Андрей Монастырский: «Я придумывал акции как стихи»

Среди эпиграфов к одному из важнейших ваших текстов — «Земляные работы» (1987) — мы находим цитаты из Пушкина, Кэрролла, «Книги перемен» и также надпись на заборе. Насколько эти четыре элемента — культурный, абсурдистский, сакральный, повседневный — сформировали Андрея Монастырского и до сих пор являются для вас важными?

Все четыре для меня важны до сих пор. В контексте времени самым важным для меня является культурный, наименее важным — «сакральный». Из всего «сакрального» мне наиболее интересен сюжет из дзен-буддизма: «Шестой патриарх Хуйнэн разрывает священные писания».

Вы работаете в «полосе неразличения» между искусством и неискусством, где даже самые обыденные вещи и явления воспринимаются как эстетически напряженные. А вы помните, когда стали так обостренно воспринимать действительность?

С самого начала, когда я стал заниматься концептуальным искусством, с 1975 года. Мне было важно формообразовать такие фундаментальные вещи-категории, как свет, звук, расстояние, речь, появление, удаление и так далее. И конечно, все это на трансгрессивной энергии между жизнью и искусством, в полосе отчуждения между ними.

О группе «Коллективные действия» написали в последнем переиздании «Искусства с 1900 года», ваши акции анализирует Клэр Бишоп в книге «Искусственный ад» — одним словом, КД оказались прочно вписаны в историю мирового искусства. Что это значит для вас?

Эта «вписка» в мировую историю искусства очень опорна для психики, сознания. Такие вещи порождают дальние контексты жизни, дальние границы, ведь смысл мира — это движение вдаль, расширение культурного космоса, как внутреннего, психического, так и внешнего, астрономического. Это путь.

Вы проводите акции по сей день. Они как-то эволюционировали с середины 1970-х?

Очень изменились соответственно историческому контексту и психофизическому состоянию. Раньше была молодость и были силы для физического преодоления больших пространств, а теперь, в старости, преодолевается только время, причем само собой, автоматически, как у всех. Впрочем, одно из пониманий времени как дальних границ пространства (где время и пространство постоянно переходят друг в друга, создавая непрерывную событийность) тоже дает почву для интересных эстетических созерцаний и приключений на пути.

Может ли акция быть неудачной? И есть ли смысл повторять ее, если что-то пошло не так?

Вполне может быть. У меня даже есть такое эстетизированное понятие, как «эстетическая накладка» (ошибка), но мы ее в своей практике осознанно использовали как художественное событие в следующей акции, после ошибочной. Но сюжеты акций мы никогда не повторяли. Это всегда одноразовые события. Как стихи: их можно читать сколько угодно раз, но написать можно только однажды.

А как вы придумываете акции?

Лично я придумывал акции как стихи. Я ведь начинал как поэт и считаю и акции поэтическими произведениями по типу древнекитайских стихов. А наши тома «Поездок за город» — это литература, большой роман-травелог.

Ваши акции носят кулуарный характер. И если в 1970–1980-е это объяснялось, в частности, конспиративным характером самого неофициального искусства, то почему и сейчас они такие (как-то вы говорили, что присутствовать должно не более 15 человек)?

По той же причине акций как стихоподобных психособытий в хорошем смысле слова. Не буйном, а камерном. Большие скопления людей мне представляются все же чем-то психиатрическим, орнаментами бреда типа парада физкультурников на Красной площади. Конечно, это шутка, но не только…

В романе «Каширское шоссе» вы описываете опыт собственного пограничного психического состояния, разрушения сознания. Но у вас это шло изнутри, на фоне увлечения аскетическими практиками, а сегодня мы видим коллективное помешательство и депрессию, вызванные внешними событиями. Как с этим справляться, в том числе через искусство?

Это было не разрушение сознания, а его расширение. Конечно, с неизбежными травмами и аберрациями. Будда считал аскезу идиотической практикой. Прикоснувшись к ней, я тоже теперь это понимаю именно так.

Да, сейчас все складывается очень буйно, разыгрывается сюжет фильма «Обитель проклятых» по рассказу Эдгара По «Система доктора Смоля и профессора Перро». Что сказать? Спасайся, кто как может! Что и происходит.

Нынешняя ситуация как-то сравнима для вас с той, когда вы начинали заниматься поэзией и искусством и вам пришлось пережить допросы, обыск?

Ну нет. И тогда эти преследования были не по поводу занятий поэзией и искусством, а связаны с моим участием в демонстрации на Пушкинской площади в 1967 году. Мне было тогда 17 лет. С тех пор я и сторонюсь социополитических приключений и активностей в любых формах.

Ваша новая фотосерия «Высвечивания» на выставке в галерее XL вполне позволяет ощутить эффект акций. Ты движешься вдоль длинного ряда фотографий, в которых по сути ничего не меняется (просто городская жизнь идет своим чередом), и вдруг появляются золотые констелляции, какие-то фантастические артефакты в небе… Они воспринимаются очень явственно, как настоящие события. При этом действительные события сегодняшнего времени — фатальные и остро всеми переживаемые — разворачиваются «вне» фотографий, на уровне дат в уголках. Так что же все-таки призвана высветить эта серия?

То, что жизнь нам дана в режиме «прохода», что мы в ней в роли прохожих мимо всего. Так устроена сансара. Но в ней есть просветы. То есть сансару можно понимать (пусть и мечтательно) как «земляные и строительные работы», в результате которых будет построен мир «Роботов зари» Айзека Азимова или что-то в этом роде, когда не будет жизни как страданий, болезней, старости и смерти. Ведь заря — это событие на небесах.

Для вас важна категория пустоты. Недаром многие акции КД проводились на природе — в местах, очищенных от визуального шума, как то же Киевогородское поле. В новой же серии местом действия служит город, полный прохожих, вывесок, мусора. Почему для вас стало важным поработать не только с пустотой, но и с полнотой, причем городской?

Пустота пустоте рознь. Я всегда имею в виду не бытовую пустоту, а шунью мадхьямики в буддийском учении о пустоте: иллюзорность всего, что наполняет вечное и бесконечное пространство, его пустоту, как и иллюзорность всех наших (и не наших) мыслей, которые наполняют бесконечный и вечный ум (сознание). На этих всегда появляющихся и всегда исчезающих, как поток сновидений, «наполнителях» строится иллюзорность наших «я». А городская часть маршрута на пути за город по своей пустотной сути ничем не отличается от его загородной части. Это тоже интересная эстетическая трансгрессия, как и трансгрессия между жизнью и искусством, где мы всегда работали и работаем. «Городскую полноту» я понимаю как энергичное и фактурное экспозиционное знаковое поле, и оно всегда меня интересовало.

А что это за практика «он-каваривания» (по имени японского концептуального художника Он Кавары, который фиксировал время и даты), к которой вы обращаетесь на выставке?

«Он-кавариванием» я занимаюсь очень давно. У меня есть серия, еще не законченная, видеосъемок из окна квартиры, в которой мы в 1980-е годы делали серию акций «Перспективы речевого пространства». Я уже сделал 114 видео. Это просто сезонные съемки из окна с разными вставками и комментариями. Это работа со временем, а не с пространством, как было в КД раньше. Это чисто возрастное, такая фактография самопротекания жизни, когда уже нет сил лазать по деревьям.

Среди ваших учителей вы называли Джона Кейджа и Илью Кабакова. А в ком из современных художников живет уже ваша ДНК?

Не знаю, честно говоря. Мне близки многие акции Андрея Кузькина — это что касается акционности в искусстве. Но сейчас вообще (я так вижу, во всяком случае, что, конечно, не объективно) в совриске времена темные, как и вся наша современность последних лет. Редко что проблеснет интересное. Но я слежу, всматриваюсь с любопытством.

На открытии нашей с Машей (Маша Сумнина.— TANR) выставки композитор Владимир Мартынов подарил мне свою «Книгу перемен. Часть 2». На меня она произвела сильное и неожиданное впечатление именно как произведение совриска. Чрезвычайно трансгрессивное произведение с черной растопыренной ладонью на обложке, как на пещерных рисунках-отпечатках 65-тысячелетней давности и одновременно как в детской присказке-страшилке про черный дом, черную лестницу, черную комнату, черный стол с черным гробом на нем и с выскакивающей из него черной рукой. В конце 500-страничного блока эта рука становится белой. Что вселяет надежду.