Открытый дом Андрея Ройтера

Открытый дом (Open House) — так называется выставка художника Андрея Ройтера, которая начнет работу 17 октября в Московском музее современного искусства (ММоМА) в Ермолаевском переулке. Понятие open house в западной терминологии чаще всего применяется, когда публике предлагают посмотреть дом или квартиру, выставленные на продажу. То есть еще до разговора с художником практические ассоциации плотно засели в моей голове. Особенно если учесть, что Ройтер давно уже живет и работает в Амстердаме и Нью-Йорке, и, соответственно, западные выражения ему близки и понятны. Но выставка оказалась совсем про другое: не о доме на продажу, а о доме-проходной, не про официальную презентацию и шоу-рум, а про безостановочное веселье, не про расставание с пространством, а про вечное в нем зависание. Открытый дом воспроизводит атмосферу «Детского сада» — группы и места, где Ройтер и три его товарища в середине 1980-х служили ночными сторожами, ну а в остальное время рисовали, писали картины, создавали скульптуры.

«Нас было четыре сторожа, и мы попеременно должны были охранять детский сад, — отвечает на вопросы The Art Newspaper Russia Андрей Ройтер. — Было два здания, одно — недействующее, требующее ремонта. Денег на ремонт не было, и, чтобы помещение не разграбили, руководство детского сада наняло сторожей. Первым был скульптор Леша Иванов, который лепил балерин. Он познакомился с Гариком Виноградовым, тот пригласил Колю Филатова, а Коля позвал меня. Нам дали одну каморку, где мы могли пить чай, остальные комнаты были пустые и закрытые. Официально жить мы там не могли, а работать уж тем более. А Коле Филатову жить было негде, он потихоньку стал комнаты взламывать и оккупировать. Гарик туда стал приносить какие-то железки и тоже оккупировать пространство. И я стал туда свои картинки привозить. По ночам к нам начали приходить наши приятели. Днем там обычно было тихо, люди отсыпались, а по ночам жизнь била ключом. В тот момент началась перестройка, 1985–1986 годы. К нам стали приезжать журналисты, кураторы, коллекционеры, директора музеев. Это стало заметным местом. И нас окрестили группой «Детский сад». Мы концептуально себя никакой группой не считали. Но все были абсолютно очарованы идеей «Детского сада»: XIX века особняк, в Хохловском переулке, в центре Москвы, около станции метро «Площадь Ногина», недалеко от КГБ, недалеко от синагоги, недалеко от ОВИРа. И к нам люди просто стали ходить толпой. Конечно, все это стимулировало нашу активность тоже. Мы просуществовали там около двух лет. И это были два наполненных событиями в стране и для нас года. Атмосфера «Детского сада» и послужила отправным моментом для этой выставки».

«Открытый дом» рассчитан на российского зрителя, или выставка могла случится где угодно?

Где угодно. Эта выставка связана с определенным этапом моей жизни и не слишком связана с географическим пространством. Если это пространство будет в Катманду или Нью-Йорке, это, конечно, повлияет на некую атмосферу, но по большому счету выставка будет та же. Инсталляция напоминает посещение мастерской. Не традиционной мастерской с мольбертами, а такого пространства, каким был «Детский сад», когда мы оживили пустое здание своим присутствием. Притащили какую-то рухлядь с улицы, стали делать картинки на стене, к нам приходили люди. Это была теплая атмосфера, открытая, хаотичная, с большим потенциалом для реализации идей, вдохновения, экспериментирования. И в то же время это ситуация временная: в любой момент могут прийти и тебя выкинуть, в любой момент могут арестовать и забрать работы. Ощущение подпольного существования богемы, частных коллекций, художественных экспериментов — вот эту атмосферу я хочу привнести в музей. Чтобы это музеем в принципе не чувствовалось, а, скорее, напоминало какой-то сквот. Открытый дом — это приглашение посетить пространство, сочетающее в себе элементы частных коллекций, архива визуальной памяти, своего рода time capsule.

Это твоя первая музейная выставка в Москве?

Да. У меня была небольшая выставка у Ольги (Лопуховой, бывшей жены Ройтера. — TANR) на «Стрелке», и была выставка в «Риджине». Но это были выставки галерейные, с довольно ограниченными параметрами. Впервые в Москве мне дают полную свободу и 800 м2.

У тебя есть ощущение возвращения блудного сына?

Нет-нет, абсолютно нет.

То есть тебе легко возвращаться в Москву с выставкой?

Есть определенные неуверенность и сомнения, чувство, как будто в школе меня вызывают к доске отчитаться. Но я понимаю, что это важный этап, через который я должен пройти. Это поможет мне увидеть себя через призму другого восприятия, встретиться с людьми, которые совершенно не знают моих работ и живут в другом контексте. Это здоровое, нормальное испытание на прочность.

У тебя много названий выставок и объектов: про дом, про дорогу, про память. Или вот еще — «Моя профессия — быть Андреем Ройтером». Что это значит? Ройтером быть просто или сложно?

Здесь нет никакого подтекста. То, что ты видишь, так оно и есть. Я осознал, что моя профессия — это быть самим собой, что я должен найти в себе силы говорить о своих устремлениях и неудачах с максимальной откровенностью.

Тогда расскажи нам с максимальной откровенностью, хотелось тебе уехать из России или не хотелось, как такое решение созрело?

А я никогда и не уехал. Я по-прежнему обладаю русским паспортом и официально никогда эмигрантом не стал. В то же время я с детства помню ощущение, что родился в неправильном месте и что рано или поздно уеду. Я по натуре фаталист. Одной из неосознанных идей моей жизни является идея побега, но побега внутреннего. Это привело меня к занятию рисованием, увлечением фотографией. Во времена «Детского сада» я стал продавать свои работы и смог себя и Ольгу (Лопухову. — TANR) поддерживать. Потом пошли приглашения на участие в зарубежных выставках, я стал выезжать. И перестал возвращаться. Сначала я поехал по туристической визе на две недели, потом прожил три месяца, потом продлил визу еще. В 1989 году я уехал на открытие выставки в Вене и после этого вернулся в Москву пять лет спустя, когда истек срок моего паспорта. Я уехал с дедушкиным чемоданчиком с вещами с расчетом на две недели путешествия и оказался с этим чемоданчиком в мастерской в Амстердаме. Меня пригласили туда, дали мастерскую, завертелось-закрутилось, и так в результате я здесь прижился.

С тех пор чемоданчик, похоже, остался одним из твоих ключевых персонажей. Зелено-коричневая палитра, которую ты в основном используешь, — это отклики твоей российской жизни или некая общеэкзистенциальная меланхолия?

В первый раз я выехал за границу, когда мне было 29 лет. Основы моего мироощущения, конечно же, сформировались в Москве. Мне, безусловно, любопытно узнавать новые вещи, посещать новые места, знакомиться с новыми людьми, но глаза и ум реагируют особым образом на вещи знакомые: знакомые поверхности, цвета, фактуры, образы, формы. Это не носит характер ностальгии, скорее, это давно знакомые друзья. Повседневные, вечные, вневременные вещи — мне всегда было интересно к этой теме обращаться. Не говоря, конечно, о том, что я соотношу себя с направлениями в современном искусстве, которые обращаются к такого рода методу: отчасти с arte povera, отчасти с поп-артом, отчасти с дадаизмом. Поэтому обращение к реди-мейду и вещам личного, интимного, интерьерного качества мне близко.

Андрей, ты один из немногих уехавших художников, кто сделал успешную карьеру на Западе. Расскажи нам свой секрет.

Честно говоря, не могу... Для меня самого это удивительное чудо. Я время от времени об этом думаю и понять и объяснить, как это произошло, а уж тем более дать совет, рецепт, не могу. Потому что фактически у меня нет художественного образования, у меня нет никаких дипломов. У меня нет опыта ни в бизнесе, ни в деловой жизни. Я к этому в России был абсолютно не подготовлен и никогда не думал, что буду жить на средства от продажи своих работ. Тогда в Москве это было невозможно, даже мечтать об этом было невозможно. Тот факт, что это случилось, для меня самого по-прежнему существует как некое удивительное явление. Я думаю, это связано с двумя моментами. Во-первых, я стал заниматься искусством из внутренней потребности, которую можно назвать самотерапией. Рисование — поначалу карандашами, потом тушью и кисточкой — доставляло мне удивительное удовольствие. Результаты не радовали: я не мог нарисовать то, что хотел. Я не отличался никаким талантом в этой области, но проводить время над листом бумаги с карандашом в руках мне доставляло неимоверное удовольствие. Мама рассказывала, что, когда мне было три-четыре года, я сидел с карандашом в руке над чистым листом бумаги в течение часа, ничего не рисуя, а просто глядя на этот чистый лист бумаги. В моей голове, я знаю, было ожидание: что нарисовать? Я хотел что-то нарисовать, но не знал что. Рано или поздно я, конечно, рисовал деревце или домик, человечка. И этот процесс прикосновения к бумаге и создания своего образа рукой мне приносил какое-то удивительное удовлетворение. С этого маленького момента все началось. В жизни я человек довольно упертый и ленивый. И вот это сочетание упрямства, лености, нежелания ничего делать, кроме того, что я хочу делать, привело меня к тому, что я постоянно что-то чирикаю, рисую, записываю, делаю фотографии, потом опять что-то рисую. Это занимает меня целый день, каждый день. Желание перевести увиденное, найденное в визуальную форму — это и есть второй момент, который мною движет. Из сочетания этих двух функций сложилась моя «профессия», тот двигатель и чудесный ковер, который меня поддерживает. C детства во мне живет уверенность, что есть потенциал, который я способен реализовать. Я не чувствую, что сильно работаю, прилагаю какие-то ужасные усилия. Просто, если меня кто-то спросит: «Что ты хочешь делать?» — я отвечу, что хочу идти в свою мастерскую и там копаться. И всё. А остальное для меня не так важно. Поэтому я веду довольно отшельнический с внешней стороны образ жизни, довольно асоциальный и провожу слишком много времени в своей мастерской.

Кроме московской, у тебя проходят сейчас другие выставки?

Я принимаю участие в выставке в Музее Стеделейк в Схидаме, посвященной голландскому искусству с 1945 года по наши дни. Так как я здесь живу давно, меня уже числят как голландского художника. Другая выставка проходит сейчас в Музее Мондриана в городе Амесфорт, тоже в Голландии. Там выставлен мой макет монумента Питу Мондриану. Обычно я делаю три-четыре галерейные и одну музейную выставку в год. В следующем году у меня планируются проекты в Милане, Нью-Йорке и Амстердаме.