Александр Балашов: «Если говорить 
о „большом Cеребряном веке“, для меня это пик цивилизации»

С чего начался ваш интерес к искусству?

Как у многих людей моего поколения, все началось с домашних альбомов и книг. Лет в пять на меня сильнейшее впечатление произвел календарь с репродукциями Франсиско Гойи, а потом книги Леонида Волынского «Зеленое дерево жизни» и «Лицо времени», посвященные импрессионистам и передвижникам.

Для меня очень важными стали ощущение судеб художников, понимание истории людьми искусства и мое собственное ощущение истории через искусство. Скажу, что о начале ХХ века мне больше всех говорят Александр Блок, Владимир Маяковский и Борис Пастернак, а в живописи — Виктор Борисов-Мусатов, Павел Филонов и Кузьма Петров-Водкин.

Когда вы начали создавать свою коллекцию?

Не сразу, была еще одна важная ступень — 1978 год, мое поступление в университет. Там я познакомился с сыном известного московского коллекционера Игоря Васильевича Качурина. В его доме я встречал Соломона Абрамовича Шустера, Якова Евсеевича Рубинштейна, других замечательных людей. Эти знакомства открыли для меня мир коллекционирования как мир людей, встречающихся с искусством в повседневной жизни. Там я впервые взял в руки работы Алексея Саврасова (это был маленький графический эскиз к «Грачам»), Александра Бенуа, Константина Коровина.

Кроме того, некоторое время, на рубеже 1980–1990-х годов, я увлекался современным искусством, много общался с художниками. Правда, большинство работ потом подарил друзьям.

Мои первые покупки, которые легли в основу сегодняшней коллекции, я сделал в конце 1980-х. По-моему, это было несколько европейских рисунков Михаила Николаевича Яковлева.

Но, думаю, моя коллекция началась по-настоящему с работ Федора Васильевича Семенова-Амурского, которые я приобрел у его вдовы Елизаветы Измайловны Елисеевой. Я помню до сих пор чувство открытия чего-то совершенно нового для меня, когда стал работать с его наследием.

Что сегодня представляет собой ваша коллекция?

Наверное, 80% — это советское искусство 1920–1930-х годов, произведения мастеров — ровесников века (плюс-минус десять лет), то есть тех художников, которые вышли на большую сцену в конце 1910-х — в 1920-х годах. Это явление, которое я называю пост-авангардом, но которое можно называть, наверное, по-другому.

Среди самых важных для меня имен в коллекции я бы назвал Ростислава Николаевича Барто, Леонида Павловича Зусмана, Александру Григорьевну Кольцову-Бычкову, Александра Аркадьевича Лабаса, Татьяну Алексеевну Маврину, Василия Васильевича Почиталова, Бориса Алексеевича Смирнова-Русецкого, Михаила Ксенофонтовича Соколова, Антонину Федоровну Софронову, Александра Васильевича Шевченко.

Каков объем коллекции сейчас?

Я бы ответил так: в моем собрании около 100 имен. Но объем работ конкретных авторов сильно различается. Скажем, художник Георгий Александрович Щетинин у меня представлен относительно небольшим блоком его монументальных гуашей и огромным числом иллюстраций к Франсуа Вийону, которые он делал на протяжении 50 лет. Около 100 работ Ростислава Барто, Федора Семенова-Амурского. Тридцать лет я по возможности покупаю работы Семенова-Амурского, потому что его творчество имеет для меня особое значение. А вот Михаила Врубеля, который, конечно, несколько выпадает из моей коллекции, у меня только один лист. Но это воплощение моей детской мечты — иметь дома работу Врубеля, и я очень люблю ее.

Откуда приходят произведения в вашу коллекцию? Вы приобретаете их у наследников? На открытом рынке?

Иногда бывают находки на аукционах и в галереях, но долгие годы все большие корпуса работ я покупал у наследников. Большое количество работ Леонида Зусмана мне передала его душеприказчица Надежда Вильямовна Инсарова-Плисова. У меня много работ Василия Андреевича Коротеева, и я очень дорожу дружбой с его дочерью. Нередко знакомство, которое начинается с коллекционерского вопроса, вырастает в настоящую дружбу, в глубокое взаимопонимание. Вот я смотрю на небольшую работу Александра Шевченко и вспоминаю Татьяну Александровну, его дочь, с которой мы очень много общались. Точно так же уже через рассказы вдовы Ростислава Барто, Ларисы Петровны Галанзы, я почувствовал этого художника. Работы Антонины Софроновой я получил от ее дочери Ирины Андреевны Евстафьевой.

Открытия бывают совершенно удивительные, как, например, когда при помощи Надежды Вильямовны Инсаровой-Плисовой я обнаружил наследие художника Арсения Леонидовича Шульца, которое просто 30 лет лежало в коробках — а это альбомы, около 150 больших работ и сотни набросков. Все они в результате стали книгой, которую я сделал несколько лет назад.

Чем вас привлекает эпоха, к которой принадлежат эти художники?

Я очень ценю это время в истории русского и мирового искусства, люблю этих художников и вижу исключительность этого явления в мировом искусстве. Я вижу, как в моих авторах воплощается явление «большого Серебряного века», как они связаны с предыдущей эпохой — с Серебряным веком, вырастают из нее. Я все время говорю о полифонии искусства 1920–1930-х, которую я бесконечно ценю — эти сотни имен, которые рассыпаются в невероятную картину нашей действительности, нашей истории.

Если говорить о «большом Серебряном веке», для меня это пик цивилизации и одновременно ее кризис, кризис проекта «модерн». Я очень чувствую перелом, который произошел в то время, когда человечество могло пойти совсем другим путем, нежели тот, который оно выбрало в результате. Я понимаю, насколько непросты жизни этих людей. Я очень ценю это миро­ощущение и благодарен той эпохе за сложную картину реальности, в которой я живу и которую могу исследовать.

Это «большой Серебряный век» в том смысле, что это продолжение русской философии Серебряного века. Что я слышу через творчество Василия Чекрыгина, через Сергея Романовича, через Бориса Смирнова-Русецкого, через Петра Фатеева? Я слышу голоса Николая Бердяева, Сергия Булгакова, Владимира Соловьева, Николая Федорова. Я слышу звучание этих идей.

Я видел, что рядом со мной опытные, знающие коллекционеры собирают Серебряный век, «Мир искусства», как Игорь Васильевич Качурин, или авангард, как Соломон Абрамович Шустер… Но мне было интересно идти своим путем.

Насколько поставангард сегодня популярен как тема коллекционирования?

Я знаю, что хорошее собрание у Константина Эрнста. Поставангард (ленинградская школа 1920–1930-х годов) очень хорошо представлен в собрании Романа Бабичева. Искусство этой эпохи, я думаю, составляет основу собрания Юрия Носова. Этим искусством занималась в значительной степени галерея «Ковчег», этим искусством занимается Ильдар Галеев, произведений художников этого периода очень много в собрании Вадима и Стеллы Аминовых. В Петербурге серьезная коллекция скульптуры у Аллы Есипович. Я считаю, что это очень серьезный срез коллекционирования, и мечтаю, чтобы коллекционеры объединились и сделали в Третьяковской галерее выставку «Шедевры искусства 1920–1930-х годов из частных собраний». Потому что это действительно могло бы стать для многих открытием новых имен, новых явлений, новых смыслов.

В каких музеях лучше всего представлен этот период, на ваш взгляд?

Феномен искусства 1920–1930-х годов достаточно хорошо представлен, например, в Третьяковской галерее. Отдельно хочу отметить собрание музея «Новый Иерусалим» и, конечно, упомянуть музей в Нукусе, то есть коллекцию Игоря Витальевича Савицкого. Искусство той эпохи из этих собраний было бы очень интересно показать в несколько другом ракурсе.

Я рад, что на выставке «Процесс. Франц Кафка и искусство XX века» в Еврейском музее представлены вещи из моего собрания — работы Арсения Шульца, Георгия Щетинина, Виктора Анемподистовича Смирнова и Константина Васильевича Кузнецова (это гравюры на картоне из довольно редких его серий «Города» и «Гражданская война в Испании»). А в ГМИИ им. А.С.Пушкина на испанской выставке — работы Шульца и Михаила Соколова.

Какую судьбу вы считали бы идеальной для своей коллекции?

Идеальная судьба — это некий новый музей личных коллекций, в котором мое собрание будет частью экспозиции или частью архива истории советского ХХ века. Мне кажется, что большие центральные музеи не справляются с тем объемом материалов, которым владеют. Я уверен, что и Москва и Россия нуждаются в совершенно новых институциях, музеях, архивах, в которых будет исследоваться и продолжать жить наша история и культура.