Андрей Кузькин: «Собственное искусство я вижу как путь к освобождению»

Если искать в современном российском искусстве художника, более всего отвечающего определению «экзистенциалист», это будет Андрей Кузькин. При внешне весьма успешной карьере, премиях и участии в престижных выставках этот человек всегда сомневается и ищет правду жизни. Недавно журнал Russian Art Focus снял фильм о художнике.

Ваша инсталляция «Молельщики и герои», напоминающая колумбарий, с сотнями слепленных из хлеба человечков в ячейках, производит сильное впечатление. Неудивительно, что, после того как вы показали ее в своей мастерской в ЦТИ «Фабрика», ее потом представляли и на Московской биеннале (2019), и в музее «Гараж» на триеннале (2020). Почему выбран такой материал?

Проект «Молельщики и герои» — в ряду других моих «хлебных» работ. Это скульптуры, слепленные из хлеба. Хлеб для России — символ пищи, прежде всего. Еще с языческих времен это символ жертвы. Символ жертвы и символ тела в христианстве. И кроме всего прочего, в России есть традиция лепки из хлеба в тюрьме. У заключенных нет другого материала, чтобы создать что-то. Для меня здесь сходятся две вещи: это бытовая традиция лепки в тюрьме и символическая традиция хлеба как тела Христа.

Мы питаемся, мы насыщаем собственное тело. И соответственно, мы есть то, что мы едим. В России это хлеб. В конечном итоге все смертны, и наше тело страдает и разрушается. Эти две темы слепились вместе и стали поводом для того, чтобы изображать человека в виде скульптуры, слепленной из хлеба.

А какова идея этой конкретной инсталляции?

Проект посвящен русскому психотипу и связан с русской историей. И конечно, он посвящен страданиям, прежде всего. Страданиям человека, вызванным естественными факторами, такими как болезни, и антропогенными факторами. Тому, что одни люди заставляют страдать других. Эти молельщики — люди, которые доведены до крайней степени страдания, унижения. У них не остается ничего, кроме как молить о пощаде либо Бога, либо царя, тирана — не важно. Естественно, там есть отсылки к ГУЛАГу и так далее. Ну а герои — это те, которых, грубо говоря, государство сначала убивает, а потом они возвеличиваются, ставятся на подиумы. Наш психотип так устроен, что мы должны следовать нашим героическим предкам, которые отдали свою жизнь ради чего-то.

Вам кто-то помогал лепить их?

Важно было, что я никому не заказывал лепить эти фигурки. Я их сам лепил в течение трех лет, 1104 фигурки. Вот это далось довольно тяжело. Большие головы в центре облиты кровью. То есть это головы жертв неких. Моей кровью. Это все пропускание через себя.

Когда ты в себе эту эмпатию развиваешь, то в какой-то момент становится совершенно невыносимо жить, потому что понимаешь, что ты букашка, что ты можешь быть размолот жерновами системы и твоя жизнь ничего не стоит. Если мы будем воспринимать нашу жизнь и действительность именно в этой парадигме — власти, государства и человека. И если ты ставишь себя на место этого человека униженного, которого бьют электрошокерами, надевают пакеты на голову, то совершенно не понимаешь, как дальше жить. Зачем, если вот это происходит?

Это про несправедливость. Про несправедливость жизни в принципе. Про то, что человек вынужден страдать и умирать, рано или поздно. Почему это так? Это big question.

И ощущение, что ты виноват в том, что сейчас кого-то пытают в тюрьме или пытали раньше. Эта работа — такая искупительная жертва. Чтобы мне освободиться от собственных психологических «задвигов» на почве этих тем. Когда она была закончена, я смог думать о чем-то еще.

Вы сделали проект и в настоящей тюрьме. Как это случилось?

Проект назывался «Люди» (получил первый приз на IX Красноярской музейной биеннале в 2011 году. — TANR). Он был инициирован Красноярским музейным центром. Там есть такой Сергей Ковалевский. Он сказал: «Раз ты лепишь из хлеба, вот давай, хочешь в тюрьме поработать?» В Красноярске есть СИЗО № 1, в народе — «Белый лебедь». Это большая старая тюрьма на 3 тыс. человек. Там есть тюремный музей, который одной активисткой был устроен. Я пришел туда и увидел, что там уже слеплены какие-то фигуры из гипса. Но он такой, а-ля этнографический музей, то есть камера того века, сего века, кабинет начальника тюрьмы, какие-то документы, вещи, отобранные у заключенных. Они хотели, чтобы я слепил большую фигуру. Но я подумал, что это будет неинтересно, и превратил все в интерактивный проект.

Мне выделили двух заключенных, с которыми я работал. Для них это было, конечно, отдохновение от однообразного тюремного быта. Мы лепили маленьких человечков и населяли музей этими людьми, которые проходят через это пространство. Такими маленькими персонажами. Они были расставлены на столе начальника тюрьмы и вообще в самых случайных местах. На полу, где-то на столе, на полках, на кроватях возникали эти хлебные персонажи.

Я туда ходил как на работу в течение недели или двух. С семи утра до семи вечера я с ними работал, обедал. Я говорил им, чтобы они лепили то, что они хотят, то, что им приходит в голову. И для меня было важно раскрутить их на разговор. Мне удалось пронести туда камеру, и они мне рассказывали всякие истории, от которых мурашки по телу. «Давным-давно якобы здесь в ссылке был такой Баландин… Вот он варил еду зэкам. И короче, то ли „задрочили“ его… Ну, короче, он рубанул себе руку по локоть и сварил из нее суп. Всем конкретно говорит: „Ну и жрите свою баланду!“ Те проблевались все. Ну короче, с тех времен начали называть суп „баландой“».

А как вам пришло в голову делать из хлеба деньги?

Я занимался хлебом с 2008 года. Но потом, когда это стало коммерчески выгодным предприятием, перестал. Я не хотел, чтобы меня ассоциировали исключительно с этой темой и техникой.

Меня пластика как таковая, форма, волнует постольку-поскольку. Меня волнуют какие-то смыслы, содержательные вещи. Когда это превращается просто в способ заработка, оно перестает быть мне интересным. Все это вылилось в то, что я Наташе Тамручи (1964–2020, куратор и галерист. —TANR), с которой мы тогда работали, сказал, что не надо торговать людьми и что люди в изменившемся контексте уже как бы лишние. Я слепил тогда хлебные доллары и обменял их у нее на настоящие. И пошел этих же человечков продавать в подземный переход, потому что это про народ и для народа. В галерее они у нее продавались по цене от $300 до $1 тыс. за фигурку — я продавал их за «сколько дашь». Но народу, как выяснилось, это тоже особо не надо. И за два с половиной часа я не продал ни одной фигурки. Одну маленькую фигурку — за 5 руб., мальчику.

При этом в Италии в то время, в 2010-м, выставлялись «Герои левитации» — большие фигуры (на выставке кураторов Франческо Бонами и Ирене Кальдерони «Модерникон» в Фонде Сандретто Ре Ребауденго в Турине. — TANR).

Вот эта реакция на контекст и нежелание плыть по какой-то одной дорожке сыграли со мной злую шутку, с одной стороны, а с другой — это как бы воспитание и собственного характера, и свободы. Тогда я бросил этим заниматься. Пошел в лес, стал делать лесные акции.

Что это был за лес?

История была такая. В 2011 году был сделан проект «Всё впереди». Все мои вещи были упакованы в 59 металлических ящиков. Все мое движимое имущество, включая работы, носки. Все что угодно: графика, стихи, которые я писал. Мне нужно было искать выход и спасение собственное. И я поехал в места, где провел детство. С трех до шести лет жил там безвылазно, с бабушкой и дедушкой. Там кладбище, где отец с бабушкой похоронены. Я был совершенно растерян и потерян. Кто я? Что я? Что я делаю? Куда мне идти и зачем?

Я пошел в собственное детство, чтобы почувствовать что-то настоящее. И стал постепенно в этих местах делать лесные акции. Мифологизировать по-новому это пространство. И на сегодняшний день я продолжаю этим заниматься. Это очень интимная деятельность. Я туда не зову зрителей, только пять близких друзей. Но там направленность другая. Те объекты, которые там делаются, — они там и остаются. И исчезают со временем. Их разворовывают, или они естественной смертью гибнут. Но ты ощущаешь правду. Этот контекст — настоящий, большой и широкий. Не галерейный и даже не музейный.

Я свою жизнь, свою биографию воспринимаю как некий текст, как роман, где ты идешь от одной работы к следующей и как бы освобождаешься. Другое дело, что уход в лес тоже не может быть абсолютным освобождением, потому что искусство — это высказывание, сообщение для публики, а не только для себя. Но собственное искусство и собственный путь я вижу как путь к освобождению, к свободе.

И сколько таких лесных акций вы провели?

На сегодняшний день более 20. Они все остаются в виде фотографий и видеодокументаций. Плюс я пишу тексты. Там же был сделан один из эпизодов «Явлений природы» (серия повторяющихся перформансов, проведенных художником в более чем 30 городах мира, в разных пейзажах, посвящена работе его отца, художника Александра Кузькина «99 пейзажей с деревом». — TANR), где я голый торчу из земли. В общем, там был очень густой такой текст создан, ткань такая.

Дерево само по себе мне сильно нравится как объект — живое существо. Сам себя

с деревом ассоциирую часто. Вот оно растет и доставляет какие-то смыслы. К Богу, не к Богу — в общем, куда надо. Но это основная часть, основное действие.

Это немножко аутичная деятельность. И пока, притом что эти видео копятся, часть из них была в 2016 году выставлена (персональная выставка «Право на жизнь» в Московском музее современного искусства. — TANR), какую-то адекватную форму репрезентации для этого я не нашел. Что это будет? Выставка, на которой будут собраны 20 фильмов? Или книжка? Вот эту форму я пока не могу себе представить. Это не плакатные вещи. Их часто сложно рассказать, объяснить, что, к чему, почему. При этом там выставляется некий текст и одна акция цепляет другую, то есть те случайные события, которые происходят с объектами, которые там остаются, становятся как бы сценарием для будущих акций.

А расскажите, что это была за история, когда вы отмывали глянец от глянца.

Перформанс назывался «Противостояние». Я окончил Полиграфический институт и работал пять лет исключительно по профессии — дизайнером. У меня от этого осталось довольно негативное впечатление. Засилье информации, разнообразный шум. В лесу шума нет. Там шум деревьев, это совсем другое. Сейчас у нас смартфоны, в которых все шумит. Тогда были глянцевые журналы, реклама, все такое. Это замусоривание и своего мозга, и своей жизни. И родился такой панковский перформанс. Случайно, занимаясь коллажами для каких-то журналов, я взял ацетон, и выяснилось, что вся эта краска легко смывается с бумаги. Ацетон или уайт-спирит: разные краски — разными растворителями. Меня этот эффект поразил. Я набрал у знакомых кучу глянцевых журналов: L’Officiel, «Артхроника» тоже была... Поставил несколько чанов с налитым растворителем. Я был в противогазе, закидывал в чаны журналы и потом каждую страницу мыл тряпкой. Краска смывается, и у тебя остается белый блокнот.

Полностью интервью с художником смотрите на YouTube-канале Russian Art Focus.

Работу Андрея Кузькина можно видеть на выставке «Мечты о свободе. Романтизм в России и Германии».
Новая Третьяковка
До 8 августа