Виктор Разгулин: «Я рисовал так, как мне хотелось»

Взять интервью у Виктора Разгулина непросто. Есть художники, которые охотно разговаривают о своем творчестве, о своей жизни, рады объяснить темные места своих картин, расставить верные акценты. Разгулин — человек молчаливый. Когда речь идет о его творчестве, он пожимает плечами, предоставляя зрителю-собеседнику самому разбираться в мешанине пятен и красок на изящных холстах «французского формата» — как у Сезанна, ван Гога, Матисса. Картины красноречивее, чем автор. Разгулин говорит мало. Он не рассказывает случаев из жизни. И ни о ком не отзывается плохо.

Виктор Николаевич, я помню ваш рассказ о том, как вы начали рисовать. Кажется, на крышке стола?

Да, правда, это еще в Городце было. У нас в комнате стоял старинный обеденный стол. Овальный, интересной формы. Резные ножки. Помню, что на нем рисовал, когда был маленький. Я потом его обнаружил, когда мы переехали в Заволжье. Крышка вся была мной изрисована.

Сколько вам лет тогда было?

Да я не помню! Года два, три, четыре, пять? Не помню, когда начал заниматься творчеством.

А кисти-краски когда появились?

А вот это интересно. Из Городца переехали в Заволжье. Там строили Волжскую ГЭС, и мой отец был занят на строительстве. И вот там одноклассник мне как-то предложил шикарные французские краски и кисти. У них на квартире жил какой-то художник из Москвы, все это после него осталось. Так впервые у меня появились краски. Они были уже начатые. Хорошие. Потом я сам покупал. У нас в книжном магазине был прекрасный отдел, где продавалась куча красок. Всегда покупал помногу. Я их не жалел. 

До сих пор, по-моему.

Да, у меня и до сих пор их много.

А первым учителем кто был? Вы говорили, что попали к художнику Либерову. Это классе в седьмом?

Да нет, когда рисование началось — классе в пятом. Что Юрий Дмитриевич (Юрий Либеров (1939–1951), член Союза художников России. — TANR) вел рисование в школе, мне очень повезло. 

А в изостудии я сначала не учился. Я пошел поступать, но меня туда не взяли. Меня вообще сразу никогда никуда не брали. Даже в спортивную секцию. Ни в художественное училище, ни на выставки. Меня и здесь сначала на выставки не брали. Со временем, потихонечку начали брать, брать, брать, а потом уже без меня не обходилось. Мне даже кажется теперь, что это хороший знак, когда сразу куда-нибудь не берут.

Потом я уже поступил в изостудию, и Либеров взял меня в свою школу. Я когда пришел, там уже кончили гипсы рисовать и стали ездить на натуру, натюрморты ставить. Я сразу и начал вот с этого. Юрий Дмитриевич что-то рассказывал, но манера обучения была такая: он ничего не объяснял, а просто показывал на какое-то пятно и говорил: «Вот здесь у тебя получилось». Сиди и думай: что у тебя получилось? Но когда сам додумаешься — это самое ценное. 

Вы поехали потом в Ленинград поступать в художественное училище. Поступили не сразу. Вернулись. Что делали в Нижнем? Работали?

Ну да, работал, на заводе художником-оформителем. Что об этом писать? И поступал каждый год сначала в институт, потом в училище. Там в разное время были экзамены. У меня быстро набралось большое количество поступлений. Я рисовал-то уже так, как мне хотелось, а там не нравилось — чужой какой-то. И никак не мог сдать историю СССР. Как можно запомнить, сколько тракторов к какому съезду надо выпустить?!

Как же вы все-таки преодолели этот порог?

Шпаргалку написал очень подробную. Повезло: удалось все по ней ответить.

А факультет вы выбрали дизайнерский, чтобы жить не мешали?

Да, я, во-первых, композицию делать очень не хотел. Надо было с рабочими, с крестьянами делать. А потом, там времени больше было. Количество живописи и рисунка было такое же, преподаватели те же, а времени было больше. В свободное время я писал, рисовал, как мне нравилось. Дизайн пригодился в жизни для общего развития. Взгляд такой дает — со стороны… 

Часто слышала от вас фамилии художников: Егошин, Бордей… С ними вы познакомились уже в Ленинграде?

Нет, Бордей (Олег Бордей (1916–1992). —TANR) — это нижегородский художник, очень известный. Олег Григорьевич был замечательный интеллигентный человек. Там сейчас есть даже фонд его имени. Он дружил со многими московскими художниками, и с Егошиным (Герман Егошин (1931–2009), один из участников выставки группы «Одиннадцать». — TANR). Я приезжал в Нижний, приходил к нему в мастерскую, мы разговаривали. Я так учился. 

А Серафим Павловский? 

Напрямую я с Павловским (Серафим Павловский (1903–1989), выпускник Вхутемаса, ученик Константина Истомина. — TANR) не занимался, но бывал на его семинарах. У него было много учеников. Его забыли как-то незаслуженно. Он разрабатывал систему технологии живописи, у него были рукописи, он пытался их издать. Как-то жаловался, что отдал в редакцию рукопись, которая называлась «Образ цвета», а редактор и говорит: «Какой еще „образ цвета“?! Не может такого быть!» — вернули, не читая. Он был удивительный человек, интеллигентный, эрудированный. Общение с ним было для меня важным.

Чтобы закончить тему учителей, расскажите про художников, с которыми вы не были знакомы, но у которых учились.

Ну, вы знаете, искусствоведы, чтобы проще и понятнее было, обязательно с кем-нибудь сравнивают. У меня есть даже список тех, на кого я похож. Иногда очень неожиданные имена бывают. Вот, елки, список-то потерял! Я их коллекционирую. Уже к 30 тянет. Но все хорошие!

А как вы попали в Переславль? В вашей живописи это отдельная тема.

Он особенный. Место такое… Озеро. Там атмосфера сохранилась. Тихая речка. Спокойно. Провинциально, но более ярко. Там дольше все сохранилось. Электрички и автобусов не было — трудно было добираться. И народ хороший. Всё вместе, в общем. Там много художников, про которых я точно знаю, что они художниками стали в Переславле.

Еще была тема у вас в живописи  — Средняя Азия. В Бухару вы попали в начале 1980-х, выполняя заказ.

Да, был пейзажный заказ. А я туда попросился: давно мечтал съездить в Среднюю Азию.

Что такое «пейзажный заказ»?

Ну как? Пейзаж для клуба какого-нибудь написать, чтобы висел там и украшал. Я приехал в какой-то колхоз под Бухарой. В Ленинграде зима еще, а там уже помидоры лежат розовые… Я там поправился, прогрелся на солнце, простуда вся прошла.

А пейзаж написали? Он в клубе так и остался? 

Понятия не имею. Может, крышу покрыли. Это был, по-моему, задник на сцену. Восемь метров живописи. А мне это помогло. Был момент, когда я очень дробно писал. Так вот, это помогло научиться обобщать. Помню, как в первый раз эскиз показывал. Художественный совет. Сидят, чай пьют. Я показываю. Они застыли, чай перестали пить, рты открываются: «Ну че ты принес-то?» Но все равно утвердили. 

Сразу?

Да нет, пришлось переделывать раза два или три. А я писал как для себя совершенно. 

Вы не только делали эскиз, но и сами все восемь метров писали?

Да, сам, конечно. Комбинат (Всесоюзное художественно-производственное объединение им. Е.В.Вучетича — структура при Министерстве культуры СССР, ведавшая заказами на производство художественной продукции, организатор выставок в СССР и за рубежом. — TANR) давал заказы, на это и жили. Сдавали в год одну работу, может быть, две. Можно было не брать советские темы, а взять пейзаж, натюрморт, сказки. Мне это помогло в какой-то момент. 

В 1990 году у вас прямо с выставки купили работы в коллекцию Третьяковской галереи. Сам директор Третьяковки Юрий Королев. Что это была за выставка? 

Да тут где-то афиша висела на двери... Были Лубенников, Андронова Маша, Светлицкий. Много… Выставка 19 художников. 

Московская живописная школа, колористическая, вам оказалась ближе, чем ленинградская? 

Да, мне кажется, что ленинградская какая-то не живописная. Этому там, по-моему, способствует исторический рельеф. Сам город, видно, располагает. Старых я не беру, говорю про современных. Хотя там всегда были живописцы. Но в Москве было больше. Здесь и объединений было больше — можно выбирать. А в Питере всегда как-то более зажато. Небольшая кучка боролась за место под солнцем... А в то же время поэтический город. Ходишь по нему — и постоянно в памяти строчки всплывают. Красивый, конечно.

А жить там? Не хотели?

Жить там тяжело, но учиться — замечательно. Один Эрмитаж для всех наглядное пособие. Даже просто ходишь гулять — и учишься. Музейный город. Раньше как-то не замечал, а сейчас приезжаешь, смотришь: каждый дом — произведение искусства. Окна, пропорции. Там-то много этого сохранилось. Окна — это важно. Я вот в Венеции смотрел на окна. Потрясающие сочетания! Там все построено на пропорциях. Идет сплошной фасад — и по нему окна, все разные. Сплошная игра! Потрясающе! А во Флоренции вообще одно на всю стену — и это так выразительно. У нас беда, что архитекторы об этом не помнят. Для них окно — это дырка какая-то. А окно — это главное, как глаза у человека. 

А вы в какую страну поехали в первый раз?

Я впервые выехал в Америку. Не в Болгарию, не в Румынию, а вот сразу в Америку. Министерство культуры делало выставку «Москва — Вашингтон». Московских художников было 30, американских много. Там все наши современные были: Назаренко, Нестерова… Сначала показывали в ГТГ, потом в Америке.

Ну, это вы по необходимости попали. А по велению души?

А потом в Париж. Я там рисовал на Монмартре, по музеям ходил. По музеям я везде хожу. В Вашингтоне в Национальной художественной галерее был раз 40. В Америке, правда, рисовать особенно не хотелось.

Вы долго можете обходиться без работы?

Нет, я страдаю ужасно, когда долго, когда перерыв получается.

А сколько можно выдержать?

Ну, я не знаю… Но у меня и не было, чтобы очень подолгу. Вот тяжело, когда выставку делаешь, готовишься к выставке: работать не можешь и потом долго не можешь войти в ритм. Она очень эмоционально выжимает.

Для работы нужен настрой?

Да, мне нужен. Есть разные художники. Кто-то приходит и начинает сразу, а мне долго нужно настраиваться. Даже в Переславле, где я все знаю, абсолютно, как говорится, каждый камень. Даже там дней пять надо. 

У вас есть какой-то режим, расписание? 

Нет, такого нет. Вот бывает, когда я большую картину пишу и идет непрерывный процесс, тогда работать надо постоянно. Ну, не то чтобы в десять на работу выходить, но с утра встаешь и надо работать. А так я вообще слоняюсь, хожу, думаю, настраиваюсь. Поэтому у меня это много времени занимает. Так вот и в Переславле. Надо целыми днями ходить. Брожу-брожу. И вдруг место, которое я сто раз проходил, неожиданно открывается. Так что я, вообще-то, работаю быстро. Но вот долго запрягаю, долго готовлюсь.

Про творческие планы можно не спрашивать?

Не надо. Да планов-то никогда никаких и не было. 

IN ARTIBUS
Виктор Разгулин. Живопись
До 23 сентября