10 главных книг оттепели, от Солженицына до Солоухина

«Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына

В 1962 году, под личную ответственность главреда Александра Твардовского, журнал «Новый мир» опубликовал небольшую повесть, написанную тремя годами ранее. Первоначально она называлась «Щ-854», так как описывала один обычный день зэка, заключенного Ивана Денисовича Шухова, «простого русского солдата и крестьянина», которому в лагере присвоили номер Щ-854. По сути физиологический («Просто был такой лагерный день, тяжелая работа, я таскал носилки с напарником и подумал, как нужно бы описать весь лагерный мир — одним днем. Конечно, можно описать вот свои десять лет лагеря, там всю историю лагерей, — а достаточно в одном дне все собрать, как по осколочкам, достаточно описать только один день одного среднего, ничем не примечательного человека с утра и до вечера. И будет все») очерк, этот текст стал одним из важнейших русских документов ХХ века, послужив началом всемирной славы будущего нобелевского лауреата. Так уж совпало, что после доклада Никиты Хрущева на ХХ съезде КПСС «О культе личности и его последствиях», обозначившего наступление оттепели, совсем ненадолго интересы советского правительства совпали с «символом веры», пожалуй, самого монументального, после Льва Толстого, писателя, в деятельности своей вышедшего далеко за рамки собственно литературного творчества и ставшего одной из важнейших политических фигур второй половины ХХ века.

«Старик и море» Эрнеста Хемингуэя

Повесть, написанная в 1952 году, принесла писателю сначала Пулитцера, а затем Нобеля — за два дня было продано 3 млн (!) экземпляров журнала Life, где она была опубликована. Очерк о том, как пожилой рыбак сражается с большой рыбой (после писатель объяснит, что думал о гигантском романе, описывавшем всех жителей небольшой приморской деревни), буквальностью своей, впрочем, как и некоторой символической отрешенностью, напоминает притчу в духе античной литературы: то ли о всесилии рока и тщете всего сущего, то ли о том, что нельзя отступать ни перед какими обстоятельствами. На самом деле сюда можно было вставить любой знаменитый текст Хемингуэя, чей культ личности — с обязательными портретами седоватого бородача в вязаном свитере — в какой-то момент начал противостоять лику тоталитарного генералиссимуса на лобовом стекле сермяжных водил. Самыми полными изданиями Хемингуэя в СССР так и остались «Избранные произведения» в двух томах 1959 года и собрание сочинений в четырех томах 1968 года. Воспитанные на эзоповом языке, русские читатели переводили книги Хемингуэя, в которых, как известно, подтекста больше, чем текста, на собственное культурное наречие. Антивоенные и глубоко гуманистические «Прощай, оружие!», «По ком звонит колокол» или экзотические «Снега Килиманджаро» воздействовали на советскую интеллигенцию примерно так же, как на современников влияли романтические поэмы Байрона с их проповедью свободы.

«Не хлебом единым» Владимира Дудинцева

Роман об изобретателе и рационализаторе Лопаткине, противостоящем тупой бюрократии (ее олицетворял собой директор комбината Дроздов), вызвал одну из самых бурных общественных полемик своего времени. Описание «касты новых обывателей», рвачей и «хозяев жизни», травивших Лопаткина и писавших на него доносы, позволило Дудинцеву начать разговор о культе личности и его последствиях. По всей стране, от ЦДЛ до районных библиотек, прокатились обсуждения романа, опубликованного в «Новом мире» в 1956 году.

На одной из таких дискуссий Константин Паустовский объяснял, в чем суть борьбы: «Откуда взялись эти рвачи и предатели, считающие себя вправе говорить от имени народа, который они, в сущности, презирают и ненавидят, но продолжают говорить от его имени? Они не знают мнения народа, но они — любой из Дроздовых — могут совершенно свободно выйти на трибуну и сказать, что и как думает народ. Вы извините, что я говорю слишком резко, но я считаю, что тут не может быть никаких полунамеков, потому что это слишком грустно и слишком опасно. Откуда они явились? Это последствия „культа личности“, причем этот термин я считаю деликатным. Это темная опара, на которой взошли эти люди начиная с 1937 года. Обстановка приучила их смотреть на народ как на навоз. Они дожили до наших дней, как это ни странно на первый взгляд. Они воспитывались на потворстве самым низким инстинктам, их оружие — клевета, интрига, моральное убийство и просто убийство».

Символично, что «Белые одежды», другой роман Владимира Дудинцева, опубликованный в 1987 году, стал одним из главных символов перестроечной беллетристики.

«Три товарища» Эриха Марии Ремарка

Роман, написанный еще в 1936 году и посвященный жизни после Первой мировой войны (ее участником был один из трех главных героев книги, влюбившийся в Пат), пришелся как нельзя кстати к оттепельным временам с их культом бескорыстной мужской дружбы и всяческих любовных треугольников, в которые можно было спрятаться от не слишком уютной социалистической действительности.

Послевоенная и постсталинская страна открывала для себя особенности частного, приватного существования, постоянно упиравшегося, конечно же, в нерешенный квартирный вопрос, происки пошлости, статусом которой официальный дискурс награждал любые «мелкособственнические инстинкты» начиная с невинной песенки «Ландыши» в исполнении Гелены Великановой, и разборы особенностей семейной жизни на партсобраниях и в профкомах. На этом фоне чистая и честная дружба Робби, Отто и Готтфрида, работавших в авторемонтной мастерской, выглядела особенно красивой и насущной. Правила поведения авторемонтников копировали, возводили их в ранг непоколебимых жизненных правил. Обратите внимание: если самые известные оттепельные книги отечественного производства показывали людей на фоне того, что обычно называется историческим процессом, то зарубежные романы занимались в основном бытовыми делами, показывая всю важность повседневного существования и «жизни чувств».

«Третий снег» Евгения Евтушенко

«Разведчики грядущего», первый сборник поэта, вышел еще при Сталине в 1952-м (Евтушенко тогда было 20 лет, и в Союз писателей его приняли без аттестата зрелости), а вот следующая книга, «Третий снег» (1955), уже самая что ни на есть оттепель. Соответственно, меняются и темы, и вокабуляр, и, разумеется, синтаксис. Поэзия как явление, моментально откликающееся на перемену общественного климата (но при этом, в отличие от публицистики, являющаяся сугубо частной инициативой), неслучайно стала главным медиумом эпохи. Сейчас правила поведения считываются из телесериалов, а тогда с телевизорами в стране была напряженка и люди читали. В том числе стихи, дававшие им возможность говорить хоть и чужими, но неофициальными словами и объяснявшие, как правильно вести себя в той или иной ситуации.

«Постель была расстелена, а ты была растеряна». Евтушенко — поэт неровный, давным-давно исписавшийся (а может быть, просто сильно отставший от «нерва времени», который он и сам долгое время конструировал), однако в грудах и залежах его текстов можно найти десятки тонких, точных и проникновенных — до сих пор проникающих в читательское сознание — строчек. Кроме того, Евтушенко едва ли не первая и чуть ли не главная поп-фигура последних десятилетий советской власти. Со всеми положенными медиасимулякру чертами: неоднозначностью репутации, запутанной личной жизнью, героическими свершениями, вываливающимися на читателя в промышленных, нечеловеческих каких-то количествах, а также ордами как поклонников, так и отрицателей, которым в конечном счете уже совершенно неважно, хорошие ли стихи пишет вечный ЕАЕ или плохие.

«Любовь к электричеству» Василия Аксенова

Конечно, правильнее было бы вспомнить здесь «молодежную прозу», с которой Аксенов начинал: «Коллеги», «Звездный билет», «Апельсины из Марокко» — или даже более позднюю «Затоваренную бочкотару», однако в связи с этим писателем вспоминается книга о большевике Леониде Красине, первом наркоме внешней торговли СССР, выпущенная в знаковой серии «Пламенные революционеры» самого официального советского издательства «Политиздат».

Книги этой серии заказывались затейливым и модным (известным и даровитым) прозаикам, публиковаться в ней было крайне прибыльно и весьма, между прочим, престижно. Шестидесятники, как известно, искали и, как могли, находили «социализм с человеческим лицом», облагораживая кровожадных сторонников Ленина и Сталина, оставшихся в официальных святцах. Поэтому книг о репрессированных комиссарах и генералах, о Бухарине и Рыкове, Каменеве и Троцком в «Пламенных революционерах» ждать не приходилось. Зато можно было неплохо подзаработать на повествованиях о фигурах второстепенных и оттого не самых запятнанных. Или углубиться в историю, причем не только отечественную. Именно поэтому Анатолий Гладилин, другой культовый представитель молодежной прозы, выходит здесь с книгой о Робеспьере, а Булат Окуджава — о Павле Пестеле, Владимир Войнович сочиняет повесть о Вере Фигнер, Юрий Трифонов — об Андрее Желябове, а Натан Эйдельман — о Сергее Муравьеве-Апостоле. Ну и так далее. Просто, когда начинают говорить о неоднозначности эпохи оттепели, сразу же вспоминается серия «Пламенные революционеры», особенно ценимая некоторыми любителями и знатоками подлинной литературы.

«Антимиры» Андрея Вознесенского

Этот едва ли не самый известный сборник (1964) главного советского интеллектуала был положен в основу знаменитого театрального коллажа в Театре комедии и драмы на Таганке. В нем играл и пел Владимир Высоцкий. И если Евгений Евтушенко работал на формирование повседневных дискурсов, то Вознесенский, провозглашенный наследником русского авангарда (причем не только поэтического, но и как художник и архитектор), принятого им из рук Бориса Пастернака, как бы предназначался для людей продвинутых и замороченных. Поэт острой формы, парадоксальных образов и резких рифм, Вознесенский, часто бывавший за границей, шел вполне в русле позднего модернизма, плавно переходящего в постмодерн с его повышенной цитатностью и всевозможными интертекстуальными играми. Это все, впрочем, будет понятно чуть позже, а для оттепели, ее физиков и лириков, Вознесенский становится знаком всего самого передового, причем не только и не столько в поэзии, сколько в науке и в искусстве, и даже в жизни, впрочем не многим доступной. Его регулярно выходившие томики, ежегодные подборки в журнале «Юность» и в «Литературной газете» были вехами интеллектуального развития медленной и крайне консервативной страны, лишенной многочисленных первоисточников (в том числе тех самых авангардистов, футуристов-акмеистов, которым Андрей Вознесенский будто бы наследовал), но верящей в социализм с человеческим лицом и в научно-техническую революцию.

«Люди, годы, жизнь» Ильи Эренбурга

Весьма объемные мемуары (1961–1967) одного из главных экспортных публичных интеллектуалов Советского Союза, в которых впервые массовому читателю было рассказано о многих репрессированных или эмигрировавших деятелях Серебряного века, почти полностью стертых из коллективной культурной памяти. Например, Эренбург первым рассказал о трагических обстоятельствах биографий Марины Цветаевой и Осипа Мандельштама. Собственно, и сама эпоха получила свое название по заглавию небольшой повести Ильи Эренбурга «Оттепель», написанной и опубликованной в 1954-м и переизданной в 1956-м.

«Люди, годы, жизнь» — история одной, насыщенной и максимально концентрированной, жизни человека, каким-то непостижимым образом умудрявшегося оказываться в центре исторических и культурных процессов не только до революции, но и после. В том числе в 1930-х годах (публицист Эренбург участвовал в гражданской войне в Испании на стороне республиканцев), в 1940-х и тем более в 1950-х и 1960-х.

Параллельно свой мемуарно-фантазийный цикл создавал Валентин Катаев, после «Святого колодца» (1966) выпустивший «Траву забвенья» (1967), где описывал собственное юношеское знакомство с Иваном Буниным. Впрочем, «Алмазный мой венец», самые известные воспоминания, Катаев опубликовал уже в 1970-е, когда от оттепели уже совсем ничего не осталось.

«Дождь» Беллы Ахмадулиной

Вообще-то всю жизнь считалось, что в этой небольшой поэме (1961), ставшей как бы центром раннего творчества поэтессы, самой неформальной и аполитичной из знаменитых шестидесятников, описываются ее взаимоотношения с первым мужем, Евгением Евтушенко. Личная жизнь Ахмадулиной, как и положено медийной диве, являвшейся примером для подражания и чья жизнь была моделью поведения для тысяч и тысяч одухотвореннейших барышень, вызывала массу слухов и сплетен. Теперь же, однако, в ходу совсем иные трактовки: «В своих поэмах „Озноб“ и „Сказка о Дожде“ Белла Ахмадулина писала о пребывании в Святом Духе (это состояние она зашифровывала словом „озноб“; а под словом „дождь“ она подразумевала Святого Духа), о том, что можно быть инструментом в руках Божьих, и о том, каким одиноким становится человек в атеистическом обществе, какую неприязнь вызывает его одаренность, какое непонимание — его стремление к нищете и смирению. Ее тихий голос становится резким, способным на проклятия и обличения, когда она говорит об угашении Духа» (Петр Коломейцев).

В 2013 году Владимир Путин предложил обязательно внести стихотворения Ахмадулиной, ставшие для поколений советских людей синонимом безусловно хорошего вкуса, в школьную программу. Ну и понеслось…

«Письма из Русского музея» Владимира Солоухина

Очерки о классическом русском искусстве, публиковавшиеся всю вторую половину 1960-х годов, Солоухин собрал в сборник 1967-го, казавшийся тогда революционным. Теперь в нем нет практически ни одной живой строчки, а в то время описания картин Нестерова и Репина, Сурикова и Федотова позволяли говорить о сокровенной духовности — полузапрещенном православии или же русских царях, описываемых с пиететом и без глума (уже в годы перестройки Солоухин проявил себя радикальным роялистом), и в целом о многовековой русской истории, максимально очищенной от догм марксизма-ленинизма с его формулами, навязшими в зубах поколений советских студентов.

На этом, между прочим, Солоухин не остановился. Следующий его сборник «Черные доски: записки начинающего коллекционера» (1969) был еще более радикальным, ибо впервые делал видимым частный интерес к русским иконам. Считается, что именно продвинутый почвенник Солоухин этой своей книгой завел массовую моду на собирание религиозной живописи.