Леонид Соков покажет в Третьяковской галерее любимых художников

Один из главных героев соц-арта, участник Венецианской биеннале и других международных выставок, скульптор Леонид Соков (р. 1941) в спецпроекте для Государственной Третьяковской галереи «Незабываемые встречи» открывает публике своих любимых художников, показывая, как в диалоге с ними возникали его собственные работы — от ранней анималистики и женских ню до иронических инсталляций с советскими вождями. Специально для этого проекта музей представляет из запасников работы таких мастеров, как Василий Ватагин, Александр Матвеев, Дмитрий Цаплин. А во дворе здания на Крымском Валу уже с лета стоит один из объектов Сокова — автомобиль с супрематическим гробом Малевича.

В 2012 году у вас была ретроспектива в Московском музее современного искусства. А что сейчас, какая идея вашей выставки в Третьяковской галерее?

Когда поживешь вне России — а я так делаю уже 36 лет, буквально полжизни живу в Америке, — видишь, как чужая культура тебя не принимает. Люди не понимают, что ты делаешь. И в конце концов человек, поживший там, сосредотачивается на русской культуре. Но я с самого начала сделал вывод, что буду интересен везде только тогда, когда буду показывать свое через свою культуру. Выставку я придумал в форме диалогов с разными визуальными культурными слоями. И это не вторжение, не интервенция — я это терпеть не могу. Я ни с кем не хочу воевать. Наоборот, я хочу смешаться с теми людьми, которые на меня влияли. И очень удачно получилось, что в Третьяковке много моих работ, и сейчас еще добавилось из коллекции Леонида Талочкина (коллекция, недавно переданная в ГТГ из Музейного центра РГГУ. — TANR).

А сколько работ ваших в Третьяковке?

Около 30. Когда-то они купили «Портрет бюрократа» — это Андропов с двигающимися ушами — и «Очки для каждого советского человека». И тогда же Андрей Ерофеев (в начале 2000-х глава отдела новейших течений ГТГ. — TANR) по-дружески у меня выманил еще большое количество работ, просил, чтобы я их подарил.

Вы ведь занимались вначале анималистической скульптурой.

Да, я этим зарабатывал, я был в МОСХе. Когда я уехал из СССР в 1979-м, меня исключили, конечно, просто выкинули. А потом, в новое время, друзья, которые стали высокопоставленными в МОСХе, предложили мне опять в него вступить. Мне вернули этот билет, вот и все. А в советское время я был членом бюро секции скульптуры.

Член бюро? А это важно было?

Важно. Для того чтобы быть встроенным в это общество и зарабатывать деньги, просто не работать сторожем, это было важно. И я все время, еще с МСХШ (Московская средняя художественная школа, ныне Московский академический художественный лицей Российской академии художеств. — TANR), был анималистом, и сам Василий Ватагин меня хвалил, насколько он мог со своей буддийской философией.

Я тогда увлекался кошками. Я рисовальщик был хороший и рисовал в зоопарке все время, пока учился в МСХШ. С 1956 по 1961 год. Лазил через стенку, потому что дорого было билет покупать. В то время на меня очень влияла французская скульптура. Уже тогда я знал, кто такой Помпон (Франсуа Помпон, 1855–1933. — TANR). Кстати, его мало знают здесь.

Помпон? Я тоже не знаю.

Во Франции его любят. Там было распространено мелкое литье, для салонов, модный наполеоновский стиль. Скажем, Бари (Антуан-Луи Бари, 1795–1875. — TANR) — помните, пантеры, крокодилы? Роден считал его своим учителем, а потом его Матисс копировал. Помпон повлиял, мне кажется, на Арпа. Помпон был сначала форматором из гипса у Родена, а потом стал анималистом, делал маленькие скульптуры: фазан, утка и — самый знаменитый — белый медведь. Они в Музее Орсе даже продаются как сувениры.

И все же, есть ли на выставке ваш самый известный «герой» — русский медведь? И в частности, ваши мобили с медведями, основанные на идее народной игрушки?

Этих мобилей не будет на выставке. Я придумал с ними сделать сувениры, будет лимитированная серия таких игрушек.

А что сейчас можно считать народным искусством?

Промыслы все умерли. Но есть народное сознание, оно существует и в других формах, например в частушках, чаще всего в похабных частушках. У меня много похабщины. Я сделал памятник высотой 2,3 м из трех известных букв. Конечно, выставить его в Третьяковке нельзя, у вас же закон. Я даже не стал спорить. Можно принимать массу законов, но нельзя запретить человеку говорить его языком.

Третьяковка дает на вашу выставку экспонаты из своей коллекции? Работы других художников?

Да. Я смешаю свои работы с Ватагиным, у меня будет зал, и с Цаплиным. Потому что я восхищался этими людьми, я их знал немножко. Дмитрия Цаплина (1890–1967. — TANR) мало знают, хотя это скульптор очень интересный. Русские так умеют: пропустят очень интересные фигуры, а потом судорожно стараются спасать уже куда-то исчезнувшие работы. Это целая история. Когда я оканчивал Строгановку, там господствовала матвеевская школа. Знаете матвеевскую школу? (Александр Матвеев, 1878–1960. — TANR). Я в этом преуспел и окончил училище очень хорошо. Но потом, конечно, встал вопрос об освобождении от школы. И я стал делать небольшие фигурки из воска, они у меня сохранились.

А те ваши вещи, которыми вы зарабатывали, сохранились?

Я не знаю. Тогда были два комбината, московский и областной. Ты приходил туда, ставил модель: вот я хочу это слепить. Они говорили: ну гениально! Раз — и ты лепил 2 метра, козла какого-нибудь. Для детских площадок, или ставили где-нибудь в парках.

Оленей тоже много осталось каких-то. Интересно было бы узнать, кто их автор.

Оленей делал великий скульптор Попандопуло (Георгий Попандопуло, 1916–1992. — TANR). Если по Золотому кольцу едешь, там они стоят — гордые, как на параде, только без медалей. Как-то у меня на комбинате не принимали очередного козла и говорят: «Пусть решит Попандопуло». Я не знал тогда, кто это. Он вызвал меня к себе в мастерскую. Я приехал. Мастерская абсолютно пустая, только одна стена — рога разных животных. Целая стена. Он такой серьезный человек греческого вида, лысый. И первое, что он сделал, — не стал расспрашивать про мои эстетические воззрения, — он спросил: «Это кто?» Я говорю: «Это теке».

А теке — это кто?

Теке — это разновидность антилопы. Потом: «Это кто?» — «Это тур кавказский». — «А это кто?» Устроил экзамен по рогам. И я все ему ответил, без запинки. Я тогда все это знал наизусть. Ну, он совершенно обалдел: «Поедемте». Приехал и мою скульптуру тут же принял. Понял, что нарвался на своего. Потом, когда я окончил институт, я стал этих козлов лепить. Тут уж я был специалистом. И был еще анималист Марц (Андрей Марц, 1924–2002. — TANR). Он у меня все принимал, ему нравилось, как я делаю. Он просто лелеял мечту… Они все думали, что я буду великим продолжателем анималистики. Но не тут-то было!

Да, какая-то у вас траектория крутая.

Директор Третьяковки Зельфира Трегулова с одобрением отнеслась к идее смешать мои работы с этюдами Матвеева и Королева. Бориса Даниловича. Он преподавал еще во Вхутемасе «живоскульптуру». Он начинал как кубист. Например, поставил памятник Бакунину. Сделал работу из дерева, а это был 1924 год, зима — на следующий день все растащили на дрова.

Слава богу, нашлись мои скульптуры разных периодов. Еще штук 50 женских фигур купил когда-то Нортон Додж. Он, как пылесос, у меня скупал, когда я приехал в Америку.

Ваш главный коллекционер был?

Тогда да. Эти маленькие скульптуры я сам лил из гарта. Гарт — такой легкоплавкий материал. Я лепил из воска, выплавлял в кастрюльке, форму из гипса сушил на батарее. Она полежит там недельки две, а потом берешь этот гарт (он при 100 градусах расплавляется), заливаешь его, и все — у тебя скульптура в материале.

У вас ведь несколько залов, посвященных разным важным вехам?

Все начинается с зала постоянной экспозиции, где Михаил Ларионов и Наталия Гончарова, с авангарда. Потом Королев, Ватагин, Цаплин, смешанные с моими работами. И наконец, так как я являюсь соц-артистом, мне разрешили поставить «Ленина и Джакометти» в зале соцреалистическом, где Сталин и… все эти «незабываемые встречи» (большие полотна 1950-х годов, изображающие встречи Сталина с советским народом. — TANR).

Вы уютно себя чувствуете в этом зале?

Я же не противостоящий человек. Принято считать почему-то, что соц-арт — это течение, которое противостояло советской действительности. На самом деле, как всякое постмодернистское течение, оно было как бы деконструкцией соцреализма, иронической и абсурдистской. Это называется «героический соц-арт». Потом показалось, что соц-арт — это те, кто выступает против. А на самом деле нет. Как всякое постмодернистское движение, соц-арт хорошо вписывается в те течения, которые были в то время в Европе. Скажем, трансавангард, который тоже опирался на прошлое искусства, итальянское arte povera, немецкий неоэкспрессионизм. Так же и соц-артисты, они смотрели на свое прошлое, которое очень интересно на самом деле. Привыкли говорить: вот, он Сталина послал. Нет! Дело в том, что Сталин был героем соцреализма, и я его использую как персонажа, как самую мифологическую фигуру эпохи Советского Союза. На выставке будет инсталляция, там Сталин выступает перед модернистской скульптурой. Статую Сталина дают из запасников. Еще в 1992 году я сделал эту инсталляцию, где маленькие скульптурки модернистские, такие коряжки, и Сталин выступает перед ними.

За последний год прошло несколько выставок довольно одиозных советских художников вроде Александра Герасимова. И уже никакой иронии не чувствуется — все с серьезным лицом. Многих это пугает. Как, по-вашему, в той эпохе, в стиле соцреализма было что-то действительно ценное для искусства?

Я считаю, соцреализм, чем бы он ни был — вкладом в искусство или нет, — все равно существовал. Ведь он держался чуть ли не столетие. Я совершенно серьезно в детстве относился к тому, что Сталин и Ворошилов — великие люди и великие герои. И я себя считаю человеком советско-русской культуры. Что в этом плохого? Чего стыдиться? Соцреализм может быть ничуть не менее интересным, чем, скажем, идеи, которые Джакометти разрабатывал. Это соцзаказ все-таки был, заказ времени — очень интересное явление. Это не то чтобы человек делал из-под палки. Маяковский Владимир Владимирович, например, полгода жил за границей, потом приезжал и писал поэму «Ленин»: «Двое в комнате. Я и Ленин — фотографией на белой стене». И что, это плохая поэма?

Вы видели новую экспозицию новейших течений в Третьяковке. Как очевидцу и участнику многих историй, может быть, там вам чего-то не хватает?

Я рад, что там больше места уделено каким-то людям. Например, выделен Михаил Рогинский. Потому что он не был тусовочным, как это сейчас принято говорить, человеком. Я знал уже в 1960-х годах, что он великий художник. Единственный, кто на меня повлиял вообще. Как художник. Скажем, вот есть художники хорошие где-то далеко, за границей, а это человек, который рядом с тобой живет и делает прекрасные вещи. Это вдохновляло. Как он работал! Он даже ошибки делал, и все равно все осознанно и серьезно.

Сейчас многие сравнивают нынешнее наше время российское с эпохой застоя. Многие художники не понимают, что делать. Какое-то ощущение растерянности. Могли бы вы дать совет молодому поколению?

Если бы я был молодым человеком, вряд ли я бы уехал. Русский, с русской культурой. Здесь все-таки свой язык. Язык — это очень важно. Просто надо в своем копаться, вот в этом вот… И если ты правильно на эту ситуацию реагируешь, это все увидят. Время отбирает того, кто правильно рефлексирует. Самое главное — уловить этот запах эпохи.