Наталия Гончарова. Женский род. Первое лицо

16 октября Третьяковская галерея открывает масштабную монографическую выставку самой известной русской художницы «Наталия Гончарова. Между Востоком и Западом»

Один из первых теоретиков и, как бы сейчас назвали, промоутеров русского авангарда Илья Зданевич писал в книжечке Наталия Гончарова. Михаил Ларионов в 1913 году: «Ее искусство необычайно богато, а внешняя жизнь так бедна, так бедна, что мало какие факты можно назвать, кроме рождения и выставок». Марина Цветаева потом обижалась на Зданевича: «Это ему со стороны бедна, потому что смотрит со стороны» — но прав, прав был Зданевич. Спорадическое участие в диспутах, очень редкие декларации — Гончарову вспоминают преимущественно как молчунью, интроверта, сберегающего энергию внутри себя и не разменивающегося на внешнее. Пылкая Цветаева, по своему обычаю немедленно влюбившаяся в Гончарову, о которой собралась писать, потом недоумевала: «С Гончаровой дружила, пока я о ней писала. Кончила — ни одного письма от нее за два года, ни одного оклика, точно меня на свете нет», а та просто опасалась слишком открываться перед новым человеком, приближать его к себе, правильно угадав в темпераменте Цветаевой способность как загораться, так и остывать. Поэтому да, для всех — «родилась и участвовала», и только письма да дневники поведают нам что-то о ее душевных движениях.

Родилась Наталия Сергеевна в 1881 году, 21 июля (по старому стилю), в селе Нагаево Тульской губернии, в семье архитектора Сергея Гончарова, внучатого племянника знаменитой Натальи Николаевны, жены Пушкина, что и сподвигло Цветаеву на антитезу «двух Гончаровых». Одна — роковая, но пустая женщина, «кукла». И другая, которая сказала о себе: «Я одно любила — делать».

Гончарова и Ларионов

И снова Цветаева: «Много в просторечии говорится о том, кто больше, Гончарова или Ларионов. — «Она всем обязана ему». — «Он всем обязан ей». — «Это он ее так, без него бы...» — «Без нее бы он...» и т. д., пока живы будут». Невозможно говорить о Гончаровой, не упоминая Михаила Ларионова, как и прекратить судачить, кто же кому больше был обязан: энергичный выдумщик и коновод Ларионов спокойной, уравновешенной Гончаровой или же наоборот. Художник Сергей Романович вспоминал, как Ларионов «в подтверждение своего мнения обращался к Гончаровой и спрашивал: «Ведь, правда, Наталинька?» И обычно его мнение подтверждалось или наклоном головы, или несколькими словами». Но ведь это Ларионов убедил ученицу скульптурного класса Гончарову, что ее призвание — живопись; и в дневниковых записях «дорогой Талиньки» и «Мурочки» мы найдем красноречивую фразу: «Я думаю, что он прав. Впрочем, он всегда оказывается прав, когда подумаешь» (из дневника 8 января 1912 года). Самую нежную привязанность они сохраняли до последних дней, хоть Ларионов и обзавелся в Париже любовницей, да и у Гончаровой появился «друг». Они зарегистрировали брак, когда обоим было уже сильно за 70, преследуя, впрочем, практические цели, о чем будет сказано дальше.

Гончарова, Запад и Восток

Зданевич в лекции Гончарова и всечество в 1913 году упоенно рассказывал, как Гончарова ездила во Францию, где водила знакомство с Роденом, Моне и Ренуаром, переписывалась с Сезанном и даже путешествовала на Таити, чтобы пообщаться с Гогеном, — стало быть, воспринимала новое французское искусство из первых рук. Меж тем как в действительности Гончарова оказалась в первый раз за рубежом только по вызову Дягилева. Конечно, это было вранье, притом вранье явное, демонстративное, должное показать, что извечная для отечественного искусства ориентация на европейские достижения более не актуальна. «Загнивающий Запад», чье влияние пора преодолеть, противопоставив ему — ну что? разумеется, Восток! — была идефиксом русских футуристов. В предисловии к каталогу своей первой ретроспективы в октябре 1913 года Гончарова писала: «Мною пройдено все, что мог дать Запад до настоящего времени, а также все, что, идя от Запада, создала моя родина. Теперь я отряхаю прах от ног своих и удаляюсь от Запада…» Синтетический характер будущего русского искусства как раз и должен был отразить термин «всечество», придуманный Зданевичем, и именно Гончарова служила примером и аргументом в пользу независимости и самодостаточности новейшего русского искусства.

Гончарова и кощунство

Редкая выставка с участием Гончаровой обходилась без скандала, будь то совместные выступления с буйными кубофутуристами и будетлянами, раздававшими направо и налево «пощечины общественному вкусу» или ее персональные экспозиции, на скандал никак не рассчитанные. В 1910 году после однодневной выставки Гончарову обвинили в порнографии, а часть работ арестовали. В 1912 году церковная цензура сочла кощунством участие в выставке Ослиный хвост — под такой-то неподобающей вывеской! — мощного тетраптиха Евангелисты. В 1914 году в Петербурге было арестовано 16 ее картин с религиозными сюжетами: де, неподобающим образом исполнены. «Спорят и спорят со мной — о том, что я не имею права пиcать иконы: я недостаточно верую. О Господи, кто знает, кто и как верует!» — сетовала Гончарова, внучка профессора духовной академии, между прочим. В 1916 году ей таки предложили выполнить роспись храма. Великий стилизатор архитектор Алексей Щусев, оценив стилизаторский талант Гончаровой, прислал ей официальный заказ на работу в своей свежепостроенной Троицкой церкви в селе Кугурешты в Бессарабии, но замыслу так и не суждено было воплотиться. Знаменательно, что за две недели до смерти она работала над проектом росписи часовни в Шеврезе.

Гончарова и авангард

Постимпрессионизм, неопримитивизм, кубофутуризм, лучизм — Гончаровой понадобилось лет пять-шесть, чтобы пройти тот путь, на который европейскому искусству понадобилось лет 20. Конечно, ей было легче: было, у кого учиться, на кого смотреть. Уже и Пикассо не казался каким-то недостижимым, непонятным — нет, вполне себе современник, можно и радикальнее. Тем более рядом был Ларионов. Вместе с ним, позже Кандинского и раньше Малевича, к 1913 году Гончарова вплотную подошла к абстракционизму. Заглянула туда — но, видно, не особенно впечатлилась, потому как воплощенный в странной картине Пустота, которую, не зная датировки, легко счесть даже и примером сюрреализма, принцип беспредметности остался без развития: отвлекла работа на Дягилева и его «Русский балет». А может, из-за того, что ларионовский лучизм не предполагал полной абстракции, исходя все-таки из натурных впечатлений. И Гончарова не рискнула дальше сама.

Гончарова и Дягилев

Дягилев вообще-то звал к сотрудничеству в «Русском балете» Ларионова, знакомого ему еще по русской выставке на парижском Осеннем салоне 1906 года, но тот с головой был погружен в футуристические распри, готовил очередную эпохальную выставку № 4 и предложил для работы над сценографией Золотого петушка Гончарову. Дягилеву было в принципе все равно — главное, чтобы художник еще не засветился в «Русском балете». Либреттист Александр Бенуа, к тому времени полностью покоренный Гончаровой, понятное дело, был тоже не против, а впоследствии эту инициативу — призвать Гончарову на сцену — так и вовсе приписал себе. Есть избитое выражение «на следующее утро имярек проснулся знаменитым», но именно так и произошло с Гончаровой после премьеры Золотого петушка 21 мая 1914 года. Парижскую выставку Гончаровой и Ларионова в июне того же года пресса встретила выражениями самыми восторженными. И Дягилев был доволен Гончаровой вполне. И терпел, даже когда работа Гончаровой над новым шедевром, Свадебкой Стравинского, затянулась на семь лет.

Гончарова и эмиграция

Эмиграция оказалась неожиданностью — и какое-то время Гончарова и Ларионов продолжали рассчитывать (как и многие тогда) на скорое возвращение. Попытки добыть из Советской России все, что там осталось, они стали предпринимать лишь к середине 1920-х, когда осели в Париже, в Латинском квартале, в мастерской на улице Жака Калло. Ларионов по привычке пытается верховодить тамошними русскими художниками, устраивая благотворительные балы — знаменитые «Большие балы» и «Баль баналь», но живописью занимается исключительного камерного формата (желчная Нина Берберова, подразумевая новую ларионовскую пассию, Александру Томилину, упоминает в Курсиве моем, как Ларионов «пишет желтенькой краской желтенькую женщину с желтенькими волосами и низким тазом»). Гончарова же продолжает сотрудничество с Дягилевым, а после его смерти — с «Русским балетом» де Базиля. Ее постановки с успехом идут на сцене нью-йоркской Метрополитен-опера, но надежд на возвращение остается все меньше, и даже выставка 1928 года в Третьяковской галерее, где в последний раз были представлены работы Гончаровой и Ларионова, называется Современное французское искусство.

Гончарова и подделки

Созданное Гончаровой не поддается учету — в силу как ее необычайной работоспособности (уже на персональной выставке 1913 года она показала более 750 произведений), так и общего хаоса, сопровождавшего неожиданную, непредумышленную эмиграцию. Отметим этот фактор литерой «а». Фактор «б» — посмертный успех Гончаровой: 18 июня 2007 года на вечерних торгах Christie’s в Лондоне картина Гончаровой Сбор яблок (1909) была продана за £4,95 млн, установив рекорд стоимости для произведений авторов-женщин; в 2010 году, опять на Christie’s, Испанки (1916) ушли за £5,5 млн, подтвердив репутацию Гончаровой, не зависящую от кризиса. TANR уже писала в июньском номере за этот год, как оба эти фактора в сумме спровоцировали вал подделок. Ими, по мнению отечественных специалистов, полны две крупные монографии о Гончаровой, вышедшие в последние годы в Европе: Goncharova: The Art and Design of Natalia Goncharova английского искусcтвоведа Энтони Партона и Natalia Gontcharova: son oeuvre entre tradition et modernité француженки Дениз Базету (в книге Партона их будто бы четверть; у Базету и вовсе до 70%), что выглядит попыткой легализации подделок чрезвычайно востребованного на рынке автора.

Гончарова и наследие

Наследие Гончаровой и Ларионова было завещано обоими (после того, как в 1955 году они все-таки зарегистрировали свой брак) второй жене Ларионова Александре Томилиной (она стала официальной супругой Ларионова спустя год после смерти Гончаровой и за год до его собственной). Условием было возвращение наследия на родину — Ларионов, было, и сам собирался, даже «вентилировал вопрос» через Льва Жегина (который в 1920-е занимался тем, что переправлял все, что оставалось в Москве, художникам во Францию). История с наследием вылилась в жутчайшую проволочку, где фигурировали растяпы из советского посольства, жуликоватые французские адвокаты, невесть откуда взявшиеся друзья Томилиной, также высказывавшие претензии на какую-то долю в наследстве, и в конце концов отступные строгому французскому правительству, которое согласилось выпустить наследство Томилиной из французских пределов только за крупный взнос в коллекцию Центра Помпиду. Кое-что из собрания Центра Помпиду едет на выставку в Третьяковской галерее, где впервые искусство Гончаровой будет представлено практически полностью, вещами из западных и восточных собраний — и, что примечательно, независимо от Ларионова. Которому своей выставки еще ждать.

Подробную информацию о выставке читайте здесь.

Анонс выставки вы можете прочитать здесь.