18+
Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
На открывающейся завтра в Государственном музее изобразительных искусств им. А.С.Пушкина бакстовской ретроспективе (для широкой публики открытие состоится послезавтра, 8 июня) представят альбом издательства «Слово» «Лев Бакст. 1866–1924. Художественное наследие», посвященный одному из самых известных в мире мастеров начала XX века, принадлежавшему к объединению «Мир искусства». Вместе с Сергеем Дягилевым, создателем знаменитых «Русских сезонов», Лев Бакст ввел на Западе моду на все русское: в живописи, театральном искусстве, балете, одежде. Бакста даже называли «корабль русского сезона». В Париже он стал законодателем мод, дружил с Пабло Пикассо, Амедео Модильяни, Игорем Стравинским, Жаном Кокто и другими гениями той бурной эпохи. Бакст получил признание при жизни, что редко бывает с художниками, а разнообразие его наследия поражает и по сей день. В альбоме отражены все направления творчества художника: живопись, графика, театральное оформление, искусство книги, мода. Также в нем впервые публикуются десять эссе Жана Кокто о балетах, декорации и костюмы к которым создал Бакст. С любезного разрешения издательства TANR публикует три эссе, переведенные с французского специально для этой книги.
Прекрасный отшельник! Прекрасный отшельник!
Гюстав Флобер
«Клеопатра», право же, одна из лучших драм, показанных русской труппой. Слаженное звучание ансамбля не нарушается здесь ничьим эгоизмом.
Так и хочется сказать, что декорации, статисты и танцоры суть «сама скромность». Чудо каждого рождается из ансамбля, способствуя успеху всего представления.
Начиная с танца юношей и вплоть до галеры, проплывающей в полнейшей тишине, все развивается с неумолимой жестокостью, и спрашиваешь себя, не является ли тишина, в которой совершается действие, просто-напросто следствием того, что речь персонажей чужда нашему слуху. Уже сам выбор музыкальных мелодий — вязких, тягучих, терпких и горячих, словно тучи саранчи, кольца питонов и течение Нила — порождает в нас странный дискомфорт, так что мы начинаем ощущать себя словно потерянными во времени и пространстве; нечто подобное происходит с одним из персонажей Уэллса, который радуется, что попал в прошлое, но пребывает в замешательстве, ибо не знает, суждено ли ему вернуться в настоящее.
Балет этот более чем известен, а живописные декорации г-на Бакста слишком замечательны, чтобы мой комментарий был в состоянии что-то прибавить к этому, и все же мне хотелось бы описать незабываемый выход (и первое выступление во Франции) г-жи Иды Рубинштейн. Ограничусь здесь своими заметками, сделанными наспех во время первых спектаклей. Надеюсь, что привкус непосредственности, на которую не способна наша память, искупит беспорядочность этих записей.
И вот перед взором изумленных зрителей открылась настоящая ритуальная процессия. Музыканты играли на высоких овальных кифарах, извлекая из них тягучие аккорды, мягкие, как дыхание ползучих тварей, а неуклюже ступающие флейтисты, изо всех сил дуя в свои дудочки, производили резкие звуки, которые были столь прихотливы и изменчивы, что это превращалось в настоящее испытание для нервов. В процессии можно было различить фавнов с терракотовыми торсами, тонких юных дев с худыми руками и неподведенными глазами и множество персонажей, образующих экипаж царской галеры.
Наконец, шестеро крепких молодцов внесли на плечах что-то вроде сундука из черного дерева и золота, вокруг же суетился молодой негр, который расчищал место для сундука и подгонял носильщиков, то и дело прикасаясь к драгоценной ноше.
Сундук установили на середине храма, его створки раскрыли, после чего из него извлекли нечто вроде мумии или замотанного тюка, который был поставлен на полозья из черного дерева. Далее четверо рабов приступили к чему-то невероятному. Они размотали первую пелену красного цвета, украшенную изображениями цветов лотоса и серебристых крокодилов, затем вторую пелену зеленого цвета, на которой вся история египетских династий была представлена в виде золоченых филигранных картин, затем третью пелену оранжевого цвета, по которой были проведены полосы всех цветов радуги — и так далее, вплоть до двенадцатой пелены темно-синего цвета, под которой смутно угадывались очертания женщины. Каждая пелена разворачивалась своим особым образом: одну пришлось долго трясти; другую развернули примерно так, как мы чистим спелый орех; третья потребовала безразличия, с которым обрывают лепестки у розы; особенно непросто оказалось совлечь одиннадцатый покров, который отделялся от сундука, словно кора эвкалипта.
Из-под двенадцатой пелены темно-синего цвета появилась г-жа Рубинштейн, которая плавным движением сама сбросила свой покров.
Выпрямившись во весь рост, г-жа Ида Рубинштейн стояла, чуть подавшись вперед, что придавало ей сходство со сгорбившимся ибисом; ожидание взволновало ее, ведь из мрака сундука она, так же как и мы, могла слышать невыносимо-величественную музыку своего кортежа; высокие котурны мешали ей сохранять равновесие. На голове у нее был небольшой синий парик, лицо обрамляли две короткие золотые косы. Такой ее и увидела ошеломленная публика — с лицом, отмеченным бледностью, с приоткрытым ртом и выступающей ключицей; она была слишком прекрасна, точно восточная эссенция, обладающая чересчур сильным запахом.
Видеть, как происходило закутывание на сцене г-жи Рубинштейн, прежде чем поднялся занавес, было зрелищем незабываемым. В почтительном молчании ее обступили статисты и рабочие сцены; по мере того как она исчезала под покровами, их круг сокращался.
В один из вечеров мне выпала честь сопровождать на сцену — где ее предстояло замотать в покровы — г-жу Рубинштейн, так как на своих котурнах она не могла передвигаться самостоятельно. Ощущая на своем плече прикосновение ее воздушной руки, я думал о Клеопатре Флобера: те же синие волосы, учащенное дыхание, томительное волнение.
Этот музыкальный фрагмент Римского-Корсакова и прежде нравился мне, однако благодаря г-же Рубинштейн он навсегда вошел в мое сердце, пронзив его, словно длинная булавка с синей головкой, на которую насаживают бабочек-пядениц.
...Елена ткань великую ткала.
Светлый, двускладный покров, образуя на оном сраженья,
Подвиги конных троян и медянодоспешных данаев,
В коих они за нее от Ареевых рук пострадали.
Гомер
Одним из достоинств таланта г-на Бакста является присущее ему умение придать первому изумлению видимость притворного смущения, что лишь удесятеряет восторг зрителя. Полет его фантазии никогда не оправдывает наших ожиданий, но удивление, порождаемое этим обстоятельством, оборачивается для нас множеством благих последствий: нервным потрясением, необходимым для получения эмоционального удовлетворения; наслаждением от смиренного признания своего поражения — поражения, безмерно обогащающего нас; материализацией смутного образа, в итоге приобретающего упрощенные очертания.
Г-н Бакст как-то поведал мне, что всякий раз старается вжиться в своих персонажей, схватив их индивидуальность, так что в конце концов эта индивидуальность отделяется от них и предстает перед его взором, подобно тому как перед духовным взором Екатерины Эммерих возникали узкие улочки Иерусалима и терновник Голгофы. Совершенно очевидно, что таким способом он переживает «кризис», который при всей своей внешней благостности развивается по нарастающей, причем в его искренности сомневаться не приходится. Его честность визионера и станет мне подспорьем, чтобы достойно отразить нападки критиков его детища, Елены Спартанской. Он увидел Поллукса, хозяина нескольких стад, господина затерянного в горах селения, которое летом изнывает от жары, а осенью залито нескончаемыми дождями. Он увидел его воинов, почерневших от жары и ветра, закованных в панцирь, точно скорпионы: разделившись на несколько отрядов, они охраняют возведенный на скале скромный дворец своего царя. Он увидел площадь, бурлящую, словно пестрый муравейник, он увидел открывающиеся на равнину низкие ворота, через которые со всей подобающей торжественностью под гнусавые звуки труб и архаичных волынок вступает Елена; ее вид отличается такой непритязательностью, что чувство почтительного умиления охватывает зрителя.
Выход Елены незабываем. Мы увидели воплощенный образ любви, который одновременно был и образом смерти; при появлении каждой новой женщины из ее свиты мы спрашивали себя: «Она ли это?» И тут неожиданно появилась она, мало чем отличная от остальных, с черными косами, вопреки преданию, однако ощущение чего-то возвышенного выдавало ее присутствие. Конечно, она не блистала великолепием, но именно это и придавало ей прелести, о чем можно прочитать у Афинея: «Телемах и Писистрат были столь смущены, восседая по обе руки от столь славной особы, что совершенно лишились дара речи и не смели притронуться к еде».
Насколько я готов проклясть горе-иллюстратора, который разрушает любимые с детства образы, проясняя черты героя, увенчанного ореолом прелестной неопределенности, настолько я признателен г-ну Баксту, который совершил ради меня это путешествие в область смутного и туманного и добыл там три образа, далекие от наших ожиданий, но при этом замечательно передающие суровый дух поэзии Лакедемона.
Даже пунийские львы о твоей кончине стенали,
Дафнис, — так говорят и леса, и дикие горы.
Вергилий
Кто не помнит эту чудную историю, действие которой совершается в окружении диких лесов? Все увиденное на сцене всколыхнуло в нас давно знакомые образы: от целомудренного бесстыдства купания Дафниса, когда Хлоя, притаившись, подглядывает за ним, до зрелища переплетенных ног, высовывающихся из грота, — излюбленный предмет изображения нескромных иллюстраторов восемнадцатого столетия.
Все эти вздохи в окружении овечек, нарушенные внезапным вторжением пиратов, эта спасительная гроза, сопровождаемая зрелищем роскошной радуги на небе, — можно ли найти лучшую тему для декораций, то нежно-идилличных, то суровых, для костюмов в стиле Овидия и для лохмотьев, изъеденных соленым морским ветром?
Г-н Бакст создает зрелище стремительно нагнетаемого кошмара: между склонами, поросшими идиллическими лугами, притаилась узкая бухта, в которой свирепые пираты заковывают Хлою. Для всей этой дикой сцены нельзя себе вообразить более трогательного обрамления, нежели танец Дафниса, звонкий, словно утренняя роса, и разорванная гирлянда самой латинской из фарандол.
Можно ли быть уверенным, что пираты существуют на самом деле, или они всего лишь кошмарное видение? А три блестящие, как металл, богини? А бог Пан? Не является ли эта история лишь сплавом разных легенд ради того, чтобы ожил сон Дафниса?
Если память мне не изменяет, моим первым сильным впечатлением от русского балета стал Павильон Армиды. Эта прекрасная танцевальная труппа поразила меня больше, чем любая поэма Гейне, чем любая фантастическая история Эдгара По; с потрясением, полученным от нее, не может сравниться даже лихорадочное пробуждение, сопровождаемое сожалением о прервавшемся сновидении, томительном и смутном. Впоследствии, какой бы ни была увиденная мною драма, я всегда ощущал мучительно-сладостный привкус чего-то полубессознательного: полагаю, что это является следствием царящей на сцене атмосферы неясности и безмолвия.
Финальный занавес «Дафниса» становится чем-то вроде пробуждения, сопровождаемого характерным чувством беспокойства, которое порой бывает при пробуждении.
