«То, что он делал, часто не принимали как скульптуру. Но на самом деле он придумывал ее новые правила»

Вы внук Александра Колдера. И первое, о чем хочется спросить: каким он был в жизни, с близкими, друзьями?

Я встречался с моим дедом один или два раза в жизни, но он всегда незримо в ней присутствует. Какие воспоминания сохранились о нем в семье? Он был человеком жестким, совсем не тем, каким может показаться или как о нем пишут в прессе и монографиях. У него было очень специфическое чувство юмора. Его юмор мог просто убить вас, он пошутил — и вы мертвы.

Вот вы смотрите здесь на выставке фильм с его Цирком, и вам очень смешно. Но этот фильм совсем не о нем. Я помню, что, когда его снимали на камеру, он был таким, каким вы его видите в этом фильме. Без камеры же он был другим: очень сконцентрированным, сосредоточенным во всем — в своей работе, в жизни. И юмор его был очень серьезным. Цирком он занимался не для развлечения, это интеллектуальное исследование его сущностных составляющих, затем вновь собранных и показанных как перформанс. В 1920-е, когда Колдер обратился к этой теме, она была очень важной для искусства, к ней обращались многие художники. Но при всей своей серьезности мой  дед был очень щедрым человеком, всегда кому-то что-то дарил. Если вы пришли взять интервью, он мог подарить вам какое-нибудь украшение или рисунок — все что угодно.

Колдер — один из больших скульпторов ХХ века наряду с Генри Муром и Альберто Джакометти. Кого из скульпторов прошлого или старших современников он считал своими учителями? Он практически нигде об этом не говорит.

Нельзя говорить о том, что кто-то «повлиял на Колдера».

Речь не идет о буквальном влиянии. Художник же не появляется из ниоткуда. Должен быть какой-то побудительный импульс, чтобы пойти по одному или по другому пути…

У него не было учителей. Его отец был классическим скульптором, и дед тоже был скульптор, и тоже работавший в традиционном стиле и с традиционными образами. Для его отца в скульптуре были очень важны эмоции, но он их выражал в традиционных материалах: мраморе, бронзе, глине или гипсе. А сын, Александр Колдер, отодвинул в сторону мрамор, бронзу, отказался от физической скульптурной массы. Но при этом, наблюдая, как отец использует проволоку в своих скульптурах, он заинтересовался этим материалом. Все началось тогда, в детстве.

Разве он никогда не говорил «я люблю этого скульптора» или «мне нравится Роден»?

Родена он терпеть не мог, он его даже расстраивал. Когда он увидел роденовский Поцелуй, то сказал, что фигуры — да, красивы, но как ужасно они сидят…

А про кого из современников он говорил «вот это здорово»?

Про Ханса Арпа, Хуана Гриса, Василия Кандинского, Пауля Клее, Фернана Леже, Пита Мондриана. И если говорить о том, кто все же мог повлиять на него, то это Арп, отец сюрреализма и биоморфного абстракционизма, которые и сами по себе очень сильно повлияли на Колдера. Его очень интересовали, кстати, работы Курта Швиттерса, его коллажи и скульптуры из разного мусора, которые немецкий дадаист называл «мерцами». Идея Швиттерса делать искусство из мусора была очень близка Колдеру, потому что он вышел из американской традиции. Неправильно считать, что Колдер приехал в Париж и там стал художником. Он приехал туда уже сложившимся художником.

Он учился в начале 1920-х в Лиге студентов-художников с Джоном Слоаном и Джорджем Лаксом, представителями «школы мусорных ведер», прозванными так за то, что они изображали уличную жизнь Нью-Йорка. Что общение с этими художниками дало Колдеру?

Свободу выбора в искусстве. Когда Колдер стал делать свои скульптуры из проволоки, это никому не понравилось, потому что в них не было объема и массы, без которых, как принято было считать, нет скульптуры. И это продолжалось четыре года, пока критики не приняли эти работы. Тогда он бросил этим заниматься и стал делать абстракцию — и его снова начали ругать. Каждый раз, придумывая  что-то новое, он бросал вызов, но не ради самого вызова. Вот вы упомянули Генри Мура, который на протяжении всей своей карьеры пытался решить проблему невесомости. Используя тонны бронзы, он хотел добиться эффекта воздушного шара. Колдер занимался тем же, но через реальную невесомость. К тому же Мур шел от традиционных материалов. То же самое с Марселем Дюшаном, который искал способ передачи движения, мультиплицируя фотоизображение, как в своей Обнаженной, спускающейся по лестнице 1912 года. Колдер же решал все через реальное движение в реальном времени. То же самое с невесомостью. Он заставил многих людей сердиться, говорить, что «это не скульптура, а жульничество». То, что он делал, часто сначала не принимали как скульптуру. Но на самом деле он придумывал ее новые правила. Это как в игре в карты: когда кто-то меняет правила, вас это злит. А дальше, решив какую-то задачу, он закрывал эту тему. Как и в своем перформансе Цирк. Теперь эти фигурки показывают в Музее Уитни в Нью-Йорке, но это вовсе не искусство, а инструменты, чтобы делать искусство.

Можно ли в этом случае сказать, что Колдер — основатель не только кинетического искусства, но и перформанса?

Отчасти да. Он придумал скульптуру из проволоки, которую до него не делал никто, затем перформанс и кинетическое искусство. Я спрашивал у историков искусства, где начало перформанса, но так и не получил ответа. Но на Цирк также повлияла хореография, как она повлияла и на творчество Пикассо, Леже и Миро. Цирк — это синтез искусства и танца и в то же время перформанс, пусть и не в чистом виде.

С кем из художников дружил Колдер?

Он дружил не только с художниками, но и с музыкантами, хореографами, композиторами. Из художников близко дружил с Арпом, и, конечно, они были большими друзьями с Марселем Дюшаном, который стал куратором двух его важных выставок. У них было абсолютное взаимопонимание. На первый взгляд может показаться, что это два диаметрально разных персонажа, но это не так. Оба использовали в своих работах юмор как концептуальную платформу. Цирк не сильно отличается от того, что делал Дюшан в своем Большом стекле. Но были и художники, которых он не любил. Например, Пикассо. Тот приходил на выставки Колдера до их открытия, может, чтобы не встречаться с Колдером, который уважал его, но не любил. Зато он дружил с молодыми художниками, поддерживал их, как мог: Элсуорта Келли, Джаспера Джонса.

Вы проводите выставки Колдера по всему миру, собирая каждый раз рекордное количество посетителей. Чем вы объясняете его популярность и сегодня?

Тем, что влияние его творчества сейчас даже больше, чем 20 лет назад, и еще больше, чем 40 лет назад. Раньше он был очень известным и успешным — сегодня его ценят молодые художники, которые видят в нем прежде всего ниспровергателя традиций. Других новых форм в скульптуре пока еще никто не придумал. Речь ведь не идет об инсталляциях — как у Эрнесто Нето, например, которые мне очень нравятся, но это уже совсем другая история.

Тем не менее ваш фонд каждые два года вручает премию молодому скульптору. По каким критериям вы выбираете призеров?

Очень непросто найти малоизвестного, но талантливого молодого художника, который к тому же работает исключительно с трехмерными формами. Мы ищем их на разных континентах, от Европы до Африки и Латинской Америки, в мастерских, если я приезжаю куда-то, и на международных ярмарках, таких как Art Basel, Freize, FIAC.

Как формировалась ваша коллекция? Откуда происходят работы?

У фонда — своя коллекция, у семьи — своя. То есть у нас две коллекции, и обе управляются фондом. Конечно, мы много и покупаем. Если где-то есть работа, может, не выдающаяся, но очень важная, поворотная для творчества Колдера, я покупаю ее не колеблясь. Я хочу, чтобы она была в нашей коллекции. На выставке в Москве есть работы, принадлежащие семье, и работы, принадлежащие фонду. Есть и принадлежащие мне лично.

Коллекция действительно впечатляет своей обширностью, в ней представлены практически все периоды…

Я очень горжусь тем, чего мы достигли. Ведь мы начинали буквально с нуля. Горжусь еще и тем, что наша семья сохранилась при этом как семья. Вы же знаете, наверное, какие баталии случаются между наследниками художников.

Как стала возможной эта выставка в Москве и насколько она важна для вас?

Мы говорили о ней с разными людьми, с моими друзьями в России, еще семь лет назад. Тогда предполагалось, что выставка должна пройти в Манеже. Но, когда поступило предложение от нового директора Музея изобразительных искусств имени Пушкина Марины Лошак, сделать выставку у них,  я сразу же согласился. Может, здесь и не так много пространства, как в Манеже, но это великолепный музей, рядом с Красной площадью. Кроме того, для меня просто фантастика — открыть выставку Александра Колдера в Москве, в этих стенах, в момент, когда отношения наших двух стран переживают не лучшие времена. Можно сказать, что это и есть культурная дипломатия в действии. Я очень счастлив, что это случилось, и уверен, что мой дед тоже был бы счастлив.