18+
Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
Практически все лето (до 23 августа) в московском фонде IN ARTIBUS будет открыта выставка Я хотел работать в манере Калло. Семь десятков офортов одного из самых почитаемых в мировой истории искусства граверов представлены на ней в окружении рисунков самого Жака Калло, графики его младших и старших современников, а также художников XVIII–XIX веков.
Чего стоят одни имена участников: Сальватор Роза, Рембрандт, Пиранези, Давид, Жерико, Делакруа, Домье! Не менее почтенны и коллекции, откуда происходят эти подернутые временем, отмеченные водяными знаками и владельческими эстампилями чуть желтоватые фражильные листы. Часть из них некогда принадлежала венской Альбертине, решившей во второй половине ХХ века ради пополнения коллекции расстаться с дублетными экземплярами; экспрессивный перовой рисунок школы Рембрандта восходит к екатерининским эрмитажным приобретениям XVIII столетия; еще некоторые эскизы ведут свою генеалогию напрямую от старых европейских собраний графики. Однако на выставку все они пришли из современных московских коллекций — учредителя фонда IN ARTIBUS Инны Баженовой, Максима Толстикова и Григория Константинова.
Персонаж барочного романа
Биография Жака Калло традиционна для героя XVII века и, как жизнь любого персонажа барочного романа того времени, столь щедро наполнена коловращениями судьбы, что даже несколько поколений исследователей не вполне преуспели в разделении реальности и вымысла.
Если верить легендам, уроженец Лотарингии и отдаленный потомок Жанны д’Арк, Калло за 43 года своей жизни успел невероятно много. Мальчишкой сбежал с цыганами во Флоренцию, был возвращен родителями обратно, однако вскоре снова оказался в Италии. Учился в Риме у великих граверов своего времени Антонио Темпесты и Филиппа Томассена, но был изгнан последним, заставшим юношу за любовным объяснением с его женой. Десять лет служил при блестящем флорентийском дворе Козимо II, работая бок о бок с Джулио Париджи над оформлением знаменитых постановок медичийского театра, усовершенствовал технику офорта, создав технологию, успешно применявшуюся последующие 300 лет. Затем вернулся домой как придворный гравер лотарингского герцога Карла IV, наведывался в Париж, чтобы исполнить заказы Людовика XIII, и в Нидерланды по приглашению инфанты Изабеллы. Он был богат, знатен и знаменит. Гравированные серии Калло издавались в Нанси, Париже, Брюсселе и сотнями расходились по Европе. Однако, по свидетельству Гофмана, несмотря на свой послужной список и «всеевропейское» признание, Калло не растерял ни йоты лотарингского патриотизма, заявив на предложение Ришелье изобразить взятие французами его родного Нанси, «что скорее отрубит себе палец, нежели увековечит своим талантом унижение своего государя и отечества».
На самом деле никто не знает, имел ли место побег с цыганским табором, интрижка с прекрасной женой Томассена Бьянкой и что думал о судьбе истощенного чумой и разоренного бесконечными войнами Лотарингского герцогства искушенный царедворец Калло, лавируя меж государственными заказами времен разгара Тридцатилетней войны.
Считается, что коллекционировать и вообще любить графику — занятие лишь для касты избранных. На стену ее не повесишь: хрупкая старая бумага, бистр и железо-галловые чернила не любят солнечного света и пригодны только для временных экспозиций. А хранить листы в альбомах и папках, переложенных бескислотным картоном и микалентной бумагой, чтобы перелистывать их длинными зимними вечерами, способен далеко не каждый. Поэтому куратор и организаторы выставки решили не идти традиционно музейным путем, а устроить выставку, полную исторических, литературных и художественных аллюзий, отсылок и параллелей. Путем менее академическим, но отнюдь не менее интеллектуальным. В итоге вместо погружения в тонкости тиражей и состояний и расшифровки каббалистической абракадабры сокращений справочной литературы зрителю предлагается вооружиться лупой и взглянуть на творчество Калло (а, несмотря ни на что, именно он главный герой экспозиции) как на искусство не то чтобы современное, но, скорее, универсальное, а потому говорящее во всякое время на присущем ему языке. Не случайно каталожная статья куратора выставки Елены Руденко так и называется — Калло как актуальный художник.
Ключом к такому повороту служит знаменитая новелла Эрнста Теодора Амадея Гофмана, писателя буквально бредившего Калло и напустившего к и без того далеко не всегда понятным гротесковым сюжетам мастера пущей романтической таинственности и мистицизма. Поэтому выставка именуется «выставкой-каприччио» и предоставляет зрителю по собственному усмотрению разматывать запутанный клубок художественных коннотаций. Предприятие это, надо признать, захватывающее и даже неожиданное, поскольку за развешанной по стенам мерной чередой оттисков главных гравированных сюит Калло: Танцы Сфессании; Большие и Малые страсти; Большие бедствия войны; Знать; Поединок у барьера — выстраивается длинная вереница мастеров, работавших в «манере Калло». Это странное определение здесь единственно возможное. Ведь Калло не оставил после себя ни школы, ни какого-либо течения, ни даже прямого влияния на искусство своего времени. Но «манера Калло», по образному определению чуткого до понимания старого искусства Александра Бенуа, «открыла глаза ряду современных ему художников, обязанных этой манере лучшим, что дало их творчество. Мало того, „манера Калло“ пережила века, отражаясь то там то здесь не только в графических искусствах, но в равной степени в живописи и даже в литературе, „поджигая“ впечатлительные натуры к творчеству или научая быть жизненными натуры более робкие. В XVII веке манера Калло заразила между прочими Стефано дела Белла, Розу, Спадаро, Кастильоне и особенно Маньяско, воспитав в то же время ведутиста Израэля Сильвестра, „бытовика“ Абрахама Босса и иллюстратора Леклерка. В XVIII веке манера Калло промелькнула в военных сценах Ватто, Парроселя и Казановы, в картинах и рисунках Гварди, в офортах Тьеполо, Пиранези, Дюплесси-Берто и в целом ряде иллюстраторов с Кошеном и с Ходовецким во главе. Но и в XIX веке она еще не перестала оказывать своего влияния: дух Калло оживляет творчество Изабэ, Гранвилля, Гюисса, Доре, Мериона, Менцеля. Наконец, не забудем того, что „в манере Калло“ написан ряд наиболее вдохновенных рассказов Гофмана и настроением Калло исполнено многое в творчестве Гюго, По, Барбе и других лучших».
На выставке нет многих имен, перечисленных Бенуа, как нет обойденных им, но, несомненно, работавших в «манере Калло» Хогарта и Гойи. Зато есть другие, не менее важные в этой истории: Рембрандт, Момпер, Редон, Гоголь и Хармс. Каждый волен сам продолжить предложенный куратором ряд, не останавливаясь на границе ХIХ века и двигаясь вперед вплоть до страстного почитателя Калло Жана Жиро Мёбиуса, иллюстратора культового журнала 1970-х «Кричащий металл» и автора хоррор-образа Чужого из одноименного фильма Ридли Скотта.
Такую «всемирную отзывчивость» мастеров европейского искусства к «манере Калло» одни объясняют бурной биографией и поразительной плодовитостью художника, охватившего в полутора тысячах листов своего графического наследия весь спектр доступных резцу гравера сюжетов. Другие видят ее залог в виртуозном даре искрометного рисовальщика, тяготившегося строгой дисциплиной академического рисунка и во многом предопределившего прелесть упоительных колеблющихся штрихов Ватто, небрежных сангин Фрагонара и даже суховатых линий Давида. Третьи усматривают вечную актуальность образов Калло в присущей мастеру объективированной оптике, позволившей ему с одинаковой долей аналитической отстраненности изобразить все, что явила очевидцу эпоха: масштабные военные кампании и визионерские откровения, сцены бессмысленной человеческой жестокости и идиллические пейзажи Тосканы, повседневную жизнь своих современников и плутовские коллизии долитературного «телесного» театра. За 150 лет до Гойи и за 300 лет до Отто Дикса Калло впервые изобразил бедствия войны как бессмысленную и беспощадную бойню, создал образы дворцовых праздников и бретеров-мушкетеров, галантных придворных дам и кавалеров, нищих, во множестве порожденных войной, и порожденных его собственной фантазией никогда и нигде не существовавших бражников, музыкантов и забияк, горбунов, экстатических святых и театральных панталоне, мирных пейзан и бесчинствующих в своем отмщении мародерам крестьян.
«Танцы Сфессании»
Одна из самых любопытных серий Калло, Танцы Сфессании, гравирована в 1621 году вскоре после его возвращения из Флоренции в Нанси и включает 24 одинаковых по размеру офорта. Традиционно считается, что композиции представляют героев итальянской комедии дель арте. Некоторая загадочность серии с ее причудливыми персонажами, облаченными в нелепейшие костюмы и выполняющими затейливые телодвижения, во многом связана с названием. Этимология слова «сфессания» прослеживается от названия народного танца, известного по описанию неаполитанского карнавала 1588 года, а также благодаря более ранним стихам маркиза Джованни Баттисты дель Туфо: «Глядя на этот танец... прозванный в Неаполе сфессания, мои дамы без всякой платы излечились бы от жара и мигрени».
Ученый ХХ века Антон Джулио Брагалья слово «sfessania» связывает с диалектным неаполитанским прилагательным «sfessato» («усталый, изнуренный, обнищавший, бедный») или глаголом «sfessare» («трепать, бить кого-либо») и объясняет его использование в названии танца массовыми истерическими эпидемиями, получившими название «тарантизма» и наблюдавшимися в Италии в XVI–XVII веках в виде очень продолжительных, до изнурения и судорог, танцев.
Этот танец также носил имя «тарантелла», так как был связан с суеверным представлением о том, что, благодаря совершаемым телодвижениям, можно спастись от отравления ядом после укуса тарантула. Более того, тарантизм стал одной из последних европейских маний. Под звуки скрипок, гитар и тамбуринов сотни людей выходили из домов и, приплясывая, шли по стране. Танцоры считали, что страдают тяжкой болезнью, которую можно вылечить только сильными телодвижениями или в капелле Святого Павла в Галатине и часовнях Святого Вита возле Цаберна и Ротштейна.
Рассматривая гравюры Калло, Брагалья находит множество характерных для сфессании персонажей и, учитывая тот факт, что на гравюрах изображены герои комедии дель арте, делает вывод, что, «попадая в руки комедийных актеров, танцы безумцев становились объектом жесткой пародии», демонстрируемой на карнавалах и призванной в сниженной и гротесковой форме показать горожанам дикие ужимки «сфессати».
Но он лишь хроникер или оформитель этого действа, а отнюдь не критик современной ему эпохи. Въедливый и пристальный взгляд Калло искренен и лишен сантиментов, но он не разоблачает человеческие пороки и не преследует цели исправления нравов. Гравер, которого потомки не раз упрекали в отсутствии дидактики и морализма, лишь созерцает и фиксирует происходящее на театре мироздания действо. Его мир — это мир героя барокко, для которого человеческая жизнь не достаточно грандиозная сцена, чтобы представить всю драму его страстей. А потому физическое и метафизическое для него одинаково реальны. Содрогание перед настигающими святого Антония видениями пылающего ада и любование инфернальной колесницей куртуазной придворной карусели лотарингского герцога для Калло явления одного порядка. «Комедия божественная» оборачивается «комедией человеческой». Ее герои преспокойно сходят с подмостков и растворяются в толпе сельской ярмарки, на поле боя осажденной мятежной Ла-Рошели, промеж иудеев, ожидающих приговора суда Синедриона, или среди зевак, собравшихся на площади, чтобы с будничным любопытством взглянуть на колесование. Они одеты и жестикулируют согласно тем амплуа, что уготовила им судьба, и вряд ли удивятся, если трагедия в любой момент превратится в буффонаду, фантазия и реальность поменяются местами, божественное видение оскалится дьявольской личиной, а вчерашний герой взойдет на плаху.
Как тут не вспомнить еще одно сочинение, чье незримое присутствие на выставке в ряду инспирированных Калло произведений отметил во время своей лекции в IN ARTIBUS музыкальный критик Артем Варгафтик. Речь идет о первой симфонии Густава Малера, одна из частей которой имеет подзаголовок Человеческая комедия и включает в себя Траурный марш в манере Калло. Лесное зверье хоронит умершего в лесу охотника. Зайцы и лисицы утирают лапками притворные слезы, но скрываемая радость нет-нет да и прорывается наружу залихватским подпрыгивающим мотивчиком. Малер признавался, что идея этой картины позаимствована им у Морица фон Швиндта, автора популярной детской иллюстрации «в духе Калло», гравированной в 1850 году и не утратившей свою популярность к концу века. Этот хрестоматийный перверсивный сюжет, хорошо знакомый нам по русскому лубку XVIII века Как мыши кота хоронили, становится у Малера квинтэссенцией творчества Калло и одновременно оммажем любимому художнику. Это мимолетное видение, где кошмар, ирония, гримаса и серьезность неотделимы друг от друга, становится одним из лучших произведений Малера, и в нем мы явственно слышим то, что не всегда видно глазу и за что «великий прозорливец вещей тайных Э.-Т.-А.-Гофман предпочитал Калло всему остальному в искусстве», — иллюзорность границ фантасмагории и реальности. Ведь что, как не абсурдность представлений о рациональном и безумном, об этике и морали, о божественном и греховном, реальном и фантастическом, составляет суть «человеческой комедии»? И в эпоху Калло, и во времена Бальзака, и в наши дни.
