Игорь Маркин: «Трудно быть выскочкой»

Расскажите, почему вы потеряли интерес к музейной модели и решили начать продавать искусство?

Барыгой почему стал? (В Art4. — TANR.) Мы не торговали искусством принципиально, это было мое заблуждение на самом деле. Когда я решил сделать музей в 2007 году, я почему-то исходил из постулата, что музей не торгует искусством. Мы торговали билетиками. И вот, проработав год, два даже, в таком режиме, я не мог перестать переживать из-за нецелесообразности деятельности. Ты и команда вкладываете огромные усилия в создание выставки, а ответ людей в виде принесенных денег какой-то неадекватно маленький. Это меня угнетало. Когда случился кризис 2008 года, мы готовили большую музейную выставку Леонида Пурыгина, там больше 100 работ должно было быть. Я остановил ее, мы перестали делать выставки. Мы продолжили работать для публики, но только в Ночь музеев раз в году. Это была оптимальная форма работы, гениальная идея.

На самом деле я совершил концептуальную ошибку: я отказался от продаж искусства, от торговли искусством, опираясь на ложный постулат, что музеи не торгуют. Почему? Потому что музейная коллекция часто формируется пожертвованиями. Ну, коллекционер старенький — или не старенький — дарит музею работы. Если такой музей торгует искусством, он просто через какое-то время продаст свои фонды, и тогда никто ему больше не будет ничего дарить. Вот музеи и накапливают столетиями свои богатства. Если взять Музей личных коллекций — он весь состоит из даров, а не покупок.

Заложены были основы этого музея, прямо скажем, кровавым способом.

Конечно, но в данном случае нас интересуют именно дары. Для частного музея это абсолютно неактуальный способ формирования коллекции. У меня есть несколько даров, но это три, может быть, пять работ — ерунда, капля в море. Сейчас я не отказываюсь от музея. Это музей, называется Art4. (Ребрендинг сделали. Раньше был Art4.ru, «арт фо ру», по-русски труднопроизносимое название.) Я сделал первый в России музей, который совершенно спокойно и нагло, с ценниками, торгует шедеврами, в том числе из собственной коллекции. Здесь вот сейчас представлена половина моей коллекции Пурыгина, и это именно торговля, а не распродажа коллекции. Это очень важный момент, потому что, скажем, готовясь к выставке Пурыгина, я купил в Наро-Фоминске у родственников художника шесть работ, и еще мне коллекционеры принесли две работы, и одну из них я тоже купил. То есть получается, я что-то продаю, но я как минимум столько же и покупаю.

Но почему вы называете это музеем?

Потому что мы делаем музейные выставки. Пусть и с ценами, но пурыгинская выставка абсолютно музейная. Это во-первых. Во-вторых, есть коллекция музея. А в-третьих, есть помещение музейное. Да, оно с 2007 года заявлено как музей и никак иначе. И собственно, вот новая концепция музея. Мы отбросили ненужные, мешающие вещи, потому что торговля искусством позволит нам делать выставки, вести выставочное дело. В противном случае я должен в каждую выставку вкладывать деньги. Потому что, продав билетик, невозможно выставку сделать. Небольшой музей не может. И большой не может. Никакой музей не может окупить собственное содержание.

Возможно, какое-то другое слово нужно для этой институции? Потому что музей — это все-таки что-то традиционно не торгующее.

Вот мне хочется «музей»! Потому что в 2007 году это был первый музей современного искусства, открытый за последние 100 лет. А сейчас меняется только то, что здесь можно купить работы. Но суть деятельности остается. Поэтому хочу «музей».

А вы бизнесом продолжаете заниматься?

Да, но сейчас он, к сожалению, практически неприбыльный.

А почему? Сейчас же все вроде ремонт делают.

Потому что Россия в чудовищном кризисе находится. Сейчас рушится абсолютно все. То, что еще не вылезло, уже рухнуло, просто у людей достаточно большие запасы, которые сегодня растрачиваются убыточными предприятиями. Так что страна уже во многом рухнула. Сколько банков закрылось, сколько компаний! А многого еще не видно.

Есть точка зрения, что русское искусство сейчас в депрессии, но постепенно из нее выходит. Вот у вас было ощущение, что случился качественный переход в какое-то другое состояние?

Да, было, прошлой зимой было ощущение, что как-то все совсем кисло. Но это ситуация в стране проецируется, настроение у всех плохое на самом деле. Если говорить о художниках, то те, которые с эстетикой внутренней работают, которая у них внутри головы, а не с той, что снаружи, — на них эта депрессия не особо влияет.

Данила Поляков внезапно стал художественным явлением.

Мне кажется, Данила Поляков — это наследник Монро (Владислав Мамышев-Монро, российский художник, погиб в 2013 году. – TANR). Не в том смысле, что он делает то же самое, а наследник духа такого бардачного, легкого искусства и образа жизни. Он отражает свой безумный мир. Я не думаю, что его сильно касается вот это все, что в стране происходит. То, что с ним происходит, — другая система ценностей, координат. Он аутсайдер.

А вас аутсайдеры как художники по способу мышления интересуют?

Да, это самые интересные художники, мне кажется. Вот все выставленные здесь — они аутсайдеры. Кстати, Иван Горшков по работам явно аутсайдер, но по разговору он совершенно нормальный. Это не так просто, аутсайдеры, бывает, иногда шифруются под нормальных. Но если Пурыгин в психушке сидел пять раз, то у Хвостова достаточно на работы посмотреть, чтобы увидеть, что у него в голове творится. Данила тоже в своем стиле. Самое интересное — это то, что творится в голове у человека. Мне это интереснее, чем то, как они отражают мир. Мне это интереснее, чем Павленский, хотя Петр Павленский сейчас самый мощный художник.

А вам вообще нравится общаться с художниками? Вникать в чужой внутренний мир, бесконечно сумасшедший, странный?

Есть очень умные художники, способные к общению. Вот Женя Антуфьев, допустим, из звезд молодых. А есть молчуны, в себе, и с ними не пообщаешься. Пьющие еще. Прямо неприятные есть, но при этом хорошие художники.

Илья Кабаков — самый интересный среди художников, самый значительный в общении. Я был у них в гостях, мне там посчастливилось 40 минут общаться, и они здесь были у меня, тоже минут 10–15 пообщались.

Эрик Булатов — профессор. Если ему задать вопрос, он прочитает лекцию по искусству. Причем он настолько глубоко это делает, что приходится напрягать все свои извилины, чтобы следовать за мыслью и не выпасть из разговора.

Но все-таки вы получаете от этого удовольствие, потому что, наверное, если бы это вам не нравилось, вы бы не стали этим заниматься?

Нет, конечно, я получаю визуальное удовольствие, мне очень нравятся все эти проекты. И то, что я решил торговать искусством, дает возможность заниматься развитием коллекции. Потому что иначе выставочный процесс был бы остановлен. Все, что я делал в искусстве, — это покупал работы и наслаждался ими, а поток был недостаточно мощный. Киноманы смотрят по два фильма в день. Вот мне нужно по две работы в день покупать, чтобы наслаждаться.

Если бы у вас было огромное количество денег, вы бы продавали все-таки или нет?

Нет, не продавал бы.

То есть вы этим занимаетесь, потому что денег не хватает?

Да, деньги просто необходимы для этой деятельности. До этого хватало денег, я мог только покупать и все. Но у меня был психологический барьер, я уже говорил о нем. Я чувствовал, что делаю что-то не то. Когда я трачу деньги на выставки и не получаю колоссального результата в виде людского внимания, например.

Вам все-таки важна социальная роль коллекционера?

Не очень, нет. Потому что я интроверт.

Но внимание все-таки было бы приятно. То есть если бы действительно вы вкладывались в выставку и на нее бы приходили толпы, как на Серова, то было бы скорее хорошо, чем плохо?

Хорошо, да, конечно. Но в прежней концепции чистого музея, когда надо билетики продавать. В новой концепции, когда вход бесплатный, мне совершенно не нужны посетители — мне нужны покупатели.

То есть можете и не пустить посмотреть?

У меня даже нет штата, чтобы держать в постоянном режиме, с выходными, открытыми двери. Я не хочу лишних людей нанимать. В музее работают всего два человека, и то один — юрист, а другой — мой водитель.

И вы планируете выставки-продажи примерно раз в месяц? Но это очень плотно. И каждый раз будет по четыре автора?

Если это будет успешно в смысле продаж, то нормально. Люди же работают каждый день. Каждый месяц выставку делать — это 10–15 дней работы. Плотно, да, но достаточное количество звезд.

Тут же еще второй момент: никто не занимается нашими главными звездами совриска. У нас нигде нельзя купить Кабакова, допустим, Булатова нет. Дмитрий Краснопевцев, Владимир Вейсберг, Комар и Меламид — все наши звезды. Семена Файбисовича можно в «Риджине» купить, да. Из первой сотни звезд только нескольких понятно, где в Москве купить. Всех остальных нет, никто не продает. И вот я как раз хочу занять эту нишу, чтобы всегда были Кабаков, Краснопевцев, Вейсберг и прочие.

Ваш музей — это отражение вашего личного представления о том, как устроить выставку. Оно сильно отличается от других, потому что часто люди пытаются, скорее, следовать каким-то шаблонам, для того чтобы добиться быстрого успеха. У вас в бизнесе тоже так было? Вы своим супернеобычным путем шли?

Да, мы в 1990-е изобрели франчайзинг. Просто взяли и придумали. Понятно, что в мире он был, очевидная вещь, сейчас в любой бизнес-школе этому учат. А мы не знали в начале 1990-х. Придумали и стали делать. Все сделали и захватили рынок комплектующих с помощью этой технологии. А музей — это же был художественный проект, я как художник в какой-то степени выступил. На 20% я художник. Художник должен делать новое, а не повторять старые какие-то вещи, повторяющий художник никому не нужен и не интересен.

Но ведь узнаваемость тоже ценится на рынке.

Придумывать новое каждый месяц или полгода — это очень тяжело, кстати говоря, и именно на этом я надорвался. Первая реинкарнация музея в том числе и потому свернулась, что я тратил свои ресурсы, а в ответ получал какие-то мелкие сборы, условно, за билетики. И еще вкладывал деньги и тратил свои интеллектуальные ресурсы на это.

В России традиционно люди мало что меняют, мало что делают, есть апатия такая, болезненное отношение к переменам.

В России очень распространено понятие «выскочка». Выскочек не любят. Если ты что-то делаешь, шумишь, то в итоге должен вернуться обратно в ряд. Наверняка это воспитано советским периодом, когда все было однообразно. В провинции это очень развито. Вот Марат Гельман был выскочкой в Перми, почувствовал на себе это. Ну и так в любом деле. Бизнесменов не любят: считают, что буржуй наживается. Звезд массы не особо любят — обсуждают. Поэтому и мало делается, поэтому мало изобретений и мало выскочек. Трудно быть выскочкой. Цивилизация их должна поощрять, а наша цивилизация их тянет обратно в ряд.