Русская культура как мираж

Маркус Левитт, профессор кафедры славянских языков и литератур Университета Южной Калифорнии, написал книгу, посвященную случаям претворения «визуальных метафор» в жизнь. Ну или же в обратных ситуациях, когда «культурные тексты», книги или арт-объекты не просто растворялись в жизни, но и переподчиняли ее себе. Поэма Василия Тредиаковского или «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева, Боголюбская икона Божией Матери и оды Михаила Ломоносова — все это анализируется Левиттом методом «визуальное через вербальное», позволяющим реальности увидеть себя в зеркалах художественных текстов. Что из этого чаще всего выходит (морок и депрессия), мы видим на примере явления «потемкинских деревень», много позже возведенных Сталиным в один из основных идеологических принципов советской действительности. С любезного разрешения издательства «Новое литературное обозрение» мы публикуем заключительную главу раздела «Русская культура как мираж».

*

Обманчивый характер российских политических и культурных иллюзий приобретает оттенок настоящего заговора в понятии «потемкинские деревни». Это выражение, которым поначалу клеймили показную политику Екатерины II, впоследствии стало употребляться для обозначения всей русской культуры в целом, ее идеологически мотивированных накладных фасадов — особенно возведенных Сталиным.

Само это выражение возникло во время знаменитой поездки Екатерины II в Крым в 1787 году, организацией которой руководил князь Г. А. Потемкин, за что был жесточайше оклеветан. Полугодовое путешествие в 6000 километров, названное «величайшим зрелищем ее царствования», было посвящено четвертьвековому юбилею царствования Екатерины II и недавним победам Потемкина на юге, оживившим притязания российской империи на Константинополь (так называемый греческий проект).

Для услаждения целой когорты глав европейских государств, министров и иностранных вельмож Потемкин поставил головокружительный спектакль, который включал в себя великолепную, специально построенную флотилию на Днепре, поезд из 200 позолоченных карет, эффектные фейерверки, 80 тысяч плодовых деревьев, высаженных вдоль улиц только что основанного города Херсона, торжественный спуск на воду новых кораблей, закладку города Екатеринослава и его собора, великолепные смотры флота и войск, в том числе батальона греческих «амазонок», и многое другое.

Впрочем, во всем этом не было ничего тайного. Историк Джордж Соловейчик выяснил, что впервые о строительстве фальшивых деревень с целью создания иллюзии у Екатерины и/или ее гостей из Европы упомянуто в биографии Потемкина, написанной саксонским дипломатом Георгом фон Гельбигом (ум. в 1813); Соловейчик отмечает: «...Ни Хельбиг, ни кто-либо другой не представляют ни единого свидетельства, которое подтверждало бы эти обвинения…».

Оскорбительный ярлык, который превратился в «устойчивое немецкое разговорное выражение» (Potemkinsche Dörfer; аналог — Potemkin Villages — существует и в английском), заставляет вспомнить о том, что Иосиф II с опаской и неодобрением относился к имперским притязаниям России, особенно в отношении Османской империи. Как отмечает А. М. Панченко, обвинение было сфабриковано и распространено недоброжелателями из числа приближенных Потемкина еще до начала путешествия.

Итак, в этом словосочетании заключено пристрастие XVIII столетия к зримости, к демонстрации — все это явственно проявилось во время путешествия Екатерины, — однако пристрастие это инвертировано и превращено в знак политического и культурного неодобрения.

Отдельно следует прокомментировать связь этого выражения с эпохой сталинизма — часто звучит мнение, что прототипом для циничных идеологических манипуляций этого периода якобы явились именно потемкинские подтасовки. В более широком смысле официальная эрзац-культура социалистического реализма была признана близкой «по духу и содержанию» к русской культуре XVIII века — и в том, и в другом случае речь идет о государственной поддержке панегириков и лицемерия в литературе. Этот взгляд отчетливее всего высказан в знаменитой диссидентской статье Абрама Терца (Андрея Синявского) «Что такое социалистический реализм».

Само по себе понятие «потемкинская деревня» может использоваться в качестве риторически действенной критики тоталитарных идеологических устремлений, истоки которых иногда усматривают в поздних, отмеченных репрессиями годах правления Екатерины II, однако при этом оно отражает тот же анахронический уклон, который превратил стремление XVIII столетия к зримости и похвале в прискорбную демонстрацию рабского подражания, неважно — наивного или расчетливого. Тем самым образ «потемкинских деревень» низводит поиски самоидентичности, предпринимавшиеся в XVIII веке, на уровень постыдного политического заговора, попытки выдать нечто фальшивое за настоящее. Впрочем, сам феномен «потемкинских деревень» и его психологические мотивировки куда точнее характеризуют синдром сталинизма, нежели эпоху Екатерины II.

Б. Гройс и другие исследователи полагают, что сталинизм можно рассматривать как попытку воплощения в жизнь некой авангардной утопии, которая рассматривает государство как универсальное произведение искусства (Gesamkunstwerk), созданное политическими средствами, — принято считать, что это было одно из основополагающих представлений художников-авангардистов.

В определенном смысле визуальная культура сталинизма присвоила окулярцентричное утопическое стремление авангардистов «сделать все вещи зримыми», разделаться с историей и в корне изменить представление о том, что личность заключена внутри себя: сделать подсознательное сознательным. В то же время, как пишет Владислав Тодоров, партия, движимая основанной на заговорщической, ницшеанской воле к власти, конструировала идеологические взгляды, являвшиеся, по сути, великолепным фасадом. Он говорит о «радикальной экстериоризации революционного самосознании <...> великолепном и величественном публичном образе». Этот фасад, или выдуманное идеологическое зрелище, согласно Тодорову, в полной мере являлся функцией политической способности партии его распространять, а поддерживаемая партией теория постоянных заговоров против власти непрерывно поставляла Сталину параноидальные картины возможности эту власть утратить. Отсюда «...хроническая потребность постоянно повторять захват власти, которая и так уже принадлежала ему. <...> Тот факт, что стремление к видимости (der Wille der Schein) регрессирует из идеологии в паранойю, есть симптом растущей неспособности идеолога выживать в „этой“ системе власти. Тоталитарная власть маркирует собой слияние сверхдегенеративной идеологии и сверхдегенеративной паранойи. <...> Как только была низвергнута партийная доктрина, мир коммунизма исчез в одно мгновение. Стратегическое видение померкло, обнажив неприглядную реальность. Идеология создавала не реальный мир, а эффект существования мира».

Подобное дегенеративное «стремление к видимости» наводит на мысль о гротескной, уродливой карикатуре на «стадию зеркала», в которой всемогущее «я», которое должно взрасти в будущем, мотивировано паранойей и подстегнуто насилием, а за собой не оставляет ничего, кроме порушенной реальности.

Соответственно, сталинизм можно рассматривать как патологию, ведущую свое происхождение от долго культивировавшегося общенационального комплекса неполноценности/превосходства, который, в свою очередь, возможно, возник вследствие того, что интеллигенция решительно отвергла представления о собственном «я», выработанные в XVIII веке. Разумеется, такая интерпретация субъективна, однако она не противоречит выводам одного из ведущих американских специалистов по сталинскому террору Дж. А. Гетти, который приходит к выводу, что санкционированное властями насилие, осуществлявшееся сталинской бюрократией, являлось
«...политическим эквивалентом психического срыва. Как человек, страдающий маниакальной депрессией, который утратил контроль над окружающей действительностью (как он ее понимает) и полез с винтовкой на башню, или как почтовый работник, явившийся на службу с пулеметом, они начали палить во все стороны. Сильное, уверенное в себе правительство, обладающее эффективным и лояльным бюрократическим аппаратом, обеспечившее себе поддержку большей части населения, не имеет нужды прибегать к террору, чтобы проводить свою политику и оставаться у власти. <...> Мы привыкли воображать себе — как эмоционально, так и умозрительно, — сталинистов в виде гигантских чудовищ, которые уверенно дергают за рычаги хорошо смазанной тоталитарной машины, чтобы претворять в жизнь свои идеологические планы. На деле же они были мелкими и нервными чудищами, истерически реагирующими и на реальные угрозы, порожденные их бездумной политикой, и на воображаемые заговоры со стороны темных враждебных сил».

Этот психический срыв стал результатом длительного психокультурного дисбаланса в стране; он раскрывает неприглядную обратную сторону любого революционного порыва, который влечет за собой помутнение зрения как у наблюдаемого, так и у наблюдателя, в результате чего им предстают преувеличенные образы власти и подавления.

Б. Гройс задается вопросом: «...С помощью каких самоинтерпретаций она <Россия> может защитить себя от полного растворения в более динамической западной среде?» По всей видимости, будущее русского самосознания в XXI столетии зависит от того, какие новые образы «общества политичных народов», в которое страна недавно вступила вновь, оно сумеет создать. Какова будет судьба отражений в зеркале, описанных в этой книге как модель диалогического самоопределения и как глава в культурной истории России: удастся ли их преодолеть, ассимилировать и избыть — в той степени, в которой возможно переосмыслить и по-новому применить историю, — или же русским суждено вернуться в замкнутый круг самовозвеличивания и разрушения?