Много жизней спустя

Особенно хорошо венецианские страницы из биографической книги художника и поэта Екатерины Марголис читаются именно в Москве.

Вообще-то Марголис живет на два города — в Москве и в Венеции, являющимися для автора как бы продолжением друг друга. Хотя на самом деле главный географический герой «Следов на воде», ее новой биографической книги, вышедшей в Издательстве Ивана Лимбаха, все-таки Венеция. Однако образы Москвы постоянно наплывают на территорию Тишайшей, когда уже попросту невозможно понять, где ты находишься — там или здесь.

«Он проведет меня вдоль старых каналов, по мостовым, „по площадям, как слово «прощай», широким и улицам узким, как звук «люблю»“, и я узнаю звук Твоего имени. И мы вместе проводим долгое эхо этого звука по Calle Lunga, lunga, lunga, а потом я сверну в скверик и, минуя Патриаршие пруды, по переулку, дойду по Трехпрудному до Тверской и до Столешникова, я пройду всю Москву по коридорам старых квартир вдоль книжных шкафов, фотографий и портретов…»

Любой переезд равен не только нескольким пожарам, но и дополнительным измерениям собственной жизни, будто бы расширяющейся за счет новых территорий. Те, кто эмигрировал или хотя бы менял места постоянной дислокации, прекрасно знают, что у живущих на два города, на одну жизнь больше. Умудрявшимся врастать сразу в несколько городов, совсем как кошкам, судьба дарит сразу несколько дополнительных жизней.

Перемещение в пространстве снимает с восприятия налет автоматизма. Собственно, этим любое путешествие и кажется важным: пока нет, не выработалось привычки к новому месту, все видится необычным и оттого особенно эффектным при переложении на бумагу. Тем более что «в этом средневековом городе сохранилось что-то от средневековой цельности сознания — утерянное современностью ощущение цельности мира, единства вещей, людей и событий…» Снятие автоматизма удлиняет путь. Из-за чего и возникает, начинает возникать ощущение, что жизненное пространство безнадзорно расширяется.

Кажется, для Екатерины Марголис особенно важно постоянно поддерживать и сохранять в себе этот режим новизны — чтобы можно было легко и доступно объяснить русскоязычным читателям, что такое венецианская жизнь. Марголис удается смотреть на Венецию именно что московскими глазами, постоянно вплетая в истории из «веницейского» быта реалии нашей политики и культуры.

В этой книге постоянно встречаются описания перелетов, самолетов и электричек, транзитных зон и аэропортов, а также, разумеется, лодок и катеров. «Хлеба и рыбы», одна из самых сильных вставных новелл второй части книги, описывает путешествие по латвийской глубинке на рейсовом автобусе. Рядовая поездка неожиданно оказывается обобщающе мощным символом то ли столкновения различных культур, то ли особенностей жизни на постсоветском пространстве. То ли аллегорией с библейским подбоем.

Таких историй у Екатерины Марголис много, и именно разделенность автора на разные жизни и города (была ведь еще стажировка в Падуе, годовой грант в Австралии) придает простым бытовым сюжетам сразу несколько метафорических измерений. Тем более что исполнены они в самых разных жанрах.

«Следы на воде» — демонстративно разнородная книга. Здесь есть притчи и письма, страницы из дневника и эссе, статьи и рассказы, верлибры и переводы (причем сделанные не только Марголис, но и другими) чужих текстов, чужие стихи (больше всего Бориса Пастернака и Бахыта Кенжеева) плюс три вклейки с акварелями, коллажами и инсталляциями. Больше всего этого сборник напоминает связку бумаг, перевязанных атласной лентой, подборку рукописей, хранимых в старинном сундучке.

Извлеченные на свет из тьмы чужого существования и причесанные в сквозной сюжет, эти «бумаги» образуют теперь «следы на воде», ставшие несущим символом всего этого повествования, картой-схемой странного места, изрезанного каналами, но сшитого мостами: Марголис удалось построить собственный жанровый палимпсест, оказывающийся оммажем гению места. «Жизнь в провинции у моря состоит из мелочей. Кроме того, в этом городе столько завитушек, резных окошек, пилястр и капителей, что поневоле начинаешь стилизоваться…»

В том новизна подхода и его красота. Ведь про Венецию, как уже говорилось, все практически известно, и существует гигантская библиотека свидетельств как самых выдающихся умов, заезжавших сюда причаститься мира-мифа, описывающих прелести и складки Тишайшей, так и самих аборигенов, рассказывающих историю родного города на правах полномочных хозяев. Русские книги о Венеции — почти всегда гостевые, целенаправленные и сосредоточенные в основном на различиях. Лишь в последнее время стали появляться русские тексты счастливых людей, поселившихся в лагуне «на постоянку». Венецианские очерки Петра Вайля, блоги Глеба Смирнова и Антона Носика, а главное, «Моя Венеция», книга другого современного художника, Андрея Бильжо, кочующего по городу из одного питейно-едального заведения в другое, составляют в русской культуре совершенно особую «венецианскую полку». Нынешний сборник Екатерины Марголис добавляет на нее немного нежности, грусти.

Город, внешне, кажется, практически не изменившийся с наполеоновских времен (и важный путешественникам именно этой доинтернетовской старомодностью), дышит ведь не только историей и искусством, но и теплом своих жителей, их страстями и страхами, болезнями и любовью, буквально одухотворяющими местный ландшафт. Тем самым не позволяя превратить Венецию в туристический аттракцион на воде. Частные обстоятельства — что те же блики воды, крики чаек, трещины стен и воспаленные зевы подъездов — насыщают энергией и голосами то, что без людей давным-давно разрушилось бы («живите в доме и не рухнет дом»), скрылось бы под толщей. Ценная, между прочим, культурная работа, свершаемая бескорыстно и просто так, когда не важно, кто коптит местное небо, художник ли, поэт или же рыбак Франческо, повестью о жизни которого Марголис заканчивает книгу.

«Рисовать невидимое — одни лишь пробелы, блики, просветы, дырки, прорези ручек… и вот оно, ощущение счастья. Нет, просто полноты, которая только потом осмысляется как счастье, а пока забирает самое твое существо — и все остальное отступает…»

А начинаются «Следы на воде» с глав, описывающих интеллигентское детство с участием культурных героев советского времени, после которого жизнь в Венеции оказывается для Марголис существованием внутри насыщенного и концентрированного, максимально дружелюбного поля культуры, которое в Москве, видимо, разрежено, а там сопровождает каждого человека плотным намоленным фоном, что делает любые встречи с любыми людьми важными и многозначительными, наделяя их особенно долгим эхом.

Глаз художника, внимательный к деталям («чем они меньше — тем больше» в них смысла), помогает показать этот город, про который известно, кажется, все, совсем уже изнутри. Венецианский опыт Марголис преображения быта в бытие и есть тот прибыток, которым «Следы на воде» могут быть интересны. Тем более что живет она не только на два города, но и на пару конкурирующих видов искусства: с одной стороны, пишет акварели, царапает офорты, оформляет книги и делает инсталляции, с другой — сочиняет стихи и рассказы, переводит и составляет сборники. Эти перемещения из одного вида деятельности в другой, подобно постоянной смене агрегатных состояний, помогают выработать дистанцию по отношению ко всему: к себе и героям своей жизни, к любимым странам и любым городам, куда заносила биография.

В «Путеводителе», одном из первых текстов этой книги, Екатерина вспоминает, как задремала в офортной мастерской, пока ее рисунок вытравливался на специальной пластине не менее специальной кислотой. В тот день в Венеции шел снег, а гондольер за окном пел протяжную песню о несчастной любви.

«Я напрочь забыла, что обратную сторону цинковой офортной пластины тоже нужно покрыть битумом! Четыре литра кислоты уже сделали свое дело — доска изъедена. К счастью, не насквозь… Мы тащим пластину под воду, моем, сушим и с удивлением обнаруживаем, что в результате этой маленькой аварии на оборотной стороне образовалась совершенно невероятная фактура. Доску отныне можно печатать с двух сторон!»

То же самое, кажется, произошло с этим сборником: с помощью и непосредственным участием «другого берега» причудливый рисунок судьбы превращает автобиографическое повествование нашей соотечественницы и современницы в двустороннюю гравюру. Случайно это вышло или нет, но у «Следов на воде» самодостаточная, совершенно прекрасная изнанка.