18+
Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
С чем соотносятся его тексты, если перевести их на язык визуальности? Казалось бы, ответ лежит на поверхности, поскольку предпосылки для подобного перевода Франц Кафка (1883–1924) сам же и задал. Лаконичные, но экспрессивные рисунки, тушевые или чернильные, появлялись то на полях его рукописей, то в отдельных блокнотах. В письме к своей несостоявшейся невесте Фелиции Бауэр он писал: «Я был когда-то великим рисовальщиком, но затем стал брать уроки у одной женщины, которая была плохим живописцем и учила по-школярски, и я загубил понапрасну свой талант». И добавлял: «В свое время, довольно давно, эти рисунки доставили мне больше удовлетворения, чем что-либо другое».
В наши дни эти изображения, почти пиктограммы, можно встретить не только на обложках книг, но и на постерах, сумках, футболках. Так что же, Кафка-художник оказался равен Кафке-писателю и вопрос исчерпан? Разумеется, нет: второй все-таки неизмеримо значительнее и гениальнее первого. Хотя между ними существует сильная связь, может быть безотчетная. Например, в части отсутствия колоритов. Писатель очень внимателен к деталям, но это не касается цветовой гаммы. Тут он скуп до предела, у него крайне редко встретишь упоминание о чем-нибудь желтом, синем, красном и тем более сложно-оттеночном. Но вот черный цвет называть черным Кафка не забывает — вероятно, тот служил для него определенным символическим маркером. В общем, не один лишь Набоков мог бы расценить литературный слог Кафки как «резкое, черно-белое письмо». Таковы же и его рисунки.
Тем не менее визуальное искусство, вдохновленное сочинениями этого автора или с ними перекликающееся, вовсе не обязано быть монохромным. Равно как не обязано оно следовать кафкианским сюжетам — и вообще быть сюжетным. Буквалистского подхода избегают даже иллюстраторы Кафки. Понятно ведь, что его тексты — своеобразные притчи, аллегорические и абсурдистские конструкты. Их невозможно иллюстрировать без внутренней метафоры. На этом поприще, к слову, имеются свои высокие достижения, однако в проекте Еврейского музея прямые иллюстрации вынесены за скобки. «Я изначально выступала за то, чтобы иллюстраций не было, — говорит Мария Гадас, главный куратор Еврейского музея и центра толерантности. — Тогда получилась бы совсем другая выставка. Мы говорим не об иллюстрациях к Кафке, а о том, что было им описано и что легло в основу всего искусства ХХ века».
Ни один из трех романов писателя не получил завершения. Самый ранний, «Америка», был им остановлен на полуслове в 1916 году; судя по всему, автор к нему больше не возвращался. А вот «Процесс» и «Замок» он все же не удалял из своей «оперативной памяти», думал о них постоянно, но до финальной редакции так и не довел. Нам они известны в том виде, какой придал им Макс Брод, друг и душеприказчик Кафки: из отдельных глав, разложенных по конвертам, он выстроил слитные повествования. Правда, предложенную им последовательность не раз критиковали, приводя аргументы в пользу других комбинаций. Не занимая чью-либо сторону в тех спорах, уже давних, просто отметим, что на выставке именно вариативность положена в основу ряда экспозиционных решений.
С самого начала посетителю на выбор предложат два маршрута. В зависимости от этого выбора ему достанется тот или иной конверт с сопроводительными текстами. Не то чтобы маршруты были друг другу совсем уж альтернативны, но цепочки впечатлений в этих двух случаях совпадать не должны.
Дело тут, конечно, не только в спорной последовательности романных глав, но и в разнице трактовок наследия Кафки. Например, тот же Макс Брод держался религиозного дискурса, согласно которому его покойный друг был проповедником и вероучителем. А вот, скажем, Элиас Канетти в книге «Другой процесс» многие сюжетные перипетии, описанные у Кафки, выводил из его личной, весьма затяжной и мучительной истории с двумя помолвками и последующими их расторжениями. Еще одна версия: в основе всего лежит неразрешимый конфликт отца и сына.
Люди самых разных воззрений воспринимали и воспринимают кафкианский мир очень по-своему. Устроители выставки «Процесс» не настаивают на единственно возможном толковании, оставляя открытым некоторый их спектр. Впрочем, религиозная линия все же не получила здесь развития. «Кафка для нас — это, во-первых, очень емкая реальность, а во-вторых, визионерство, — объясняет Мария Гадас. — И если за библейскими текстами мы признаем провидческие особенности, то в этом смысле Кафка рифмуется с ними. В остальном я больше согласна с точкой зрения Вальтера Беньямина, который не принимал религиозную трактовку. Параллели с библейскими текстами вижу в том, что сочинения Кафки стали своего рода мифологией ХХ века. И еще мы не ставим никакого акцента на его еврейском происхождении, оно в экспозиции не играет существенной роли».
Не раскрывая всех сюрпризов, которые поджидают зрителей, выборочно упомянем несколько разделов выставки. Они сопряжены с литературными первоисточниками, однако работают на ассоциациях, порой совсем не линейных. Взять хотя бы раздел «Контора», целиком отданный концептуалистам. «Есть такая особенность у Кафки, — комментирует куратор, — он пишет почти классическим, несколько отстраненным и суховатым языком, рассказывая при этом о невероятных событиях. Такое соединение рождает у читателя неосознанную тревогу, которая во многом определяет восприятие Кафки. И концептуалисты тут ему параллельны. Они выбирают для себя операционный язык, свойственный плакатам или информационным щитам, намеренно уходя от любой художественности. В диссонансе языка и сюжета они ищут некую точку остроты. Отсюда возникла идея зала под названием „Контора“. Это то место, где служил сам Кафка и многие его персонажи, и одновременно один из источников концептуалистской эстетики».
Связь между Кафкой и концептуалистами можно усмотреть, кстати, и в том, что чуть ли не все его персонажи только тем и заняты, что пытаются что-нибудь объяснить или прояснить. Для этого они прибегают к языку логического рассуждения, то и дело увязывая причины со следствиями. Однако рассуждения эти вскоре дезавуируются или корректируются следующими. Концептуалистские методы не то чтобы ровно те же, но пересечения очевидны, и, пожалуй, у московского концептуализма особенно. Его представителей на выставке немало (назовем Елену Елагину, Илью Кабакова, Виктора Пивоварова, Дмитрия Пригова, Льва Рубинштейна, Ивана Чуйкова). Хотя присутствует, например, и работа Джозефа Кошута, а он все-таки из основоположников.
Франц Кафка в качестве чиновника действительно долгое время служил в конторе, которая занималась страхованием от производственных травм. Однако Кафка-писатель никого ни от каких травм не страхует — наоборот, в его мире может случиться что угодно. Вот вроде ложился спать человеком, а проснулся насекомым. Новелла «Превращение» становится на выставке очередной «точкой сборки».
«Здесь не одна, а две смежные комнаты, — говорит Мария Гадас, — потому что „Превращение“ построено на том, что главный герой пребывает в пространстве, откуда из соседней комнаты постоянно доносятся звуки „нормальной жизни“. И еще мы помнили, что сам Кафка просил первого издателя новеллы не иллюстрировать ее изображением насекомого или ему подобного чудовища. Он предпочел бы видеть сестру или другого члена семьи Грегора Замзы на пороге темной комнаты. Мы исходили из того, что барьер между жизнью условно нормальной и жизнью, перевернутой с ног на голову, очень незаметный и привычная реальность может мгновенно стать иной». Отвечать за реальность на грани внезапной фантасмагории будут, по версии организаторов, Георг Гросс, Андре Дерен, Хаим Сутин, Яков Шапиро.
Структура выставки предполагается сложной и причудливой, что не должно, впрочем, приводить к затруднениям при считывании смыслов. Пусть не ставилась задача все-все разложить по неукоснительным полочкам, но и дополнительно запутывать зрителя тоже не было намерений. Показателен в этом отношении финальный зал, общий для двух маршрутов. «Параллель для него навеяна тем, что в „Замке“ сначала появляется заочный образ невероятного, удивительного сооружения, — рассказывает Мария Гадас, — но позднее землемер К. видит перед собой груду нелепых построек, даже и высотой не удивляющих. У нас Дворец Советов и другие утопические проекты возникают именно как гротеск. Этот зал построен на антитезе — утопия и антиутопия. К последней относятся некоторые проекты „бумажной архитектуры“ позднесоветского времени — авторства Юрия Аввакумова, Тотана Кузембаева, Александра Бродского, Ильи Уткина».
Для нас Кафка не чужой. С того момента, как в 1964 году журнал «Иностранная литература» впервые опубликовал на русском языке восемь его рассказов (а через год отдельным томом вышел знаменитый сборник), словно что-то щелкнуло в сознании советской интеллигенции — и отозвалось в подсознании. Хотя издавали Кафку в СССР чрезвычайно дозированно, тем не менее его влияние на умы оказалось мощным, в чем-то даже мировоззренческим.
Проецировать его фантасмагории на собственную жизнь и окружающую реальность было несложно, ассоциации напрашивались сами собой. Общечеловеческое у Кафки никуда при этом не девалось, но уж слишком точно, без зазоров, накладывались его образы именно на советский контекст, чтобы не видеть тут закономерностей. Видели их в том числе и художники. В частности, эпохальный мем «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью» был придуман концептуалистом Вагричем Бахчаняном.
По словам Марии Гадас, то отношение к творчеству писателя, которое сформировалось когда-то у советской интеллигенции, не могло не оказывать влияния на кураторские установки. Но речь все же о мировом искусстве, поэтому выставка не сводится к феномену «нашего Кафки». Дано слово и немецким экспрессионистам, и итальянским метафизикам, и сюрреалистам, и представителям Парижской школы, и «новым диким». Суммарно, вместе с отечественными, набралось около сотни произведений. Свой вклад внесли и музеи, включая Русский, Эрмитаж, ГМИИ им. А.С.Пушкина, Третьяковку, и частные коллекционеры. Отметим, что все источники российские; спрашивать у куратора, почему так, в голову не приходило.
Если согласиться с делением любых выставок на своевременные и не очень, то «Процесс» надо причислить к первым. Хотя ждать от экспозиции прямых ответов на актуальные вопросы было бы странно все-таки, но и нельзя сказать, что проект не имеет к ним ни малейшего отношения. Закончить эту мысль хотелось цитатой из Кафки, но удивительным образом все самые подходящие из них оказываются как раз весьма неподходящими. Можете сами проверить.
Еврейский музей и центр толерантности, Москва
«Процесс. Франц Кафка и искусство XX века»
11 октября – 14 января
