18+
Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
В этом году одна из ваших работ вошла в финал Art Laguna Venice 2020, также вы готовили проект для параллельной программы Берлинской биеннале. Расскажите о них подробнее.
Работы на международную премию Art Laguna Venice 2020 отбирались до сегодняшних событий, а смотр будет после того, как пройдет пандемия, и очень интересно, многие ли из них сохранят свою актуальность в новом пост-COVID-19-мире. Сейчас я завершаю работу над проектом под рабочим названием «Анизотропия», и стартом должен был быть показ одного из объектов в рамках параллельной программы Берлинской биеннале современного искусства (Берлинская биеннале из-за пандемии была отменена. — TANR). Есть хорошее выставочное пространство Exgirlfriend Gallery, где в одном из залов мы хотим представить инсталляцию этой новой серии.
В проекте для Венеции и проекте для Берлинской биеннале использованы два абсолютно разных художественных языка. Первый — продолжение традиций скульптуры в технике гиперреализма, второй — минималистичная скульптура. Как вам удается работать в двух диаметрально противоположных направлениях?
Мне трудно на этот вопрос ответить, если честно. Я интуитивно двигаюсь, принимая взгляд Марселя Пруста на творчество, считавшего, что произведение первично и, рождаясь, именно оно и создает автора. То есть движение как бы совершается в обратную сторону, нежели мы привыкли об этом думать. Мир являет себя, и художник лишь улавливает возможность зафиксировать это в материале. А рефлексия начинается уже после того, как произведение создано. Рефлексия над произведением и те мыслительные процессы, которые запускаются вокруг этого, становятся моей действительностью.
Это, кстати, отражает один из постулатов концептуального искусства, которые Сол Левитт разработал более 50 лет назад: «Художник не может представить себе свое искусство и не может постичь его до тех пор, пока оно не завершено».
Для меня это звучит очень точно.
Вы думаете о коммерческой привлекательности произведений?
Биеннале — это всегда возможность предъявить проект на всех уровнях: от неподготовленного зрителя до кураторов и критиков, где продающая институция находится посередине. Мне сложно говорить о коммерческой привлекательности проекта, потому что, как только ты поворачиваешь в эту сторону в момент создания произведения, ты начинаешь делать дизайн. Вопрос привлекательности — это как автомобильное зеркало заднего вида. Только взглянув в прошлое, можешь проверить: а такой ход был привлекателен или нет? Моя задача — донести это на собрание, а рынок дальше уже разберется, что из этого является фабрикой смыслов, а что — фабрикой ваз, украшающих интерьеры, что станет торшером, а что — фиксацией смыслов сегодняшних дней.
Расскажите, пожалуйста, о концепции проекта «Анизотропия». В чем его суть?
У него два полюса. С одной стороны, я считаю, что продолжаю традицию русского авангарда. Одной из его идей было содрать оболочку с этого мира, то есть убрать вещную оболочку, уходящее, тленное, совершить как бы трансценденцию, восхождение в мир идей. Например, в искусстве Татлина раскрывается онтология вещного мира, он достигает «непритворного пребывания вещи», о котором говорил Хайдеггер. Вообще, Татлин в своих произведениях совершил прорыв к глубинной онтологии творчества. Это то, что движет моим сознанием, когда я работаю с формами как скульптор. А дальше, в момент восприятия полученной формы, я сталкиваюсь с двумя идеями. Первая идея, если говорить о трансцендентности, ведет меня в сторону платонизма, космогонического мира диалога «Тимей» и его идеальных геометрических начал. Вторая ведет в мир Дюшана. Но меня в этой истории с писсуаром не очень привлекала тема, когда профанный объект пересекает границу музея и превращается в сакральный, в произведение искусства. Меня, скорее, будоражила идея Хайдеггера, высказанная в его «Истоке художественного творения», о попытке вернуть вещам смысл и онтологическое начало, то есть вернуть вещь к моменту, когда она является частью онтологического феномена.
Во «Времени и бытии» Хайдеггер являет идею раскрытия вещи на примере стоптанных ботинок ван Гога (имеется в виду картина Винсента ван Гога «Башмаки», написанная в 1886 году. — TANR), где каждый залом кожи и каждый отпечаток земли есть часть онтологического акта парения над полем, где в кругу великого круговорота порождения и жатвы скрывается мимолетный отблеск бытия. Ботинки грязные и мятые не потому, что это нищета и сопутствующая неопрятность, а оттого, что это есть глубокий онтологический акт.
Само название «Анизотропия» происходит от представления греков о месте — топосе, к которому каждая вещь движется по невидимым траекториям, образуя анизотропное пространство (anisos — «неравный» и tropos — «направление»), чтобы, совершая движение, стать самой собой. В наше время термин устойчиво колонизирован такими дисциплинами, как физика твердого тела, химия и кристаллография, где, в частности, вопрос условий роста кристалла — это некая среда, состоящая из незримых векторов.
Так что, с одной стороны, это традиция русского авангарда и идеальный мир идей Платона, который, кстати, видел и Татлин. В башне III Интернационала Татлина фактически можно увидеть музыку сфер Пифагора и Платоновы тела. Татлин обладал большими знаниями об античной философской мысли, колоссальными. А с другой стороны, это Хайдеггер с его метафизикой формы.
А вам не кажется, что онтологический подход делает художника безучастным наблюдателем?
Я под другим ракурсом воспринимаю акт создания произведения. Тот же Хайдеггер говорил о выпадении человека из бытия. Вопрос в том, что есть некая действительность, есть струны бытия. И на мой взгляд, роль художника состоит в том, чтобы реализовать некоторую медиальную основу в этом музыкальном стане и доносить эту музыку. И если это удалось, то произведение действительно есть. Для меня эта формула достаточно догматична.
Сколько объектов включает в себя «Анизотропия»?
Как только я ухватываю механизм порождения произведения, проблемой становится, скорее, не поиск решения для создания еще одного произведения, а поимка произведения, на котором можно остановиться. Это как в случае с серией скульптур «Бытие и время», в которой методом явилось обведение карандашом фотографий звездных скоплений и галактик телескопа «Хаббл» с последующим использованием полученного контурного рисунка для выделения из него объемной фигуры. Подобный механизм позволял воспроизводить все новые и новые формы по мере получения все нового и нового фотоматериала, поэтому я стараюсь раскрыть тему в пределах 8–12 произведений, что дает возможность и сделать хорошую выставочную подачу, и иметь достаточный фонд работ для предъявления их рынку.
В чем, по-вашему, актуальность этого проекта?
Поиск онтологической основы повседневной жизни. Мы давно не видели неба из-за фасадов нависающих зданий и городской подсветки, нам небо из окна бетонной 16-этажки заменяют окнa Windows и iOS. Думаю, деконструкция ментально очень полезное упражнение для того, чтобы сохранить связь с действительностью.
Британский искусствовед Ричард Уолхейм, ставший автором термина «минимализм», в одноименной книге анализирует творчество Эда Рейнхардта и говорит, что тот не пренебрегал религиозным фоном и, кстати говоря, интересовался дальневосточными практиками, как и вы, но при этом мог язвительно иронизировать над своим искусством и над искусством вообще. Вы можете позволить себе ироничный взгляд на ваше искусство?
Если мы говорим об иронии, то я всегда заявляю, что вряд ли сейчас мы сможем определенно и уверенно ответить на вопрос, что такое искусство. В этом смысле я не уверен и в собственном знании. А ироничность ситуации заключается в том, что вопросы, являюсь ли я действительно художником и является ли то, что я порождаю, искусством, остаются для меня открытыми.
Чем вы занимаетесь в самоизоляции? Ваши планы нарушены?
Нарушение любых планов — это само по себе творческий метод, особенно если рассматривать жизнь как искусство. Если помните, Велимир Хлебников менял буквы в строфах не по фонетической и смысловой моделям, а добавлял математические схемы, то есть он сбивал модель. И если мы говорим о жизни как об искусстве, то такое «сбивание» всем полезно. Поскольку сейчас многие задачи ушли в связи с отсутствием коммуникации и доступа к привычному нам житейскому круговороту забот, то вдруг появилась удивительная возможность изоляции — самоизоляции, c самим собой.
