Надежда Плунгян: «Наши москвички — женщины отважные, и одновременно у них очень тяжелый личный опыт»

Вы создали выставку «Москвичка. Женщины советской столицы 1920–1930-х» вместе с куратором Ксенией Гусевой. Как возникла идея экспозиции и как распределялись ваши роли?

Этой выставке предшествовали два больших проекта: моя книга «Рождение советской женщины. Работница, крестьянка, летчица, „бывшая“ и другие в искусстве 1917–1939 годов» 2022 года и выставка Ксении «Дом моделей. Индустрия образов», которая открылась в 2023 году и произвела на меня очень большое впечатление. И вот мы встретились с Ксенией в Музее Москвы, еще раз посмотрели выставку и решили, что пора делать гала-проект. Именно «гала», так как в центре нее оказывается сразу несколько крупных тем. Ксения последовательно раскрывает тему синтеза искусства и производства в СССР, а я с помощью всем хорошо знакомой темы гендера открываю зрителю малоизвестную советскую живопись. В итоге получился научно-художественный проект-диалог, поделенный на две структурные части, и они интересно, на мой взгляд, увязались смыслово. Все нити держала в руках Ксения: она интенсивно работала и с архитектором Анной Румянцевой, и с художником шрифта Рустамом Габбасовым, и с реконструкторами костюмов Марией Орловой и Андреем Скатковым. Для меня лично «Москвичка» указывает на перспективу, в которой можно экспонировать советское искусство, не отделяя декоративно-прикладное поле от скульптуры, живописи и графики.

Насколько ваша книга развернулась материально в залах музея?

Я стремилась не повторяться: одно и то же делать нет ни смысла, ни интереса. Да, несколько ключевых экспонатов пришли из книги: картины «Схиигуменья Фамарь» Павла Корина, портрет Осипенко, Гризодубовой и Расковой Сергея Герасимова, «Материнство» Климента Редько. Но в целом визуальный ряд на выставке новый. Структуру мы также изменили в соответствии с более узким фокусом: выставка про москвичку, поэтому на ней нет, например, женщин «советского Востока». Исключение — некоторые ленинградские параллели, а также символические пролог и эпилог, чуть расширяющие географию. К выставке мы делаем книгу-каталог, которая должна выйти в августе.

Можно ли сказать, что каталог «Москвички» будет продолжением вашей книги «Рождение советской женщины»?

Нет, это совершенно другого плана издание. Это книга-диалог, в центре — тема переосмысления советского искусства, в том числе через призму текстильной темы. Да, методологически у них общий фундамент, но всякий, кто читал мою книгу или видел выставки Ксении, сможет узнать много нового.

Какие открытия вы для себя сделали, работая над выставкой?

Ксения Гусева всегда говорит, что выставка строилась как город. И действительно, в ней много про квартирные пространства, жилые условия, а также про отношения женщины-художницы (и вообще женщин в большом городе) с властью. В советской Москве политика всегда стоит на первом месте. Наши москвички — женщины довольно отважные и бесстрашные, и одновременно у них очень тяжелый личный опыт. Это хотелось обязательно соединить. Мы описали иллюзорный мир середины 1930-х, но достаточно много сказали и про репрессии, и про тяготы быта, про мясорубку классового смещения, чистки. В конце концов, отдельный зал даже посвящен проституции. Выставка делает активный акцент на выживании москвичек в ХХ веке, и открытием было само взаимодействие этих совсем разных историй.

Несколько слов о другой вашей выставке этого года — «Группа „13“. В переулках эпохи», которая только что закрылась в Музее русского импрессионизма. С точки зрения куратора, какую задачу вы решали в ней?

Хотелось, чтобы группа «13» осталась в истории советского искусства именно как необходимый элемент. Так наглядно ее встроить, чтобы ею уже нельзя было пренебречь, всякий раз направляя в «третий ряд» некоего «забытого искусства». Выделить Владимира Милашевского. Подсветить «другую» Маврину — не всем известные детские лубки, а высококлассные ранние рисунки. Также я стремилась показать именно музейные вещи художников этой группы. Дело в том, что «13» уже с конца 1920-х были группой очень коллекционируемой, и все их поздние выставки составлялись, по традиции, именно из частных собраний. Вероятно, это и придало им репутацию камерной группы, однако я хотела показать, что их работа находится в самом центре пластического поиска 1930-х, 1940-х и далее вплоть до 1970-х годов. Чтобы раскрыть понимание их значимости и с музейной, и с коллекционерской стороны, в каталоге были напечатаны статьи музейных специалистов Алексея Петухова (ГМИИ им. А.С.Пушкина), Марины Боровской (Саратовский государственный художественный музей) и коллекционера Михаила Сеславинского.

Каковы ваши дальнейшие планы?

От выставок отвлечься и заниматься написанием книг и статей, которые давно планировала. Я очень благодарна музеям, которые меня пригласили и поверили мне. Но, конечно, я себя вижу больше как историка искусства, чем как куратора. Моя задача — заявить, предложить некоторые перспективные направления работы с советским искусством.

Есть ли выставки, которые вы мечтаете сделать?

Разумеется. Прежде всего компаративистские проекты. Моя работа готовит почву для экспозиций интернационального модернизма 1930–1950-х годов, куда советские вещи будут встроены наравне с европейскими. Не только живопись, но и архитектурные макеты, примеры декоративно-прикладного искусства, печатной графики и прочего. Как это можно делать и как комментировать, краем было показано на выставке группы «13». Место советской идеи в мировом модернизме велико, так как СССР много десятилетий был пространством очень интенсивного, необычного формального (лабораторного) эксперимента — далеко за пределами «русского авангарда». Понятно, что сейчас международные выставки, конференции, образовательные платформы на эту тему трудно себе представить, но тем не менее они будут.

Если оглянуться назад, какой путь как ученый-исследователь вы прошли?

В самом начале своей работы я поставила себе несколько целей и постепенно их выполняю. Одна загвоздка: раньше я хотела всю жизнь работать в Институте искусствознания, считая, что останусь тихим научным сотрудником. Но этого не случилось. Это ведь не только мой случай. Структура общества давно изменилась, а российская академия заметно сохраняет позднесоветские очертания. По сути, в вузах нас готовят к тем вакансиям, которые перестали существовать или же их невозможно получить. Особенно это видно на примере аспирантов, которые тратят время, силы, деньги на исследования и не могут защититься: нет диссертационных советов и почти нет докторов наук. Книга о советской женщине могла стать фундаментом моей докторской. Когда на секторе заявили, что она категорически отклонена и не засчитывается даже как плановая монография, я решила больше не привязывать себя к крупным структурам и действовать, как считаю нужным, то есть как независимый эксперт, активно сотрудничая и с музеями, и с высшей школой, и с научно-исследовательскими организациями, и с коллекционерами. Желательно в разных городах. Из этой позиции, кстати, можно более свободно вести полемику и с гендерными исследовательницами, которые учатся сейчас в Европе или Англии, и критиковали мою книгу.

Можно ли уже сформулировать, насколько российские гендерные исследования отличаются от западных? Что происходит в настоящий момент?

Гендерные исследования в целом единое поле, как и любая наука. Другой вопрос, что в России мы работаем с наследием советской гендерной реформы, которая отличается от европейской и американской. Вопрос, как нам оценивать свое наследие, стоит остро. Эпоха славистики исчерпала себя, как и научные подходы времен холодной войны, перенасыщенные политическими оценками в духе «рабочие думали, что строят свою культуру, но, конечно, ни на какую культуру это не похоже». В 2000-х эта предвзятость воспринималась как должное, сейчас она кажется анахронизмом. Мы давно не живем ни в 1930-х, ни в 1950-х. Нет научного смысла ни конкурировать с этой эпохой, ни превозносить ее, ни политически осуждать. Не нужны скепсис, сарказм, пассивная агрессия к прошлому, студентам это уже непонятно. Следует вернуть достоинство этому времени и людям, которые прожили в нем довольно тяжелую жизнь.

Если же говорить о гендере, то для меня самое заряженное, абсолютно необсуждаемое сегодня пространство — это 2000-е годы. Никакой развернутой рефлексии о них я не вижу нигде — не только о российском гендерном порядке «нулевых», но и о художественной политике тех лет. Думаю, именно 2000-е, а не 1930-е и не 1990-е и нужно считать остро политической темой, так как в них коренятся очень многие конвенции сегодняшнего дня.