18+
Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
Хотелось бы поговорить о Никите Алексееве как о человеке, как о художнике и как о философе. С чего началась ваша совместная история?
Когда я в 1987 году стала заниматься историей современного русского искусства, Никита как раз эмигрировал из СССР и жил в Париже, поэтому мы встретились с ним (точно я даже не помню) в 1990 или 1991 году. Он ненадолго приехал в Москву навестить друзей и родных. Мы тогда с Миленой Орловой занимались складыванием архива современного искусства по заданию Алика Сидорова, который затеял издание справочника «Кто есть кто в современном искусстве Москвы». Мы ходили по мастерским, интервьюировали художников, в том числе встретились и с Никитой. Он показался мне очень высокомерным, таким надутым пижоном, но для меня он, конечно, был кумиром, потому что большей звезды в московском андерграунде 1980-х, наверное, не существовало. Это был легендарный человек: входил в первый состав культовой группы «Коллективные действия», создал галерею APTART, играл в «Среднерусской возвышенности».
То есть он уже был очень авторитетным в то время?
Да, безусловно. Но «несвоевременный» отъезд в 1987 году очень сильно повлиял на его положение в московской художественной среде. Никита сменил статус русского художника, героя московской концептуальной школы и искусства перестройки на роль мало кому известного французского рисовальщика без каких-либо убедительных корней. Он как бы полностью исчез из Москвы на несколько лет. Художники-эмигранты 1970-х описывали тот же эффект: отъезд из страны был равноценен смерти. В общем, во Франции Никита карьеры не сделал, а в Москве его подзабыли. После возвращения в Россию в 1993 году он встретил совершенно иную среду, где было множество незнакомых ему новых игроков и правил взаимодействия внутри сообщества. Сделав несколько персональных выставок в галереях, Никита попытался совместить работу художника с кураторской практикой. Его опыт художественного руководителя галереи APTART дал ему возможность мыслить в более широком горизонте поколенческих выступлений. К тому же в 1993 году он вместе с женой Юлией Токайе сделал большую выставку инсталляций русских художников «Временный адрес современного русского искусства», которая прошла в Музее почты в Париже.
На одной такой его кураторской затее мы с ним и подружились. В 1994 году была предпринята разведывательная поездка в Бахчисарай, где Никита вместе со своим другом Андреем Филипповым задумал сделать выставку «Сухая вода». Сюжет был связан с техникой акварели: любимый Крым, зной, высушенная земля и акварель как водная субстанция, смягчающая культурный и природный контекст крымских перспектив. Туда поехала большая компания — те, кто был связан с галереей APTART и мастерскими в сквоте на Чистых прудах. Я к ним примкнула совершенно случайно: Юля, тогдашняя жена Никиты, заболела, и ее билет достался мне. Я вошла в купе и сказала: «Привет, я еду вместо Юли». Он на меня мрачно посмотрел и проворчал: «Вместо Юли никто не может быть!» В общем, смешной, дурацкий эпизод, но там, в походных условиях, мы сблизились, особенно когда опередили всех, с рюкзаками спускаясь с Чуфут-Кале.
А что вас в нем привлекло, помимо его известности и художественных работ? Какие-то личные качества?
Надо сказать, что художественные работы для меня стали раскрываться гораздо позже. Я вообще не очень понимала, чем он занят, потому что тот визуальный язык, который он обрел во Франции, действительно сильно отличался от того, что было раньше. Я очень поздно собрала разного Никиту
в одну художественную личность. Мне, безусловно, импонировали его юмор, эрудированность, открытость и умение дружить. Это вообще свойство людей его круга, но у него это дополнялось таким как бы аристократическим мундиром человека чести.
Он был очень внимателен к друзьям или что имеется в виду под дружбой?
Умение слушать и откликаться. Я не говорю, что он бросал все и бежал на помощь другу. Он уже тогда был не очень здоров, и об этом все знали. Какие-то подвиги ради дружбы он не совершал, но вы знаете, что для художников одна из самых значимых нужд — это коммуникация. Если ты попадал в круг его друзей, ты мог рассчитывать на любой уровень диалогичности.
А он обсуждал с вами какие-то свои художественные находки?
Это уже отдельная тема. Позже, когда мы с ним начали вместе жить в 1997 году, он проявил все черты обычного советского андерграундного деятеля, который, безусловно, был типичным белым цисгендерным мужчиной, считающим женщин милым, необязательным, хотя и небесполезным украшением жизни. Московское художественное подполье «играло по мужским правилам», робких барышень туда не брали. Никита обсуждал со мной свои затеи, но мои комментарии далеко не всегда принимал во внимание.
Однако мы забежали вперед. После Бахчисарая Никита сделал еще несколько выставок как куратор, а в 1996 году декларативно отказался от активного участия в художественном процессе, который не приносил ему ни социального статуса, ни финансового благополучия, ни понимания даже среди профессиональной публики. Он стал журналистом, начал вести отдел культуры в газете «iностранец».
Никита Алексеев был закрытым человеком, даже немного пессимистичным в последние годы.
Это стало характерно для него в последние 10–15 лет, когда он потерял интерес к общению, даже со старыми друзьями. Постепенно мы перестали принимать гостей, и это было связано прежде всего с состоянием его здоровья. Мы как семья замкнулись внутри себя. Эта замкнутость еще больше обострилась после событий, связанных с Крымом в 2014 году. Без того уже почти распавшееся сообщество художников его поколения разделилось на две части: на тех, кто «Крым наш», и на радикальных либералов. В значительной степени замкнутость была связана и с его образом жизни, и с очередной сменой профессии.
«iностранец» фактически закрылся в 2003 году, и Никитина карьера журналиста практически сошла на нет. Следующий, 2004 год он провел за рубежом: в Дюссельдорфе по гранту городского управления культуры, потом в Риме в Американской академии по гранту Фонда Иосифа Бродского. Уже в 2005 году он системно начал работать как художник, и это означало регулярные походы в мастерскую, где он работал с 12 до 17, а после возвращения домой начиналась другая, вечерняя жизнь, которая в значительной степени была связана с алкоголем. Он начинал пить сразу после возвращения, и это стало его повседневным ритуалом, который был, как правило, украшен бесконечным говорением, где слушателем был один человек — я. Это мог быть монолог о политике, о литературе, о палеонтологии, о лингвистических приключениях, о музыке — о чем угодно. Иногда было очень интересно, а иногда нет. Со временем стало невыносимым. Систематически писать в Facebook он начал, когда мы расстались.
А вы могли бы нарисовать его портрет? Вы сказали, что он был интеллектуалом, что у него была аристократичная, немного высокомерная манера общения, даже снобская…
Он всегда поправлял: слово «сноб» — это сокращенно от sine nobilitate («неблагородного происхождения». — TANR), а себя он таковым не считает. Его замкнутость и высокомерие — кажимость, которая происходила из-за того, что он очень смущался при общении с незнакомыми людьми. Я прозвала его за это мистером Дарси.
Несмотря на эту «жестоковыйность», он был очень мягким и нежным человеком, который умел чувствовать как поэт. У него был очень острый глаз, он подмечал то, что от других ускользало. Он был человеком энциклопедических знаний, великолепным рассказчиком и при этом сочинителем — придумывал несуществующие научные труды, комментарии к архитектурным постройкам и религиозным вероучениям.
Что вы планируете делать с его художественным наследием?
Его только предстоит суммировать. Есть несколько неопубликованных текстов. И я здесь говорю о литературных проектах, а ведь есть еще газетные и журнальные статьи из 1990-х, есть раннее наследие, юношеские стихи. Есть графические серии, выстроенные по поэтическому принципу. Все это надо собрать. Я хочу создать фонд Никиты Алексеева, который будет принимать решения о судьбе его работ, заниматься публикациями и выставками. И конечно, будет сайт, где сложатся и тексты, и изображения.
Никита Алексеев с ранних лет был погружен в художественную среду. В одном из интервью он делится воспоминаниями о посещении мастерской Кабакова, о влиянии Андрея Монастырского и Льва Рубинштейна. Как складывался его стиль? На него ведь сильно повлиял московский концептуализм.
Круг Никиты оформился в конце 1960-х годов. Он был немного моложе Монастырского и Рубинштейна, но их размышления об искусстве и поэзии во многом совпадали. Это был период совместного становления. Не было готовых концептуалистов, они двигались в творчестве наугад. И в начале 1970-х каждый пережил свой прорыв. У Монастырского в 1974 году
появилась серия «Элементарная поэзия», у Рубинштейна — картотеки как остроумный вариант перформативной поэзии, а у Никиты — серия абстрактных работ на оргалите, которая тогда являла собой уникальный образец минималистского мышления. При этом проект «Коллективных действий» рождался также в этом союзе, и нельзя сказать, что Никита, например, повлиял на Рубинштейна или Рубинштейн повлиял на Никиту. Это был взаимный процесс. В поэтике ранних акций КД очень много от каждого из них: и от перформативности поэзии, и от визионерства, и от конкретики повседневности.
В конце 1980-х — середине 1990-х Никита Алексеев начал включать в работы текст, а позже признавался, что хотел бы избавиться от текста, но у него не получается. Как он осмыслял практику письма?
Это была постоянная внутренняя работа, связанная с потребностью в саморефлексии. Никита писал комментарии к акциям КД или многостраничные письма Маргарите и Виктору Тупицыным (известные критики и кураторы выставок русского искусства. — TANR) в Америку. Эти разные по жанру тексты позволяли ему проговаривать свою собственную художественную позицию. После эмиграции во Францию письмо стало для него способом зарабатывания денег. Он писал в эмигрантские журналы, например в «Беседу», про все что угодно. У него была там замечательная статья о различии между советской агитацией и западной рекламой. Тем же самым он зарабатывал в начале 1990-х, когда стал печататься в русской прессе. Он мог писать и о покрое мужских пиджаков, и о вкусе устриц, съеденных на севере Франции под молодое белое вино, и о «Логико-философском трактате» Людвига Витгенштейна. По его собственному признанию, делал он это с одинаковым удовольствием и поверхностностью, потому что он не был профессиональным историком моды, дегустатором или философом.
Его работы наполнены философскими метафорами и говорят на языке философии — ставят экзистенциальные вопросы.
И философские, и богословские. Он все время разбирался с Богом — спорил с ним, как с властным отцом, об истории, о своей судьбе, о целеполагании творческих усилий. Был некий универсальный божественный смысл, который он бесконечно искал и, найдя, не примирялся.
На ретроспективе в Мультимедиа Арт Музее выставлена его серия «Маленькие предсмертные подарки» (2016), куда входят рисунки — посвящения философам: кисть для Людвига Витгенштейна или имбирь для Умберто Эко. Он читал всех этих философов?
Читал, прекрасно знал, а иногда бесконечно вышучивал все это высоколобое и необязательное мудрствование. Для него Ивлин Во был гораздо важнее Жана Бодрийяра.
У него есть еще комментарий про Бориса Гройса, который, по его словам, на самом деле не любит искусство, а использует его для построения своей собственной философской теории. Чья философия ему была близка?
Он обожал читать не столько философов, сколько историков, филологов и антропологов. Он жалел, что не стал профессиональным лингвистом и знал мало языков. Он был абсолютно убежден, что нельзя понять философию французского структурализма, если ты не знаешь французского языка. Очень ценил Александра Пятигорского, Мирчу Элиаде и Пьера Тейяр де Шардена.
В одном из интервью он говорит, что для него самое «главное — это промежуток между смыслами». Поэтому он предпочитал делать серии? В них лучше проявлялся смысл?
Тема серийности для Никиты была одной из ключевых. Он даже писал об этом, например, во вводной статье к каталогу выставки «Сериалы», которую делал в Государственном центре современного искусства в 1999 году. Статья затрагивала вопросы фрагментированного мышления современного художника, который не в состоянии уместить все смыслы в одну работу: современный художник, по мнению Никиты, мыслит короткими мыслями кошки.
Как он сделал выбор своего жизненного пути?
Он всегда со смехом вспоминал, как его родители совещались по поводу его будущего. Мама считала, что он должен стать художником, папа прочил ему карьеру филолога или журналиста. И он в результате пошел в художники, но литератор в нем продолжал жить. У него всегда была тяга к писательству.
Расскажите про его работу в газете «iностранец».
Он стал завотделом культуры в газете в 1996 году. Ему выделили три полосы. И практически все материалы — о выставках, концертах, театральных премьерах, книжных новинках — он поначалу делал сам, скрываясь под разными именами. Затем в газете его стали использовать как талантливого писателя, который может писать в гораздо более широком тематическом спектре. Его посылали в ознакомительные поездки для журналистов и турагентов. По следам этих путешествий он с восторгом и совершенно искренне делился мыслями о том, как прекрасна Швейцария или Франция. Со временем у него появилась еще одна рубрика, где он писал о еде и вине, причем писал с таким знанием дела, что постепенно стал весьма популярен. Его начали звать в специализированные журналы, посвященные разным кулинарным изыскам, он даже ездил в энологические туры по всей Европе: по винодельням Франции и северной Венгрии, бельгийским пивоварням и заводикам по производству виски в Шотландии. А в 2000 году он отправился на «дегустацию столетия» в португальский город Порто, где он в числе избранных энологов со всего мира, знатоков портвейна, пробовал изысканный «порто», произведенный в разные годы ХХ века.
Но все-таки любовь к искусству пересилила, и он остался художником. Как так вышло?
Вернулся он в искусство в конце 2000 года, когда понял, что утрачивает руку. Он купил несколько пачек акварельной бумаги и простым карандашом начал каждый день рисовать по два, три, семь или десять рисунков. Рисовал он в таком режиме два года и нарисовал тысячу с лишним работ. Эта серия называется «Предсмертные рисунки (Всякое дыхание да славит Господа)». Кстати, снова он апеллирует к творцу, которого, я думаю, очень любил, но постоянно восставал против него. В 2003 году эти рисунки были показаны в галерее «Улица ОГИ» и частично проданы с шуточного аукциона.
У него есть совершенно замечательная фраза: «Я не знаю, что такое искусство, и очень этому рад. Потому что, если бы я знал точно, что такое искусство, было бы бессмысленно им заниматься». Может быть это ответом на вопрос о выборе в пользу искусства? Он все время оставался в поиске его смысла.
Он прекрасно знал, что не найдет ответа на вопрос, что такое искусство. Вроде не наука, не философия, не религия, не политика, но и не ремесло. Это какое-то непонятное занятие, никому, казалось бы, не нужное, но без которого, однако, совершенно невозможно жить и дышать. Для него это был квест «пойди найди то, не знаю что» и одновременно какая-то внутренняя терапия, которая позволяла ему переходить изо дня в день с этим медитативным и перманентным рисованием.
Последний вопрос, который бы хотелось задать: что бы вы хотели у него спросить?
У меня нет одного вопроса. Каждый день у меня к нему появляются вопросы из самых разных сфер и областей. Раньше в любой непонятной ситуации можно было обернуться и спросить: «Никита, ты не знаешь случайно, как звали жену короля такого-то, который правил в Польше в XVII веке?» Он мог сразу ответить. «А правда, что в Дагестане столько-то языков?» — «Нет, их гораздо больше!» И так далее. Мне не хватает человека, я очень скучаю по нему. Несмотря на то что мы расстались, мы сохранили хорошие отношения. Он часть моей жизни, мы с ним провели вместе 17 лет. И вот этой поэзии, которая в лучшие годы была с ним, недостает. По ней ностальгируют все, кто читал его страницу в Facebook или, как Владимир Дудченко написал, ежевечерне слушал «радио-Алексеев».
Мультимедиа Арт Музей
«Никита Алексеев. Ближе к смыслу»
До 15 ноября
Большая ретроспектива включает более 300 работ художника, созданных за последние 20 лет. Представлена его знаковая графическая серия 2000-х годов «Предсмертные рисунки». Каждый день он рисовал по одному графическому листу, воображая этот день последним в своей жизни. Другая поэтическая серия — размышление о смерти, «Маленькие предсмертные подарки» — посвящена философам и деятелям искусства прошлого: Казимиру Малевичу, Умберто Эко, Сьюзен Сонтаг, Людвигу Витгенштейну. Музей показывает и ироничные серии. Например, про банановые шкурки, которые он рисовал «ради красоты», а также разноцветные носки Socko Socks или серию «Замечательные люди» со сказочными персонажами на пляже: человеком-шляпой, получеловеком-полувороном в пижаме и бабой с вилами.
Галерея Iragui
«Кот на фреске»
До 13 ноября
Кураторский проект Карлоса Нороньи Фейо, португальского куратора и художника, известного в России по проекту «Растущий музей», который был представлен на выставке «Ткань процветания» в «Гараже» в 2018 году. В галерее экспонируется более 60 работ Никиты Алексеева, включая графику и живопись, сделанные в начале 2010-х годов. Куратор опирался в первую очередь на поэтические тексты, которые художник публиковал в Facebook, поэтому для него важно было подготовить выставку от лица самого Алексеева, «которую бы сделал сам Никита». Повторяющиеся мотивы — рисунки домов и птиц — важный акцент выставки. «Как он мог сделать около 50 рисунков, отличающихся друг от друга мимолетными, едва уловимыми нюансами? Как раз в них проявляется красота работ Никиты Алексеева», — считает куратор.
Музей современного искусства «Гараж»
«Служба времени. О природе длительности, преодоления и аффекта»
До 30 января 2022
«Гараж» посвятил выставку памяти Никиты Алексеева и рядом с работами еще 30 художников выставил его графику. Концепция выставки вертится вокруг идеи времени, которую художники осмысляют по-разному: через тело или процесс работы. Никита Алексеев образно сравнивал время с ванной, «наполненной густой, почти желеобразной субстанцией», где «происходят какие-то завихрения и волны». В экспозиции представлена его серия «Скворцы над Римом», придуманная во время поездки в итальянскую столицу, где он стал свидетелем массового прилета «орды» скворцов. В серии работ Wasting 2 seconds и Wasting 5400 seconds он иронично обыгрывает свой прием «крестики» из 1980-х. Его суть заключается в том, чтобы подсчитывать и записывать в углу листа количество нанесенных на бумагу кружочков и галочек.
