Тереза Мавика: «Для нас важно вырастить своего Николаса Сероту»

С чего все началось? Вы помните точку отсчета вашего сотрудничества с Леонидом Михельсоном?

Конечно, помню. 2009 год, Венецианская биеннале. Меня попросили провести его по Джардини и показать российский павильон. Звучит странно, но это именно так, почему-то обратились ко мне. К своему величайшему удивлению, вместо одного человека я обнаружила внушительную компанию. Притом, если выражаться по-неаполитански, они пришли «panza e presenza» («c пустыми руками») — ни у кого не было ни приглашений, ни аккредитации, и это в дни превью в Венеции! Что меня спасло? То, что у любого человека с юга Италии везде есть либо родственник, либо друг, всегда готовый помочь. Тогда с помощью моей неаполитанской подруги, по совместительству главного архитектора биеннале, мы решили вопрос ВИП-пропусков прямо на входе.

Надо признаться, меня ужасно раздражало, что Леониду все время звонили и отвлекали, и я, конечно, не могла скрыть свое недовольство, ведь мы смотрели искусство, для меня это поважнее многих телефонных разговоров. Леонид абсолютно не понимал моего поведения, поскольку он думал, что я просто экскурсовод. Как нетрудно догадаться, свое мнение о российском павильоне я тоже высказала очень прямо, а когда узнала, что его компания — главный спонсор, схватилась за голову: «Земля, откройся! Разверзнись, земля!» За обедом мы все выяснили, подружились, а вечером, помню, я познакомила его с Ильей и Эмилией Кабаковыми.

Вскоре мы увиделись в Москве, Леонид обратился ко мне с просьбой курировать его частную коллекцию. Я отказалась, извинившись и объяснив, что меня совсем не интересует его «русский импрессионизм», что я не понимаю, почему люди, привыкшие окружать себя самым лучшим, покупают вторичное искусство, но главное, что мне неинтересно заниматься развитием частной коллекции.

Я очень люблю Россию, но, скажите, почему здесь утрачены традиции меценатства? Все в основном занимаются разовой благотворительностью по принципу «даю, сколько не жалко». Одна из самых актуальных потребностей нашего времени — развитие социальной вовлеченности, гражданской ответственности. Если не начать думать сейчас о будущем страны, то откуда возьмутся новые Щукины и Морозовы? Нужно обязательно вкладывать в своих современников, создавая наследие для будущих поколений.

Мы еще несколько раз встречались с Леонидом, обсуждали возможное сотрудничество. Он попросил подготовить бизнес-план для фонда, который бы занимался развитием современного искусства и культуры в России. И в результате я получила предложение, от которого уже не могла отказаться: Леонид решился на создание фонда, а я должна была заняться коллекцией.

Отлично договорились.

Да, я верю в предопределенность некоторых жизненных событий. Студенткой, получив грант в Россию вместо запланированной Америки, я не могла и предположить, что задержусь здесь надолго. Особенно учитывая то, что я из Неаполя, а здесь полгода зима.

Когда вы с господином Михельсоном ударили по рукам, то уже тогда думали о собственном пространстве?

В Москве? Нет. Сначала это была деятельность «на экспорт». Моим главным аргументом был тот факт, что для остального мира российское искусство по-прежнему остается белым пятном. Зарубежные профессионалы, представители арт-сообщества, приезжают в Москву главным образом благодаря личным, дружеским связям, а не по причине активной и влиятельной художественной жизни здесь. Очевидно, что не хватает информации, почти нет литературы о русских художниках на английском языке.

То есть нужно было найти международную площадку?

Да. Как политолог я убеждена в том, что одна из главных проблем России — это неумение вести коммуникацию. Следующее поколение должно научиться говорить о себе, представлять себя. Для этого нужна была площадка за рубежом, где можно было бы начинать рассказывать, налаживать связи. Я пригласила Леонида Михельсона погостить у коллекционера и основателя известного фонда Патриции Сандретто Ре Ребауденго. Ее дом похож на замок: слуги в ливреях, все как принято у аристократов, — но у входа неожиданно висит работа Маурицио Каттелана и повсюду произведения современных художников. Пространство Фонда Сандретто Ре Ребауденго занимает 2 тыс. кв. м, это высокопрофессиональная выставочная площадка.

Поездка произвела на Леонида большое впечатление, он сразу понял, к чему мы должны стремиться. И тогда начался поиск нашего европейского дома. Палаццо Тре Очи в Венеции подошло идеально для этой цели. Сначала мы сняли его на пять лет. По окончании этого срока я спросила Леонида о дальнейших планах, на что он с энтузиазмом ответил, что хотел бы, чтобы фонд остался в Венеции, но вместе с тем желает сделать что-то для своей страны, внутри нее. Так началась история нашего московского дома.

Как вы вышли на ГЭС за зданием «Ударника»?

Честно говоря, помещение в Москве я искала без особого воодушевления. Меня возили даже в какой-то торговый центр! При этом я хорошо представляла себе, каким должно быть это здание: русская архитектура, дореволюционная постройка без евроремонта или постиндустриальное пространство. Как раз тогда началась программа отключения электростанций в черте Москвы. И в одну из суббот рано утром мы отправились на Болотную набережную. Нам выдали каски с лампочками… Холодно, темно, шумно, трубы, грязь. Было ощущение, что я попала в фильм о советском времени, притом американского производства, из 1960-х! Про себя думаю: «Господи, куда же мы зашли!» А Леонид в тот же момент поворачивается и говорит: «Это именно то, что нам нужно». Я осталась в полном недоумении. Если бы я отправилась туда одна, то вернулась бы ни с чем, а он сразу увидел будущее. Скорость мышления этого человека меня искренне восхищает!

В какой момент вам понравилось это пространство?

Шок длился до тех пор, пока нам не передали старые фотографии электростанции. Я была покорена легендарной историей этого места и красотой оригинальной постройки.

Относительно выбора архитектора, я так понимаю, сомнений не было, ведь если нужно много воздуха и света, то обычно зовут Ренцо Пьяно.

Конечно! У всех перед глазами здание Фонда Бейелера, спроектированное им в Базеле. Там совершенно невероятная атмосфера, выставочное пространство организовано таким образом, что свет становится частью экспозиции. Надо заметить, что Ренцо Пьяно родом из Генуи, а место, где ты родился, всегда следует за тобой. Так вот, часть Генуи расположена на холме и там всегда солнце, а у его подножия или в узких улочках всегда тень, и ты постоянно ищешь свет. Я уверена, что именно этим и занимается Ренцо Пьяно в своей архитектуре.

Для него наш проект — это не просто очередной заказ. Ему 78 лет, и он уже давно может позволить себе работать только ради удовольствия. Поэтому в этот раз все обошлось без двоюродных братьев, сестер или подруг (хоть список уже был готов): я просто собрала документацию, написала письмо и стала ждать ответа. А дальше все как в сказке: уже через неделю мы с Леонидом вошли в парижский офис бюро Пьяно. Как только мы переступили порог переговорной, стало понятно, что нас не просто ждали — работа над проектом уже началась: стены были увешаны фотографиями ГЭС, картами района и всей Москвы, схемами пешеходного и автомобильного движения, снимками соседних музеев с графиками их посещаемости и так далее. Михельсон и Пьяно очень похожи, они люди дела. Ренцо приехал в Москву, достал свой карандаш и блокнот (никаких гаджетов) и стал исследовать каждый сантиметр «Красного Октября». Он в буквальном смысле увез с собой образцы почвы тех мест. Мы подробно расспрашивали всех консьержей Дома на набережной. В свои 78 на что он только не влезал! А я с ужасом думала, что если упадет, то будет международный скандал.

Проектирование уже ведь началось? Как все будет устроено внутри?

Мы делаем акцент прежде всего на новейшие инженерные разработки и экологичность. К примеру, трубы — центральная часть ГЭС — не будут больше дымить, внутри разместится высокоэффективная воздухоочистительная система. Для Ренцо Пьяно интересен только такой проект, который позволяет сделать новый шаг на пути к прогрессу. Просто построить еще один музей ему уже неинтересно, к тому же он только что представил миру il museo perfetto — новое здание Музея Уитни. У нас обязательно будет библиотека, медиатека, образовательные классы, трансформируемые выставочные пространства, отменяющие границы между публикой и искусством. Прямо с набережной можно будет пройти здание насквозь и выйти к березовой роще, отделяющей нас от новой станции. Живое, многофункциональное, дружелюбное городское пространство, открытое людям и созданное именно для них.

Как вы оцениваете результаты работы фонда?

Я ими довольна и буду довольна всегда: даже если что-то получается иначе, чем было запланировано, любой опыт все равно чрезвычайно полезен. То, что мы планируем построить, инновационно, многое еще предстоит определить. Все называют это музеем. Возможно. Но одно могу сказать определенно: это здание не будет храмом господина Михельсона или его коллекции, тем более сейчас, когда она стала коллекцией фонда. Мы строим место для тех ребят, совместно с которыми разрабатываем его. Можно было бы решить все проблемы, предложив очень хорошую зарплату и пригласив условного Николаса Сероту (директор лондонской Тейт Модерн. — TANR), но для нас важнее вырастить своего Сероту. Это сложно, мы не ждем незамедлительного успеха, но наши проекты — это всегда непростые, однако крайне полезные эксперименты.

Леонид Михельсон знаком с молодыми художниками?

Конечно, знаком, он встречается с ними на каждой выставке. Помню, на одном из вернисажей в Венеции Анатолий Осмоловский назвал его агрономом, создающим комфортные условия в теплице, где выращиваются молодые таланты. Представители аукционных домов не устают твердить, что это я вешаю лапшу на уши Леониду, а на самом деле он любит совсем другое искусство. Очевидно, что они его просто не знают. Разве этому человеку можно что-то внушить? К тому же, невозможно представить, что кто-то мог бы тратить столько времени и денег на то, что ему не нравится. Он действительно верит в молодежь, в то, что ей можно доверять и нужно поддерживать. К тому же эта самая активная и неравнодушная молодежь всегда рядом в лице дочери Виктории, человека, по-настоящему вовлеченного в работу фонда, перфекциониста по натуре. Короче говоря, у нас все хорошо, и мы счастливы.