За свой счет

Самые известные работы венецианского живописца Козрое Дузи (1803–1860) в России — эскиз плафона Мариинского театра (того самого, где на голубом фоне кружат в хороводе ангелы и музы) и парадный занавес, провисевший в Большом театре более 40 лет. Восстановлением главной московской сцены после очередного пожара занимался друг художника архитектор Альберт Кавос. Именно по его заказу Дузи исполнил полноценную, можно сказать, историческую картину (а не декоративное панно, как это было принято) «Въезд Минина и Пожарского в Москву». Он сейчас, между прочим, восстановлен, как и несколько религиозных композиций, которые Дузи, проведший в России почти 20 лет, создал для Исаакиевского собора.

Приехав в Санкт-Петербург в 1839 году, Козрое Дузи очень скоро перезнакомился не только с влиятельными аристократами, от которых почти сразу же наполучал массу заказов, но и с художниками (от Федора Толстого до Карла Брюллова), писателями (от Василия Жуковского и Петра Вяземского до Фаддея Булгарина и Николая Греча) и, разумеется, архитекторами. В его дневнике, охватывающем первые четыре года жизни в российской столице (плюс подробное описание дороги в Россию и трехмесячного путешествия по Германии), упоминаются, например, переговоры с Огюстом Монферраном и с Карло Росси, которых многоопытный венецианец обхаживал день за днем примерно так же, как самых важных своих заказчиков.

Это по дороге в Россию, вынужденно задержавшись сначала в Мюнхене, а затем в Берлине, он начал писать сразу несколько картин «за свой счет» (то есть для себя, по собственной инициативе), дабы приехать в Петербург не с пустыми руками. В дневнике Дузи замечает, что готовые полотна воздействуют лучше каких бы то ни было рекомендательных писем, — практически все картины, созданные им в России, сделаны на заказ. Художник скрупулезно фиксирует все поступающие (а также задолженные ему) гонорары.

Денежные дела, переговоры и нахождение новых заказов, визиты вежливости, хлопоты о поступлении в Академию художеств и обязательные светские развлечения, на которые он ходит как на работу, занимают большую часть его поденных записей. Их можно было бы назвать сухим перечислением фактов, сдержанной хроникой ежедневных дел, если бы не ежевечерние посещения оперы и концертов, которые Дузи тут же бегло рецензирует.

Другую часть дневника занимают бытовые вопросы. Обустройство на новом месте, привыкание к чужой стране (в отличие от других иностранцев, Дузи не описывает странных русских или непонятные нравы, но работает с окружающей его реальностью как с единственно возможной данностью, избегая каких бы то ни было оценок), тоска по жене и детям, частые простуды, смена жилища (за четыре года он меняет четыре дома, квартируя то на Невском, то на Васильевском острове), наем цирюльника (7 руб. в месяц), отношения со слугами.

Кстати, первого своего питерского слугу Дузи находит за 50 руб. в месяц, переехав на Васильевский остров берет камердинера уже за 10 руб., ну а последней экономке он платит 50 коп., видимо, все лучше и лучше проникаясь особенностями местной жизни. Да, приезжает Дузи один, в грусти и неуверенности, но быстро обрастает связями и заказами, нанимает повара, экономку, берет себе ученика.

Жизнь, можно сказать, наладилась и удалась, если бы не чудовищная русская погода, которую художник не устает проклинать. Больше всего достается темени, мешающей Дузи работать. «Темнота на улице настолько неизменна, что приводит меня в отчаяние…» Описание снегопадов и ветров, повышенной сырости и резких перепадов температур — самая эмоциональная и эффектная часть его дневника. Если о визитах в царские дворцы и великосветские приемные Дузи пишет так, как если бы эти записки читал кто-то, кроме него, то в описании спектаклей и особенно петербургской природы художник не щадит ни эмоций, ни прилагательных. Стилистическая сдержанность куда-то улетучивается. Сначала думаешь, что это, возможно, так сказывается наследие и влияние внутренней венецианской политики, неустанно следящей за своими земляками, но после находишь у Питера Акройда пассаж о том, что подобная утилитарная узость — родовое свойство венецианских дневников и писем, квинтэссенции островной литературы.

В книге «Венеция. Прекрасный город» Акройд констатирует, что из-за обилия дневников «можно было даже подумать, будто повседневная жизнь города имеет действительно важное, приоритетное значение. Делать записи — это в венецианском стиле. Множество городских аристократов вели дневники, в подробностях фиксируя каждодневные события, исписывая на протяжении жизни целые тома. При этом мало кто из них концентрировался на собственных мыслях и переживаниях, как свойственно большинству людей, ведущих дневники. Нет, они записывали только происходившие в городе события, и не было мелочи, какую они сочли бы недостойной упоминания…»

Это в прозе однажды зафиксированные мелочи обязаны повторяться, для того чтобы ружье таки выстрелило, дневники же и биографические заметки устроены совсем другим способом: жизни сложно организовывать «сюжеты» и «лейтмотивы», заметные только сторонним взглядом, выковыривающим из чужого текста хоть какую-нибудь логику. Когда Дузи трижды подряд сожалеет, что у него прямо из дому украли шубу, восприятие требует продолжения «мотива». Однако этого не происходит. Ну украли и украли — жизнь движется дальше. Зато постфактум начинаешь вспоминать, что в один из первых дней петербургской жизни у Дузи вытащили кошелек с деньгами и документами, потом — кролика, подаренного другом, теперь вот шуба. Оказывается, что любая случайная деталь (молчим о Башмачкине, «чудаке Евгении» и прочих «бедных людях») вырастает, способна вырасти до обобщающего символа или метафоры каких угодно размеров.

Тем более что Козрое Дузи ведет свои тетради именно в этом ключе, отмечая не только пустяки, но и самые что ни на есть важные нововведения и даже научные открытия. В Германии он впервые видит поезд («…когда поезд пронесся мимо, и невозможно описать скорость, с которой он промчался перед моими глазами; я видел лишь бесформенную массу, появившуюся и тут же исчезнувшую так быстро, что всякий видящий это впервые не может не испытать чувство ужаса…») и недавно изобретенный дагеротип («кажется, что видишь город в тумане, в некоторых местах он рассеивается и там дома видны более отчетливо»). В России присутствует на открытии Аничкова моста («сегодня император и императрица открыли Аничков мост; они прошли по нему первыми») и на концертах легендарных знаменитостей — от Марии Тальони и Полины Виардо до Ференца Листа, гонорары которого поражают Дузи своей несоразмерностью. Художник упоминает о первой в истории России железнодорожной катастрофе и первом массово наблюдаемом солнечном затмении.

Но больше всего его поражает паровая ванна, «которой все здесь на севере пользуются» и которая неоднократно спасала его от промозглой питерской погоды. «Человек садится в герметично закрытый ящик; голова торчит из отверстия, проделанного в крышке. Это отверстие плотно обхватывает шею так, чтобы пар не достигал лица и не выходил наружу. Сзади ящика стоят две зажженные спиртовки, на них — два бака с кипящей водой с ароматическими травами. Идущий из них пар обволакивает тело, и оно постепенно покрывается потом, который стекает с него, как вода. Я провел так полчаса при температуре 35 градусов».

Фонд IN ARBITUS выпустил недавно схожие дневники Луиджи Пелли (1771–1861), швейцарского архитектора итальянского происхождения, который, так же как и Козрое Дузи, тоскуя по родине, часто бывал на представлениях итальянской оперы. А однажды Дузи устроил вечеринку, куда пригласил не чиновников и генералов, но русских живописцев, бывших пенсионеров Академии художеств, учившихся в Риме и поэтому знавших итальянский язык. Этот скромный вечер он назвал самым счастливым днем своей жизни на чужбине.