Сергей Кудрявцев: «Ранний русский авангард является единственным в России настоящим авангардом»

Издательства, узнаваемые по авторам и даже по оформительским «фенечкам», можно пересчитать по пальцам одной руки, и «Гилея» из их числа. Сергей Кудрявцев делает все с таким темпераментом, вкусом и азартом, что, кажется, нет ничего современнее и важнее в актуальной культуре, чем футуристическая заумь Алексея Кручёных, манифесты Александра Бренера или же проза Ильязда.

Приятно, когда французское правительство выдает ордена российским издателям, популяризирующим французскую литературу. Но кто адекватно оценит российского просветителя, вопреки всем обстоятельствам издающего Тихона Чурилина, коллекцию текстов «абсурдиста» Владимира Казакова или сборник авторов самиздатского журнала «Транспонанс»? И оценит ли?

Почему в «Гилее» вышло так много сборников скандального акциониста 1990-х, художника и поэта Александра Бренера и почему вы называете себя «бывшим ученым»?

Книг Бренера у меня вышло шесть. Первая появилась еще в 1996-м, это был его «Интернационал неуправляемых торпед», последняя, «Жития убиенных художников», — осенью прошлого года. И только недавно вышла уже наша совместная с ним «Гнига зауми и за-зауми».

Стихами Бренера, да и им самим, я увлекся, когда увидел его первые израильские книжки. И воспринял его как живое воплощение моих интересов, не продвигавшихся до этого за границы 1910-х или 1920-х годов. Так же, как и автора романа «Муть» Диму Пименова (художник, член группы Э.Т.И. и других сообществ. — TANR), с которым познакомился в то же время.

Потом мы с Сашей подружились и стали общаться, встречаясь иногда в других странах, порой с большими паузами, когда отношения разлаживались. Но вот он вдруг прислал мне «Жития», и книга мне понравилась, а после предложил вместе писать «Гнигу», чем мы и занимались прошлым летом и осенью. Себя я назвал «бывшим ученым» в аннотации на эту работу, чтобы, с одной стороны, в шутку противопоставить такового «поэту будущего», подчеркнув заодно некоторую разницу наших подходов, а с другой — прямо намекнуть на мои прежние занятия, которые неизбежно на всем оставляют след. Я действительно когда-то занимался наукой, защитил диссертацию по социальной психологии.

Какая книга «Гилеи» была самая первая?

Таких дебютов было несколько. Я начал что-то издавать под маркой «Гилеи» в одном кооперативе еще весной 1989-го. Потом — когда «Гилея» возникла при Советском фонде культуры. И наконец, когда она была зарегистрирована как самостоятельное издательство (кажется, 1991 год).

Настоящим началом я могу считать выпуск «Кукиша прошлякам» Алексея Кручёных в 1992 году. Это был сборник репринтов трех книжек, изданных самим заумником в начале 1920-х. В качестве предисловия я взял статью Геннадия Айги, опубликованную до этого журналом «В мире книг». Хоть в «Кукише» ничего особенно нового не было, он, как я считал, давал широкому кругу читателей (а тираж был 10 тыс. экземпляров) возможность по-новому взглянуть на литературу, на ее историю, да и на жизнь.

Почему вам хотелось начать именно с нее? Мечта?

Я тогда уже основательно интересовался русским футуризмом, заумной школой, дада. Кручёных или Ильязд все эти мои пристрастия объединяют и для меня, безусловно, остаются центральными фигурами. Ранний русский авангард, по моему мнению, и является единственным в России настоящим авангардом искусства — вместе с его прямыми последователями, такими как группа «41°», обэриуты или другие советские поэты и художники, работавшие в подполье. Тогда все это совсем не было известно, и ни авангард, ни подменяющий его послереволюционный модернизм еще не вошли в мейнстрим. Никому в голову не приходило, например, созвать конференцию по дадаизму или вывесить баннер с Малевичем в метро. Я и сейчас остался настроен по-прежнему, хотя круг интересов и издательских намерений стал заметно шире.

В какую сторону он расширился и как?

Да, он именно расширился, а не сместился, как некоторые подумали. Я имею в виду, в частности, свою политическую серию «Час Ч» и, по сути, продолжающую ее серию «Планы на Будущее». В первой, например, вышли Боб Блэк, Эбби Хоффман, Джерри Рубин, Мазафакеры, Рауль Ванейгем, Джон Зерзан. Казалось бы, какое все эти авторы имеют отношение к искусству и к литературе авангарда? Но разве идеи отказа от работы Блэка не являются прямым развитием идей о лени и вообще супрематистских идей Малевича? Или взять Хоффмана и Мазафакеров — разве эти уличные политики не являются наследниками дада? Как подчеркивали сами дадаисты, дада — это вовсе не направление в искусстве. Потом и сюрреалисты говорили: «Мы не имеем ничего общего с литературой, хотя прекрасно способны, подобно всем остальным, воспользоваться ею в случае надобности». Подлинный анархизм или, например, ситуационизм гораздо ближе ко всем этим течениям в культуре, чем к сугубо политическим теориям и движениям. Взгляды «анархопримитивиста» Джона Зерзана очень интересно сопоставить с архаическими, примитивистскими, совсем не прогрессистскими тенденциями русского футуризма.

В «Планах на Будущее» недавно снова вышел Боб Блэк, его «Анархия и демократия». Там же появилась работа Рауля Ванейгема «Бесцеремонная история сюрреализма». Обе эти книги, как и работы Джорджо Агамбена, — о поэтической силе в жизни, о безвластии, отличающем любое подлинное творчество, о «чистых средствах», каковым и должно быть настоящее искусство.

Это просвещение, переустройство мира, желание иметь необходимые книги под рукой?

Вы совершенно правы: и то, и другое, и третье. Что касается немецких, французских, испанских книг, которые я прочитать не могу, то это сильное любопытство, желание узнать, что же там внутри. Есть еще и четвертое — своего рода научная работа. Череда выпущенных книг — это исследование и составление библиографии для каких-то своих замыслов.

Чего в вашей деятельности больше — романтики или прагматики?

Сейчас нет ни того, ни другого. Уже сложился механизм, такая пружина, которая меня толкает. Есть своя логика развития идей, есть планы, есть обязательства. Книга иногда задумывается за несколько лет до ее выхода, она может долго составляться, переводиться, выстраиваться. Например, я готовил собрание сочинений Казимира Малевича. Между первым и последним томом прошло десять лет. Причем каких! С 1995-го по 2004-й! Все вокруг стремительно менялось, и мы вошли в другую эпоху. А я сам так или иначе занимаюсь каждой книгой. Бывает, что живой импульс, побудивший схватиться за конкретный текст или за автора, со временем угасает, а работа уже идет.

Такая пружина — это еще и логика поиска нового в заданном направлении. Например, книга о патафизике — результат такого движения. Она возникла как попытка ответа на давным-давно заданные дадаистами и сюрреалистами вопросы. Или трактат Невидимого комитета. Это, наверное, лучший на сегодня опыт политического авангарда. Он для меня был попыткой понять самому и представить другим принципиальные итоги развития того, что делали анархисты и ситуационисты.

Что в подготовке многотомника Малевича было самым трудным?

Это было пять томов, годы издания я вам сказал. Поначалу его готовила редколлегия: Дмитрий Владимирович Сарабьянов, Галина Леонтьевна Демосфенова, Андрей Дмитриевич Сарабьянов, Александра Семеновна Шатских. Потом всем занялась одна Александра Шатских. Макет и оформление делал Сергей Стулов, участвовавший еще в нескольких моих книгах. Всего в издании было более 2 тыс. страниц: статьи, трактаты и письма Малевича. Трудностей, конечно, было более всего у составителей, тех, кто занимался подготовкой текстов. Я знаю, что Шатских не только раскапывала и разбирала рукописи Малевича в архивах, но и буквально продиралась через слабые карандашные или неразборчивые чернильные записи, расшифровывала его непростую орфографию, пыталась понять и сделать читаемыми его заковыристые формулировки. Я помню, что с ума сходила и корректор, готовившая все тома к изданию.

Я же после всего эти тяжелые тома вывозил из типографий, развозил по магазинам, грузил, складывал, где-то хранил. Кстати, последние пачки пятого тома только этой весной забрал с дачи и отвез торговцам. Вы представляете, какими темпами это покупалось? Еще вспоминаю, что весь тираж первого тома чудом уцелел от огня. Он хранился у друзей в университетском складе на Ленинских горах. Когда там случился пожар, сгорели все книги, кроме моих пачек, которые за несколько дней до этого почему-то переложили в дальний угол — единственный, не тронутый огнем.

Какие еще важные проекты вы сделали за эти годы? Что вам особенно дорого?

После Малевича были двухтомные «Избранные труды по теории искусства» Василия Кандинского, вышедшие дважды, в 2001 и 2008 годах. Там впервые были собраны основные его философские и искусствоведческие работы.

Важной считаю книгу Владимира Полякова «Книги русского кубофутуризма» (тоже два издания). В ней не только дана интереснейшая история и теория новаторского книгоиздания, где поэтический текст и рисунок, литография, гравюра образовывали единое художественное пространство, но и опубликован подробный каталог всех таких книг с 1909 по 1916 год.

Особенно люблю подготовленные французским исследователем Режисом Гейро (иногда при моем участии) сборники Ильи Зданевича (Ильязд), а также книги его близкого друга, поэта и художника Бориса Поплавского, которых я тоже сделал несколько.

Люблю и считаю необходимой всю серию Real Hylaea, в которой вышли избранные тексты Артюра Кравана и Исидора Изу, роман Франсиса Пикабиа, статьи о кино Ги Дебора, проза дадаистов Вальтера Сернера и Хуго Балля, стихи сюрреалиста Бенжамена Пере, готовится сборник Рауля Хаусмана, его статьи об искусстве и литературе, а также сочиненная в 1921 году в Японии повесть Давида Бурлюка «Филонов».

Как бы вы определили свою издательскую нишу?

Не знаю даже, кто из моих авторов хотел бы определений, кроме тех случаев, когда они наименованием «сюрреалист» или «всёк» лишь желали подчеркнуть свою принадлежность к группе, к какой-то общей силе или теории. Само название издательства относит его в верную сторону — к русским будетлянам и их соратникам (первоначально «Гилея» — название группы русских футуристов, в которую входили Давид Бурлюк, Алексей Кручёных, Владимир Маяковский, Велимир Хлебников и другие), а от них — ко всему, что с ними так или иначе связано: к европейскому авангарду, к антиавторитарным социальным движениям, к философии «средств без цели».

Я-то думал о чем-то простом и прагматичном типа заполнения лакун, которые в зависимости от точки зрения можно обозначить как «изысканные», а можно как «сермяжные». Но можно и как «маргинальные».

Конечно, я стараюсь находить и публиковать неизданное, неизвестное, что вообще делать гораздо интереснее прочего. Это как найти сокровища и всем их показать или ими поделиться. Но ищу я их отнюдь не повсюду. Моих героев объединяет, скорее, некоторое сходство идей и практик, нежели изысканность или, наоборот, сермяжность. Но не ждите от меня полной ясности. В конце концов, это не диссертация, а всего лишь черновой конспект для размышлений.

Какие у вас тиражи?

Сейчас они не такие, как 20 лет назад. Тиражи не превышают 1 тыс. экземпляров. В серии Real Hylaea это обычно 300–500 нумерованных экземпляров, которые продаются года полтора-два, а то и дольше.

Какова тогда экономика этого дела? Гранты?

Экономика, признаюсь, не самая выгодная, хотя на некоторые книги я получал гранты или спонсорскую помощь. Получается в среднем одна такая книга в год. В последние годы мне дважды давали гранты на оплату переводчиков: на «Дада — искусство и антиискусство» Рихтера и на «Письмо моим детям и детям грядущего мира» Ванейгема. В 2012 году вышел сборник воспоминаний, статей, писем и стихов Романа Якобсона «Будетлянин науки». Его почти полностью финансировал Траст Романа Якобсона и Кристины Поморской. И еще было заказное издание — «Ильязд в портретах и зарисовках» Режиса Гейро, выпущенное к выставке книг Зданевича (Ильязда) в ГМИИ им. А.С.Пушкина. А так в книгу, как правило, закладывается небольшая прибыль, что должно сводить к минимуму вероятные потери или давать какой-то заработок. В целом, вы должны понимать: мое дело не является коммерческим.