Алена Кирцова: «Люблю масло за пластичность и непредсказуемость»

Когда вы начали заниматься живописью? И к какой живописи тяготели изначально?

Рисовала и писала красками, как многие, с детства, но планомерно заниматься живописью и относиться к этому как к выбранному делу жизни начала с 1973 года. Без малого пять лет детства жила с родителями в Канаде. Мама собирала замечательные альбомы по искусству и, где бы мы ни были, прихватив детей, часто ходила в музеи и на выставки.

С десяти же моих лет, после нашего возвращения в Москву, появились Пушкинский и Третьяковка, в которой я часто прогуливала школу, находившуюся рядом. И наконец, в мои 16 лет мамина подруга, в обход правил, выправила мне читательский билет в зал искусств Библиотеки иностранной литературы. Все это сформировало достаточно большой круг моих живописных интересов.

Вашим учителем был Василий Ситников — самобытный художник и известный эксцентрик. Как вы попали к нему и как проходил процесс обучения?

Впервые я попала в дом-мастерскую к Василию Яковлевичу в 1973 году случайно, за компанию с моим тогдашним мужем, художником. Мастерская, похожая на пещеру Али-Бабы, сам Василий Яковлевич, его картины, которые он, двигаясь как «артистическая пружина», не ленясь показывал двум незнакомым ребятам, — все было удивительным. Но важнее всего для меня оказались прозвучавшие слова, что он и осла может научить писать картины. Через пару недель я наконец решилась и, робея, пришла к Ситникову: «Я была у вас недавно с Игорем Кислицыным. Возьмите меня в ученики». Далее последовали расспросы: кто я, как живу, не своими ли руками связала надетую на мне кофту, что хочу писать, кто мой любимый художник? Услышав, что более всего хочу писать портреты и что мой любимый художник — Рембрандт, он поставил на мольберт доску, прикрепил к ней лист бумаги и сказал: «Сейчас будешь рисовать портрет. Чем?» Дурея от ужаса, я попросила простой карандаш. «Вот и рисуй своего Ресницына!» — и вышел из комнаты. Через полчаса появился и, внимательно глядя на рисунок и на меня, сказал: «Да-а-а, Дрислицын. Узнаю, конечно. Только карандаш — неправильный для твоей работы инструмент. Запомни: линии в природе не существует. Если веришь в Бога, зажги свечку, помолись и сломай карандаш. Научу тебя, чем работать и как». Василий Яковлевич был не только замечательным художником, но и гением учителем. Постоянно пользуюсь в своей работе тем, чему он меня научил.

При каких обстоятельствах к вам попал архив Ситникова, который вы потом передали музею «Гараж»?

Василий Яковлевич уехал из СССР осенью 1975 года. Вышел из своей квартиры на 11-м этаже дома на улице Ибрагимова и поехал в аэропорт Шереметьево. На нем был его единственный строгий темно-синий костюм в редкую светлую полоску, картуз, а в руках, в качестве единственного багажа, кожаный портфель со сменой белья, расческой и зубной щеткой, двумя записными книжками с советскими и заграничными адресами, паспортом и двумя тоненькими буклетами на итальянском о коллекции Франко Миеле, где были репродукции картин Ситникова. Больше ничего. Все смешные истории о том, что он был в рваной фуфайке, тренировочных штанах и кирзовых сапогах и нес авоську со свеклой и морковью, есть абсолютное вранье. Все в квартире осталось нетронутым, будто он вышел ненадолго. В аэропорту он подвел меня к своей сестре Тамаре, которая должна была освободить его квартиру от вещей, и строго велел мне помогать ей в этом. Тамара Яковлевна была дюжая женщина, суровая, как вепрь. На следующий день началась разборка мастерской. То, что называется теперь «Архивом В.Я.Ситникова», — это то, что его сестра велела мне относить на помойку, а я складывала в подъезде двумя этажами ниже и увозила потом домой.

Художники того поколения андерграунда, к которому вы принадлежите, лишь эпизодически обращались к живописи. Это было время развития объекта, инсталляции, акций, перформанса. Что значило для вас оставаться прежде всего живописцем в годы, когда художники начали тяготеть к иным формам выражения?

Теперь нет, а раньше часто слышала от собратьев и старших товарищей что-то вроде: «Чем ты занимаешься? Живопись давно умерла!» Или: «Ты будто шьешь обувь вручную, когда давно уже придуманы автоматы для шитья башмаков». И так далее… Но это любовь. Люблю живопись чужую и свою. Все материалы хороши, но любимыми были и остаются холст, масло. Я сформулировала, в чем заключается эта любовь, в неопубликованном интервью, которое я давала в 2011 году Василию Ивановичу Ракитину (искусствовед, куратор, исследователь русского авангарда. — TANR). Там я говорила о том, что в холсте мне дороги его пластичность и пружинность — то, как он поддается и дышит в зависимости от нажима на него кистью или мастихином. Масло люблю за невероятную пластичность, за густоту, за текучесть и прозрачность, когда необходимо. За то, что можно класть его многими слоями — толстыми и тонкими; за то, что медленно сохнет; за то, что можно переписывать почти бесконечно. За запах. За непредсказуемость: высыхая и высохнув, оно продолжает жить своей жизнью, меняясь, пока не умрет.

И все же порой вы обращаетесь к другим формам искусства: инсталляции, объекту. Как часто? И можно ли сказать, что такие работы в основе своей тоже живописны?

Не часто, но бывает. И чаще всего цвет в этих работах играет важную роль.

Хотя в своем искусстве вы запечатлеваете конкретные образы, будь то пейзаж или элементы интерьера квартиры, его часто определяют как минимализм или геометрическую абстракцию. Насколько вы сами согласны с таким определением?

Какие-то мои произведения можно отнести к минимализму, какие-то — к геометрической абстракции, а какие-то — к чему-то еще. Мне ясно одно: занимаюсь Изобразительным Искусством. Все зависит от того, какая затея пришла в голову и какая в связи с этим возникла задача. Далее, часто сами собой, определяются степень условности изобразительного языка, техника, материалы, инструменты.

А как вы пришли к синтезу реализма и абстракции?

К 1981 году я сильно заскучала от того, что пишу и, главное, как. Мне стало ясно, что надо кардинально менять оптику и метод. Из выживших картин той поры — «Бильярд I». Пришла к тому, что надо полностью отказаться от «живописной живописи» и передать видимое и придуманное при помощи цветных плоскостей, взаимодействующих друг с другом. Это очень помогло мне «освободиться». В 1989 году живописное писание вернулось, но уже в основном мастихином. Теперь же пользуюсь тем методом, языком, формой и материалами, которые необходимы для конкретной затеи.

Создание серий картин у вас растягивается надолго. И, судя по датировкам, вы возвращаетесь к отдельным работам даже спустя годы. Как вы понимаете, что пора сделать завершающий мазок?

С этим непросто. Еще в пору ученичества у Ситникова частенько слышала: «Остановись! Надо с палкой стоять позади тебя и бить по спине, чтобы ты новую картину начинала. Работаешь так, словно у тебя три жизни впереди». Бывает, что по каким-то причинам достаю из штабеля картин, давно оставленных в покое, работу и думаю: «Где были мои глаза? Нужно исправить, дописать».

Гаса и Саши Ганкиных (искусствовед Галина Ельшевская и литератор Александр Ганкин. — TANR) дома висит подаренная им картина «Вид из окна» 1984 года. Раз в несколько лет, ужиная у них, пристаю: «Ребята, дайте допишу». В ответ получаю: «Не-е, не дадим». И они правы: риск есть. Так, в разные поры моей жизни было мной зарезано — в прямом смысле — три картины. Начала переписывать и, не справившись, в отчаянии после долгих попыток одолеть «сопротивление материала» сделала то, что сделала. Не люблю себя за это.

Находитесь ли вы в творческом диалоге с вашим мужем, Юрием Аввакумовым?

Юра — мой первый и главный зритель. Так же, как я — его. Но Юрино творчество никак не отражается в моем, а мое — в его. Мы много разговариваем, в том числе об искусстве, и у нас есть несколько совместных работ. Но, главное, Юра, в отличие от всех моих бывших «партнеров по жизни», никогда не вторгается в мое творчество и не дает непрошенных советов. Может быть, как раз поэтому наш жизненный союз и диалог продолжается более 30 лет.

В начале года в «Е.К.АртБюро» прошла ваша персональная выставка «Водораздел» с полотнами, изображающими воду — рек, морей, фонтанов. Работаете ли вы сейчас над какой-нибудь новой серией?

Последняя серия картин (новой назвать ее трудно, так как задумана и начата она в 2017 году) называется «Пигмент. Краска. Цвет». Первая картина из этой серии, «Помпейский красный», почти сразу уехала в дальние края. Следующие две, «Неаполитанская желтая» и «Поль-веронез», дописываются-дошлифовываются. Из-за пандемии и последующих событий случился большой перерыв в работе. Ругаю себя за это: только болезнь может быть оправданием подобного. Хотя тоска, которую испытывала, не есть полное душевное здоровье.