Неистовые кадровики

Уже почти месяц в Государственной Третьяковской галерее открыта выставка Гелия Коржева, а споры вокруг нее не затихают. Александр Боровский выразил свою точку зрения.

Вот уже почти месяц в Третьяковке — выставка Гелия Коржева. Проект — как, впрочем, и рассчитывали устроители, — вызвал самые широкие отклики. О зрительских не буду. Меня здесь интересуют более или менее профессиональные, то есть онтологически ориентированные, их было немало и в прессе, и в соцсетях. По ним, уверен, можно судить о ментальном состоянии нашей так называемой художественной общественности.

Увы, это состояние кажется мне катастрофичным. Гелий Коржев — художник, который вполне может не нравиться людям определенных представлений об искусстве. Он вполне может раздражать и людей определенных политических взглядов. Это нормально. Вполне нормально и высказывать критическое суждение по поводу художника.

Аномалии начинаются с выбора средств, которыми оперирует критическое сознание пишущих. Один автор, вполне уважаемый мной куратор Кирилл Светляков, в качестве аргумента в спорах о художнике приводит прилежно составленный список служебных и почетных постов, которые занимал покойный в течение своей долгой жизни. Александр Шаталов в «Новом времени» дает подборку коржевской наивной риторики. Все объективно: Коржев — человек своего времени, причем из государственных людей: и наградами был обвешан, и речи толкал правильные, ритуально типологичные. Словом, прав критик: был старик функционером, не без того. Однако возникает у меня некое сомнение: нет ли в этической позиции авторов рокового изъяна, коль скоро на их пассажи так легко ложится старосоветское понимание слова «сигнал»? Обидно слышать? Но если в основании суждения лежит подобная «объективка», кем считать критика? Неистовым кадровиком? Вызовет ли доверие эстетическое измерение его текста, если до такового дойдет дело?

От другого автора, родом уже из политической журналистики, Александра Будберга, художественного анализа ждать и не приходится: он не по этому, не по живописному делу. Зато твердо знает: «Если посмотреть на выставку Коржева непредвзято, то совершенно понятно, что те же Андронов, Васнецов, Салахов, Никонов или „нонконформисты“ Эрик Булатов, Олег Васильев, Виктор Пивоваров — это художники совершенно другого уровня. По сравнению с ними он недостаточно культурно развитый художник. Недостаточно интеллектуальный. Мастеровитый, но оставшийся на уровне — по сути — художественного училища. Потому что художник — это не только умение „похоже и пастозно“ изобразить. Это прежде всего то, что есть в голове и сердце».

Что-то подсказывает моим голове и сердцу, что попытка потрафить перечисленным художникам за счет Коржева вызовет у них (тех, кто здравствует) не сочувствие, а нервную оторопь: уж кем-кем, а слабаком Коржев ни в каких иерархиях не числился. Ни в официозных, ни в профессиональных. Такой вот уникальный случай.

А впрочем, был бы слабаком, неумехой, пособником реакции, человеком, пережившим полный личностный и творческий крах? Все равно, этично ли лепить на основании судьбы давно почившего человека образ нищего, протягивающего руку за милостыней? И уж подавно — кидать в эту руку камень?

Удивительное дело, по отношению к самым тяжелым персонажам нашей истории искусства не проявлялось столь странной жестокости, как сегодня по отношению к Коржеву! Не замешанному — даже его недоброжелатели не поспорят — ни в травле, ни в доносительстве. Ну верил старик в свою деревенскую учительницу, по азбуке Брайля открывающую мир слепому пареньку! Ну любил итальянский неореализм и в образе немолодой, невидной, траченной советской жизнью пары хотел показать хоть какую-то надежду на счастье! Ну сочувствовал обреченным: солдатам, летунам, бомжам, гулящим теткам, жертвам аварий и пьянки! Воспитанный на конкретике и воспроизводстве реального, поднялся до высокого обобщения — показал в едином, несмотря на трансформации нарратива, эпосе тему истончения, избывания русской телесности. Показал, как мог: как фигуративист и рассказчик мощного исторического размаха. Показал с пугающей суггестией — не как иллюстратор, а как участник исторического процесса.

Коржев верил в жизнеспособность огосударствленного искусства. А затем почувствовал тяжелый скрежет государства, перемалывающего своих подданных. Он не критиковал, не подвергал рефлексии — это было не его. Он не давал советов. Его знаменитый слепой старик крестьянин рядом с Лениным — вещь без выводов и перспектив. Вещь — констатация: вот такая судьба народа и государства. И художника, кстати говоря. Художника, который поверил государству и рухнул вместе с ним. Постепенно.

Это крушение принимало разные обличия: он (как до этого его родные, чьи образы он использовал в своих главных вещах) представал то Дон Кихотом, то бытописателем, то (неудачно) фантастом, то модернистом с демиургическими комплексами (в библейских сценах). При этом не жалел себя, артикулируя пафос и литературщину. Себя он вообще не берег. Дошел до поразительной честности: изобразил «своих» трубачей («комиссаров в пыльных шлемах» и прочих) в виде скелетов — и рядом себя, дудящим в тот же горн. Дескать, не сдаюсь, доиграю до конца. Все это без фанатизма, а с какой-то иронией и грустью, с пониманием, что труба прохудилась.

Слоган «у нас была великая эпоха» Коржев визуализировал в коннотациях собственной экзистенции: отмирания веры и нарастания потерь. Разве это не драма, о которой мы забыли на фоне игры в персонажность (когда примеривается и легко отторгается любая маска, личина)? Постмодернизм с его боязнью больших нарративов отучил нас от понятия «судьба». Возвращение его проходит с большим трудом и жертвами, причем физическими, Марк Куинн недаром лепил свою голову из собственной замороженной крови. Коржев лепил свою последнюю сквозную серию из собственной судьбы: верности, разочарования, неприкаянности.

Типологичный художник живет от проекта к проекту, он самодоволен, коли успевает представительствовать на выставочном марафоне. Коржев снова ввел в наше искусство понятия «причастность», «ответственность», «судьба». И вызвал волну, высоты которой я, признаться, не ожидал. Видно, задел что-то очень личное.

В художественности ли вообще дело? Укорять Коржева в профессиональной беспомощности — предельно редуцировать дискурс. Если смотреть без предвзятости, трудно не увидеть уровень его возможностей. Например, этюд — шинель с двумя пуговицами — говорит о том, что он вполне может (но не готов развивать этот момент) мыслить в категориях поп-арта. Он программно адресуется к такому сложному, немодному материалу, как символизм нарративного толка: Ходлер, Беклин, Штук. В своих обнаженных он добивается (возможно, преодолевая «угрюмость» своей натуры) внутренних свечений, отсылающих к живописи Люсьена Фрейда. Я не провожу прямых аналогий, все интерференции носят ощупывающий, а не программный характер. Просто и у нас есть свое ремесло, как-то обидно, когда ему предпочитают красное словцо обвинительного плана. Еще раз повторю: Коржев вполне может вызывать эстетическое неприятие. Это упертый, неудобный, бьющий в одну точку художник, имеющий какие-то свои внутренние приоритеты, ради которых он «подставляется», не боится быть уязвимым. Если бы критика шла по этим направлениям, слова бы не сказал. Увы, дискурс уклоняется от эстетического вектора. И с неизбежностью влипает в совсем другие субстанции.

Мне глубоко неприятна лексика пропагандистов с официальных каналов. Но «случай Коржева», похоже, показал, что уже трудно отличить позиции вроде бы приличных людей от воспаленных нравов этих служивых. Та же жестокость, самолюбование, стремление загрызть «чужого». Да, Коржев чужой для многих (кстати, что-то не вижу среди его оплевывателей сколько-нибудь сильных художников — видать, все-таки никто особо не хочет рисковать именно профессиональной репутацией). Ну и что? Попытаться понять чужого — старомодная обязанность интеллигентного человека.

Да, он временами неловок, артикулированно нарративен, навязчиво и наивно патетичен. А вот о том, что во всем этом, на мой взгляд, заключена драматическая форма репрезентации отмирания советского материка, задуматься труднее. Не менее откровенная, чем, как ни парадоксально, это показано в вещах Ильи Кабакова, в его с Эмилией поздних инсталляциях. Только Коржев с одной стороны фланкирует этот тонущий материк, а Кабаковы — с другой.

Впрочем, зачем задумываться? Легче придавить мертвого (и вполне осознавшего свою смерть как художника определенной эпохи) человека его же собственным пиджаком, по весу регалий не уступающим маршальскому.

Возможно, этическое отодвинуто в сознании пишущих этатическим. Все эти нападки попросту продиктованы текущей конъюнктурой — страхами правого поворота. В головах — заговор этаблированных музейщиков с властями. Дескать, власть хочет вторично использовать тематический реализм в своих сугубо прагматичных целях и выбрала тяжелую артиллерию — Коржева. А музейщики ответили: есть!

Если это воспринимается так, то ментальный пейзаж еще более безрадостен. Страна невыученных уроков. Соцреализм в его типологической ипостаси уже с 1950-х годов не играл никакой реальной агитационно-пропагандистской роли, только ритуальную. Когда уже в 1994-м мы в Русском музее проводили выставку «Агитация за счастье», были тревоги, что сталинисты примут ее за чистую монету. Однако и намека на мобилизацию тоталитарных сил не было. А сейчас? Коржев с его неизбывным ощущением беды и распада — ведущий за собой русский ресентимент? Агитирующий за имперскость? Тут действительно надо смотреть на его искусство с завязанными глазами.

Вот ведь судьба. Искусство Коржева отражает тяжелое умирание целой эпохи — с ее неосуществившимися надеждами, чудовищными жертвами, стойкими социальными иллюзиями. Дискурс вокруг Коржева тоже отражает умирание — идеологического, предвзятого, деленного на своих и чужих отношения к искусству.