Лорд Марк Полтимор: «Русские торги не похожи ни на какие другие»

Вы из аристократической семьи. Есть ли у вас родовой замок с коллекцией искусства, доставшейся от предков?

Жаль вас разочаровывать, но замка у меня нет! Моя семья продала бóльшую часть вещей после войны из-за высокого налога на наследство и по другим экономическим причинам. У нас есть фамильный дом Полтимор-Хаус около Эксетера, это в Западной Англии. К сожалению, он вот-вот рухнет — мы надеемся, что местные власти выкупят его и отреставрируют. Но мне он не принадлежит. Грустно, но такова жизнь!

То есть коллекция искусства вашего рода не сохранилась?

Семейные портреты в основном достались моему кузену. Но мой отец в 1960-х был торговцем картинами. Так что у нас всегда был интерес к этим вещам. Думаю, именно из этого выросла моя любовь к искусству. Это в моей ДНК.

Кто ваш герой в аукционном бизнесе?

Есть много людей, которыми я восхищаюсь. В 18 лет я пошел работать в Christe’s, и на меня повлияли его директора — больше всего, наверное, Джо Флойд. Именно он ввел меня в этот бизнес, вместе с моим крестным отцом арт-дилером Джеком Бэром. Думаю, именно эти двое оказали на меня наибольшее влияние и благодаря им я полюбил мир искусства. Джо Флойд был необыкновенным человеком. Когда я стал искать работу в аукционном бизнесе и начал с Christe’s, он сказал, что возьмет меня, если я выучу иностранный язык. Я решил учить арабский. Уехал в Дубай на семь месяцев. Потом вернулся, явился к Джо и приветствовал его словами: «Салям алейкум!» Он сказал: «Хорошо, ты принят!» Честно говоря, кроме этого, я тогда почти ничего не мог сказать по-арабски. Впрочем, оказалось, что мои клиенты с Ближнего Востока прекрасно владели английским.

А почему вы с арабского мира переключились на Россию?

Я 23 года проработал в Christe’s, потом решил уйти в интернет-компанию, потому что мне хотелось разобраться в новых технологиях. Я занимался этим два года, но потом решил вернуться в аукционный бизнес. У меня было много друзей в Sotheby’s, я обратился к ним, и они сказали: «Отлично, будешь заниматься Россией!» Я удивился — ведь я там никогда не был. Они ответили: «Ничего, ты отлично справишься». Для меня это был один из самых потрясающих моментов в карьере. Я большой русофил — люблю вашу культуру, народ. Так что, считаю, мне повезло!

Какое искусство нравится вам лично? Какой стиль или эпоха? Что бы вы предпочли купить сами — Фрэнсиса Бэкона или Казимира Малевича?

Я бы обязательно выбрал Малевича. Конечно, супрематического. Обожаю этот стиль в целом. Но если бы вы спросили меня 20–30 лет назад, мои вкусы, наверное, были бы более традиционны — я бы выбрал классическую живопись XIX века. А сейчас предпочтения у всех сдвинулись в сторону современности. Теперь меня гораздо больше вдохновляют вещи вроде Малевича, который бросает тебе вызов и заставляет думать каждый раз, когда ты смотришь на его работу. Наверное, у меня русская душа, Россия — моя rodina. Может, я был русским в прошлой жизни?

Думаете, русское искусство когда-нибудь преодолеет 100-миллионную отметку?

Мы уже приближаемся к этому. В мае этого года отличная работа Малевича была продана более чем за 80 млн. Так что все может быть. Думаю, если бы «Черный квадрат» появился на рынке, он мог бы преодолеть эту планку.

Вы как аукционист продаете только русское искусство?

Нет, я также продаю исламское искусство, импрессионизм, британский модернизм, искусство викторианской эпохи и много чего еще. Но русские торги не похожи ни на какие другие. Публика на этих торгах замечательная. Она всегда немного эксцентрична — мы все помним тот легендарный момент, когда пришла женщина с попугаем на плече. Русские торги никогда не бывают скучными. Ведь вы страстно любите искусство и культуру. Мне нравится страсть, которую русские привносят в торги.

Все больше работ сейчас продается с гарантией третьей стороны. Практикуется ли это и на русских торгах и не думаете ли вы, что это лишает аукционы драматизма?

Как ни странно, на русских торгах этого не происходит, это чаще бывает на больших торгах импрессионизма и современного искусства. Мы публичная компания, приходится соблюдать осторожность, нести ответственность за рынок. Конечно, вы можете сказать, что драматизм уходит, но ведь наличие гарантии не значит, что нельзя делать ставки. Для нас хорошо иметь уверенность, что часть лотов на торгах уже продана.

А почему эта система не работает на русских торгах?

Думаю, русским она просто не нравится. Но нас это устраивает, ведь цены на этом рынке не так уж высоки. Русским нравится драма на торгах (за это я их и люблю!), и они любят видеть, как другие люди делают ставки — это придает им смелости ставить самим. На русских торгах всегда силен дух соревнования.

А азиатские покупатели ведут себя иначе?

Они делают ставки медленнее. Иногда наши аукционисты тратят 20 минут на то, чтобы продать один лот. Так что в этом отношении определенно есть национальные особенности.

Что сложнее для аукционного дома — найти хорошие работы на продажу или же покупателей?

На мой взгляд, труднее найти лучшие работы. Это поле становится все меньше. Как только объект попадает в музей, он обычно не появляется на рынке снова. Многие крупные коллекционеры не продают работы из своих собраний десятилетиями.

А что самое сложное в работе аукциониста?

Как это ни удивительно, но, несмотря на то что я 40 лет провожу аукционы, я не очень силен в математике! Если бы вы спросили моего школьного учителя математики, он бы, наверное, сказал вам: «Этот Полтимор безнадежен!» Но я хорошо считаю и запоминаю цифры. Когда ведешь аукцион, приходится держать в голове очень много всего. Во-первых, нужно помнить минимальную цену, за которую вещь можно продать. Если отдашь дешевле, это дорого обойдется фирме. Во-вторых, в зале много людей, нужно не терять с ними контакта. Затем надо не забывать про телефоны. Кроме того, многие люди оставляют заочные биды — они все у аукциониста в записной книжке. А теперь еще и Интернет. И все это надо помнить. Научиться этому можно только за счет многих лет практики. В Sotheby’s я занимаюсь в том числе обучением молодых аукционистов. Мы хотим, чтобы среди них было больше женщин и молодежи. Я уже старею, надо искать преемника.

Какие торги были самыми запоминающимися в вашей карьере?

Сложно сказать, ведь я, наверное, провел их тысячу. Одни из тех, что запомнились мне больше всего, были недавние благотворительные торги в Катаре. Мы продали восемь лотов и собрали $20 млн! Под конец бывший эмир Катара снял очки — они у него были точно такие же, как у меня сейчас, — и спросил: «Сможете их продать?» Я ответил: «Конечно!» При этом я понятия не имел, с какой суммы начать. Я объявил: «$100 тыс.!» К моему изумлению, три человека в зале подняли руки. В итоге я продал их за $660 тыс. Можете себе представить? У меня еще был серебряный молоток. Иногда, если аукцион идет хорошо, мы его тоже продаем в благотворительных целях. Однажды я продал такой за €100 тыс. русскому клиенту, поэтому я решил, что в Дохе смогу назначить цену как минимум $150 тыс. Так я и сделал, но никто не поднял руку. «Ой, как неудобно получилось», — подумал я. И поправился: «$100 тыс.». Тишина. «$50 тыс.». Тишина. Что мне было делать? Я подошел к эмиру и говорю: «Сэр, я хочу преподнести вам его в подарок!» Тогда его сосед говорит: «Нет-нет, это я хочу его преподнести вам в подарок. Я заплачу за него $150 тыс.!» Я подумал: «Yes!» Так я продал молоток за рекордную цену. Я этим очень горжусь. Спасибо щедрым катарцам!

Вы снимались в фильме «Транс». И еще у Павла Пепперштейна в его новом фильме «Звук солнца». Как это было?

Ну, в «Звуке солнца» роль была совсем маленькая. Мне было потрясающе интересно работать с Дэнни Бойлом над «Tрансом». Я совсем не умею играть, как вы, наверное, заметили. Я его сразу предупредил: «Я играть не умею». Он ответил: «Не волнуйтесь, просто делайте все, что вы обычно делаете». Вы помните Гойю, которого украли в фильме? Потом нам представилась возможность выставить на торги письмо, в котором упоминалась эта картина. Так что фильм оказался хорошей рекламой. Для меня это была возможность попробовать совершенно новое, и мне это понравилось. Как ни странно, с тех пор мне больше не звонили из Голливуда! Поэтому я не хочу бросать основную работу.

На ваш взгляд, романтическая репутация аукционов — хороший пиар для них?

Ну да, ведь это же театр со всеми его плюсами и минусами.

Рынок сейчас на подъеме, за прошлый год ваш оборот составил $5 млрд. Вы думаете, этот тренд сохранится или цены упадут?

Ох! Если бы у меня был хрустальный шар, показывающий будущее, я бы мог вам сказать. В жизни всегда есть взлеты и падения, и рынок искусства не исключение из правила. Я думаю, что самые лучшие и редкие вещи будут по-прежнему расти в цене. А вообще какие-то вещи выходят из моды, какие-то, наоборот, в нее входят. В 1977 году, когда я начинал, цены были стабильными. Но если мы сейчас оглянемся в прошлое, мы увидим, что цены на самое лучшее выросли.

А как насчет современного русского искусства? По вашему мнению, есть ли у него будущее на рынке?

В целом российские покупатели очень традиционны в своих вкусах и покупают в основном искусство XIX — начала XX века. Я думаю, сейчас у вас есть несколько художников международного уровня. Мы как компания рады поддерживать современное искусство, у нас не раз очень успешно продавались отдельные произведения актуальных российских художников. Мы устраивали торги современного русского искусства, продвигали его. Это очень маленький рынок, но, по нашим прогнозам, у него впереди серьезный рост.

То есть аукцион 1988 года в Москве уже не повторится?

Мой принцип: «Никогда не говори „никогда“». Сейчас для этого, возможно, не время, но кто знает, что ждет нас в будущем?

А как влияет на рынок текущая политическая ситуация, ведь отношения между Великобританией и Россией сейчас непростые?

Ну, политика — это одно, а культура — другое. На этом уровне я не чувствую никаких изменений. Где бы мы были без Толстого, Достоевского, Рахманинова, Чайковского? Также мы не можем запретить русским читать Шекспира или слушать The Beatles. На уровне культуры наши связи только укрепляются — мы видим, что те же самые клиенты приезжают в Лондон. А мы, в свою очередь, привезли предаукционную выставку в Москву. Может быть, один-два человека из числа продавцов, кто не очень хорошо знает Россию, побоялись предоставлять вещи для этой выставки. Но ничего серьезного не произошло. Для нас нет никакой разницы с тем, что было пять-десять лет назад, мы просто продолжаем работать. Пусть политики занимаются политикой, а мы будем продолжать свою культурную дипломатию!