никогда. Я продолжала дело моих предшественников, учителей. Мне нравится мой музей. Но я с удовольствием бываю в других. Один из любимых — Коллекция Фрика в Америке. Потрясающее собрание! Я там могу провести несколько часов. Вермеер заставляет меня плакать.

ГМНЗИ отнюдь не легитимная институция, во всяком случае с точки зрения наследников

Наталия Семенова
Доктор искусствоведения, автор книг «Матисс в России» (в соавторстве с А.Г.Костеневичем) (Париж — М., 1993; на русском, английском и французском языках), «У Щукина, на Знаменке...» (в соавторстве с А.А.Демской) (М., 1993), «Жизнь и коллекция Сергея Щукина» (М., 2002), «Жизнь и коллекция Ивана Морозова» (М., 2007), «Московские коллекционеры» (серия ЖЗЛ) (М., 2010).

Идея воссоздания ГМНЗИ была высказана Ириной Александровной Антоновой, которая успела побывать в нем в далекой молодости — забыть такое невозможно. Тем, кому довелось видеть первый в мире музей современного искусства, можно позавидовать. Но современным он был в 1928 году, когда щукинский и морозовский отделы объединились под одной крышей в особняке на Пречистенке. Сегодня такой музей выглядел бы аналогом, например, Музея Орсе.

После исчезновения с музейной карты ГМНЗИ прошло 65 лет, а если прибавить войну и предвоенные годы, когда музей медленно угасал, то получится и все 80. Ликвидация ГМНЗИ была заключительным залпом по формализму. И можно было бы восстановить музей, как восстановили храм Христа Спасителя — символ поругания веры — или Янтарную комнату — символ фашистского вандализма. Но если копнуть глубже, то окажется, что ГМНЗИ отнюдь не легитимная институция, во всяком случае с точки зрения наследников. Восстанавливая ГМНЗИ, придется сделать следующий шаг: поделить коллекцию, как того требует историческая справедливость, хотя бы на самостоятельные отделы — щукинский, морозовский и т.д., повесить таблички в залах, которым неплохо бы присвоить имена, как это принято в музеях всего мира. Только в таком виде он мог бы иметь право на существование.

Но на какой территории? На пятом этаже Главного штаба, где Эрмитаж в 2014 году планирует открыть Галерею Щукина — Морозова? Или в одном из новых пространств Пушкинского музея, который, правда, до сих пор стыдится (не в пример Эрмитажу) указывать имена собирателей и продолжает писать в этикетках к работам «поступила из ГМНЗИ»? Быть может, во мне говорит голос человека, более 30 лет восстанавливающего историю собрания. Коллекциям и фигурам Щукина и Морозова, имена которых до начала 1980-х и произносить не полагалось, была посвящена большая половина моей жизни. Поэтому я особенно остро чувствую некую двойственность в декларациях Пушкинского музея, который, с одной стороны, ратует за воссоздание ГМНЗИ, а с другой — вот уже 20 лет не допускает в музейный киоск мои книги о собирателях. Даже сайт www.morozov-shchukin.com мы с наследниками коллекционеров сделали за собственный счет и своими силами виртуально собрали обе коллекции. Кстати, восстановить ГМНЗИ можно только виртуально, и никак иначе. За последние полвека не было прецедента раздела отечественных музейных собраний. Последний раз вещи из музеев изымали в 1920-х — начале 1930-х, именно тогда Эрмитаж получил первую порцию нового искусства в обмен на свое же старое. Вторая порция из ГМНЗИ досталась ему совершенно случайно. Более 40 картин было отобрано для продажи на Запад, но покупателей не нашлось, а потом картины импрессионистов с постимпрессионистами механически отправили в Ленинград. Ну а в третий раз Эрмитаж получил большую и лучшую часть шедевров ГМНЗИ исключительно из-за нерешительности московских кураторов, испугавшихся оставить формалистические шедевры Пикассо и Матисса в столице. Новый передел музейных коллекций может быть только частью огромной политической программы, включающей реституцию и т.п. Вопрос о том, может ли новый ГМНЗИ быть полноценным без части коллекции из Эрмитажа, кажется мне некорректным. Достаточно московской части бывшего ГМНЗИ присвоить старое название — только и всего.

Андре-Марк Делок-Фуко
Внук Сергея Ивановича Щукина

Я глубоко тронут и отношусь с симпатией к мечте Ирины Александровны Антоновой вернуть к жизни лучший и богатейший из когда-либо существовавших музеев современного искусства — ГМНЗИ (1919–1941). Кроме того, идея г-жи Антоновой означает отмену преступного приказа Сталина 1948 года. Аналогична и цель моей семьи — добиться отмены российским правительством указа Ленина 1918 года, разграбившего коллекцию Щукина. Как я могу в такой ситуации не поддержать усилий г-жи Антоновой?

Восстановление ГМНЗИ сейчас в прежнем виде, каким он был до 1941 года, подобно сказке. Но реально ли это? Конечно же, нет, если иметь в виду объединение в Москве всех работ. Я не представляю, чтобы властные структуры взяли на себя ответственность лишить Государственный Эрмитаж, в частности, любимых работ моего дедушки — «Танца» и «Музыки» Матисса.

Дорогая и уважаемая Ирина Александровна, могу я обратиться непосредственно к вам? Музей, личное и несравненное достижение всей вашей жизни, живет и процветает благодаря вашей нескончаемой работе в течение 68 лет. Век назад Цветаев воплотил свою мечту, создав классический университетский музей для студентов-искусствоведов. Сегодня, благодаря вашей успешной работе, ГМИИ стал одним из ведущих музеев, который бросает вызов самому Государственному Эрмитажу. Это действительно сказка, становящаяся былью и произведением искусства, автором которого являетесь вы.

А что же насчет проекта ГМНЗИ? Музею стоит отдать дань своим славным и неудачливым предшественникам, восстановив ряд экспозиционных ансамблей и увеличив количество мультимедийных презентаций об истории ГМНЗИ. И наконец, хотя это рискует показаться невозможным, стоит попробовать договориться с Эрмитажем о добровольном обмене произведениями, который может уравновесить две фантастические, но разбитые коллекции в двух городах. Что касается собрания моего дедушки Щукина, я вспоминаю, например,  знаменитый «иконостас» Гогена, восемь работ из которого находятся в Санкт-Петербурге, а десять — в Москве. Множество таких же примеров можно найти и в разбитой коллекции Морозова. Музеи должны осознать пользу такого восстановления для своих посетителей.