За что убили Мандельбаума?

С любезного разрешения издательства Kolonna publication мы публикуем начало книги Жиля Себана «Мандельбаум, или Сон об Освенциме», рассказывающую жуткую историю странного художника, ввязавшегося в похищение картины Модильяни.

В Kolonna publication уже выходила книга Жиля Себана, посвященная расследованию обстоятельств несостоявшегося самоубийства Жана Жене («Домодоссола. Самоубийство Жана Жене», 2014). Теперь, в переводе Валерия Нугатова, издательство представляет биографическое исследование жизни, творчества и смерти Стефана Мандельбаума, несостоявшейся звезды европейского художественного андерграунда. Слишком рано рисовальщик, которого теперь называют «новым Баскиа», связался с «нехорошими парнями».

Себан констатирует: Мандельбаум, принявший близко к сердцу гонение и уничтожение евреев в ХХ веке, был обречен на плохой конец. Столь серьезной оказалась психотравма, исправить которую оказалось неспособным даже искусство. Себан встречается с людьми знавшими Стефана (родственниками, друзьями, любовницами), пытаясь установить не только подлинные обстоятельства, приведшие Мандельбаума к гибели, но и метафизические обстоятельства, заведшие начинающего художника в безнадежный тупик.

***

Его лицо под мостом уничтожено. Наверное, были сделаны снимки — анонимные, рассортированные, пропавшие с тех пор бесследно, снимки, что свидетельствовали о действиях преступника: кислота, выплеснутая на тело, разъеденная рана, мышцы, сухожилия, содранная кожа — такая верность себе даже в самой смерти может вызвать только изумление. Словно жизнь некоторых людей способна запечатлеться лишь на плоти. Стефан лежит под мостом Гран-Малад — он был там уже давно, еще до того, как увяз окончательно — бездыханный и бессмертный. Его лицо наконец-то напоминает гравюры, где выглядит деформированным, словно без кожи, нарисованным по живому на медной пластине. На некоторых людях знаки отпечатываются, словно следы грубых башмаков в размокшей грязи. Кровь, кал на бумаге или на коже — сон об Освенциме, ставший реальностью.

Декабрь 1986-го. Исчезновение молодого человека по-прежнему остается загадкой. Он все еще представляется молодым человеком, когда думаешь о нем, его матери Пили, жене Клавдии, отце Арье, братьях Арье и Александре, любовницах, которые у него, возможно, были, о Марке Тривье, что сделал его фотопортрет, подельниках, вместе с которыми он похитил картину Модильяни, разных людях, с которыми он столкнулся за свою недолгую жизнь, — он все еще представляется молодым человеком, несмотря на то что уже превратился в камень, измазанный грязью, — там, в намюрском предместье. Возможно, его уничтоженное лицо еще искривляется в улыбке ископаемой раковиной, а глазные орбиты зияют скальными впадинами. Того, кто уже обратился в прах, люди все еще мысленно называют Стефаном, — того, кто стал неодушевленным предметом, тленом. Как только его найдут, откопают, все кончится. И все только начнется. А тем временем его тело, словно труп убитого брата из трагедии, остается без погребения, открытое всем ветрам, и грезит кошмарами собственной жизни.

В письме к другу, написанном синими чернилами, с «ободранной» орфографией, что уже граничит с личной подписью, он упоминает последние рисунки: «Я помню лишь свой запах, запах своего пота, пота моей жены и моих любовниц. Я представляю, что рисую, не далее как вчера, и ощущаю страшное отсутствие всяких мыслей. Все происходит инстинктивно и неудержимо. Я испытываю отвращение к тому, что сделал, и в то же время уважение. Это полностью освобождает меня от тела, как при эякуляции. Мне нравится думать, что я рискую не только своей любовью, но и жизнью. Мне нравится выходить за грань белых рулонов бумаги. Мне нравятся эти женщины, о которых я всегда думаю. Мне нравятся мертвецы, заставляющие меня трудиться. Я много думаю о горьком сне, что меня тревожит». Неужели Стефан никогда не был молодым? Ему было лет двадцать, когда он писал это письмо, и немногим больше, когда он бросился в пасть собственный гордыни, приняв смерть от пули, которую сам же себе предрек.

2.

В конце 90-х я открыл для себя Стефана Мандельбаума в галерее на улице Мазарин в Париже. Пластинка под большим рисунком поясняла, что передо мной необыкновенная работа художника, озарившего, подобно метеору, небосклон современного искусства, вслед за Жаном-Мишелем Баския. Многочисленные царапины и надписи, опоясывавшие портрет Насера, нарисованный шариковой ручкой, заставляли вибрировать большой лист бумаги, словно подтверждая сравнение. Кажется, упоминалась также насильственная смерть, но больше ничего понять было нельзя. Цена рисунка была указана во франках — тогда эта сумма показалась мне астрономической. Потрясенный силой произведения, я забыл записать имя художника. Я решил, что галерея просто его выдумала, и тут же о нем забыл. Однако его фрагментарная биография и древесная фамилия, наверное, засели у меня в памяти, вопреки моей воле.

Пару месяцев назад я наткнулся в Интернете на репродукцию небольшого эротического рисунка. Работа была выставлена на продажу в Брюсселе. Это, конечно, глупо, но рисунок, ассоциирующийся с фамилией художника, почему-то сразу привлек мое внимание. К тому времени я уже твердо решил, что больше не куплю ни единой работы. Я напоминал себе тех персонажей из «Вещей» Перека, что мечтают купить роскошную обувь и в конце концов это делают, однако не испытывают радости, обычно сопровождающей подобную покупку. Думаю, Стефан тоже не выносил сравнительной бедности и нехватки денег, или, иными словами, нехватки власти над миром. Ведь он хотел быть властелином мира, каким изображал себя на детских рисунках. Из-за этого он и погиб — из-за большого куша, которым с ним не захотели поделиться. «Я больше не позволю садиться себе на голову», как он сам выразился. При этом он, наверное, думал о еврейской участи, как, впрочем, и Перек — автор «Вещей», да и я сам.

Галеристка приехала в Париж. Мы договорились встретиться в кафе. Эта молодая женщина держала магазин в квартале Саблон. Работу ей продал другой торговец, но она говорила об этом загадками. В общем, я так и не узнал о происхождении рисунка размером с почтовую открытку, где была изображена эротическая сцена. Еще меньше я знал о самом Мандельбауме, хотя и видел его гравюры обнаженных девушек с выпяченными губами. Судя по тому, что мне известно, это был сердцеед — помесь донжуана и сутенера, каким он хотел себя видеть. Откуда взялось у него желание пародировать замкнутый мужской мирок? На первый взгляд, в его рисунке чувствуется слегка вульгарный, китчевый отголосок традиционных образов: это американский порнографический рисунок с его привычным изобразительным языком, персонажами, повернутыми в профиль, шаблонными сценами с набухшими членами, словом «love», написанным на барачных досках и пузырем с откровенной фразой. «Да, в жопу», — написал Стефан, что казалось чистейшей забавой. На этом настаивали все его близкие, к которым я обращался с расспросами. Стефан не делал тайны из своей интимной жизни, говорили они мне, он выставлял напоказ порножурналы или купленное оружие — он всегда провоцировал из принципа.

Как-то раз Стефан пришел к своему другу Антонио Муаяно, взял лист бумаги и валявшуюся на столе ручку и почти машинально начал рисовать, пока Антонио готовил кафе, разговаривая с ним. Под конец Стефан оставил на столе лист, где уже в который раз красовался его любимый револьвер. Тогда еще можно было предположить, что револьвер воображаемый. Но в следующую минуту молодой человек продемонстрировал недоверчивым друзьям оригинал. Это была провокация. Трудно понять, стрелял ли Стефан из него или хотя бы собирался выстрелить, как он сам утверждал. В тот день после ухода Стефана Антонио взял рисунок со стола и, словно заклиная судьбу, порвал. «Этот рисунок испугал меня, я порвал его, чтобы Стефан не зашел слишком далеко. Конечно, это было глупое ребячество, но я не хотел поверить в реальную возможность этого». Одна очень красивая женщина мне сказала: «Стефан не таков, каким ты его считаешь».