Все главные тайны Константина Сомова

Этим летом в издательстве «Дмитрий Сечин» выйдут дневники Константина Сомова (1869–1939) — художника, участника объединения «Мир искусства». В книгу войдут записи 1917–1923 годов: с 25 октября 1917-го, когда случилась Октябрьская революция, и до дня, когда Сомов навсегда покинул Петроград, а затем и Россию.

Публикация сомовского архива уже предпринималась. Почти 40 лет назад, в конце 1970-х, вышел сборник его писем и дневников. Нынешняя книга существенно превосходит по объему прежнюю публикацию (а скоро выйдут и остальные тома — Сомов вел дневник едва ли не до последнего вздоха). Кроме того, в сборнике было много купюр, а кое-где сомовский текст даже специально изменили, чтобы адаптировать его ко вкусам советского художественного руководства.

В книге, которая скоро выйдет, ничего подобного нет, причем обозначение «18+» на ее обложке вовсе не выглядит излишней осторожностью. Дневник Сомова отчасти эротический. Собственно, эротика (как и политика) была одной из причин нелегкой судьбы этих записок. Племянник художника Евгений Михайлов после смерти дяди постарался уничтожить все показавшиеся ему сомнительными фрагменты, но публикатор дневника, историк искусства Павел Голубев восстановил уничтоженный текст. И пусть разобрать удалось не каждое слово — многое, если не все, можно понять. Эти фрагменты переданы полужирным шрифтом.

О чем еще писал Сомов? О том, что делал каждый день: рисовал и продавал свои произведения, ходил в гости, в театр и на концерты. О чем говорил со своими домашними: сестрой Анной, племянниками Евгением и Дмитрием, женой умершего старшего брата Евгенией («царскосельской Женей»). Подробно записывал сплетни и слухи: он ничего не стеснялся, так как почти никому свой дневник не читал и хотел, чтобы текст был опубликован только в XXI веке.

Несколько фрагментов мы предлагаем прочесть сегодня. Для публикации в TANR нам пришлось сильно упростить отрывки. Книга же, настоящее научное издание, составлена в соответствии со всеми правилами публикации исторических документов. В ней много подробнейших комментариев.

Презентация книги пройдет 30 июня в Санкт-Петербурге (книжный магазин «Порядок слов» на Фонтанке) и 11 июля в Москве («Порядок слов» в «Электротеатре „Станиславский“»).

Об искусстве и художниках

25 января 1918 года

Утром к 12-ти пошел в Академию художеств. В час — открытие нашей выставки (выставка объединения «Мир искусства». — Примеч. ред.), на которой я не участвую. Доминирует численностью Шухаев, очень скучный, сухой и ненужный. Кирпичные офицеры, карусель в деревне. Колоссальный холст — иллюстрация для «стильной» детской книги. Мертвый портрет его жены в стиле risorgimento (эпоха Возрождения. — Примеч. ред.). Шухаев — бледный тип Яковлева. Потом Григорьев, замечательно талантливый, но сволочной, глупый, дешевый порнограф. Кое-что мне понравилось, арлекин blanc et noir, flagellation (черно-белый, флагелляция (франц.). — Примеч. ред.), портрет в розовом платье, очень <талантливый ― зачеркнуто>. Петров-Водкин — все тот же скучный, тупой, претенциозный дурак. Все то же несносное сочетание неприятных чистых голубого, зеленого, красного и кирпичного тона. Добужинский — ужасный семейный портрет и незначительное остальное. Чехонин — хороший миниатюрный портрет старика. Я ушел от публики в час. Дома сначала не работал, болела голова. Потом раскрасил два оттиска для одного аукциона.

Вечером в театре на галерке. «Снегурочка» (опера Н.А.Римского-Корсакова. — Примеч. ред.). Скучал. Музыку ее не люблю: не вдохновляет, не сказочно, все сделано ― чистая, хорошая работа, и только.

7 марта 1918 года

Рисовал Диму и решил сегодня кончить, было 20 сеансов. Мне не нравится ― некрасиво, сухо, зализано, но всем нравится из-за сходства. Кончил с чувством, что я бессилен сделать так, как я понимаю: Dumonstier, Lagneau, Holbein (ишь, куда гнет!).

17 января 1920 года

Не работал, валандался. Обедал в Доме искусств опять рядом с Анной Петровной [Остроумовой-Лебедевой], с другой стороны Нотгафт. Радаков прочел смешные стихи: 5 законов наших обедов. К концу обеда приехал Грабарь с другим каким-то маленьким человечком. После обеда пошли наверх на открывающуюся завтра выставку Замирайло. Много прекрасных вещей, он мог бы быть замечательным художником, если бы ему подчас не мешала его глупость, а отчасти рабская любовь к Доре. Помогал Грабарю выбирать вещи для Третьяковки. За обедом Шура [Бенуа] мне сообщил как слух непроверенный, что Бакст умер. Я или не поверил, или стал невозможно и скверно черств, но на меня это известие не произвело никакого впечатления, и я сейчас же об этом забыл.

20 сентября 1922 года

Не работал. Днем заходил на Невский за покупками съедобных вещей для завтрашнего путешествия. Потом заходил к Евгении Павловне [Ухтомской] на ¼ часа. У нее сидела Неточка. От Евгении Павловны к Нотгафту на собрание мирискусников: Замирайло, Браз (Вчера видел сон о нем: я у него, и он мне показывает, как он переделал мою купленную им эротическую акварель, что была у В.П.Рябушинского, — всю ее разрезал, переменил позу и вместо платья наклеил пряники, на которых сделал выкрашенный сахарный барельеф. Такие пряники, помню, были у булочника Меецера в нашем доме. Я в раже и остервенении), Митрохин, Нерадовский, Добужинский и Машков из Москвы — самодовольный детина в рубахе декольте. Был там недолго — никаких разговоров — и не стоило приезжать.

27 сентября 1922 года

Ездил утром за билетами в Михайловский театр. Днем немного работал: переделал на акварели 1916 года (собрание Mme Landau) небольшую подробность, чтобы акварель сделалась приличнее, оставаясь, по существу, эротической. Вечером с Анютой и Варенькой в театре на «Коварстве и любви». От 8-ми до 2½! Ужаснейший спектакль. Трагедия — юношеская чепуха, совершенно невыносимая теперь. Игра актеров грубая, пошлая: шамкающая старуха Мичурина в роли блестящей фаворитки герцога, глупый Юрьев, руина-Давыдов. Все было невыносимо скверно. Постановка в сукнах. Публика низменная. Перед нами в 1-м ряду сидели не люди, а звери, гориллы. Почувствовал полный дегу (dégoût (франц.), отвращение. — Примеч. ред.) к театру и клялся Анюте и Варюше, что больше не пойду.

6 декабря 1922 года

К 7½ поехал к Анне Петровне [Остроумовой-Лебедевой] на ужин. Были мы втроем, кроме того — 10-летняя девочка Елизаветы Петровны и dame de compagnie (компаньонка (франц.). — Примеч. ред.) Анны Петровны. Сначала разговоры были незначительны. Только после ужина, при рассматривании летних работ Анны Петровны, в особенности ее рисунков, немощных, невнимательных, шарлатанских, завязался сначала у меня с ней спор, а потом продолжился моей наставительной лекцией — я ее убеждал в ее заблуждении и сказал, что она занимается медленным самоубийством. Отчасти она со мной соглашалась под конец разговора. Кажется, не рассердилась, хотя и обидные вещи я говорил ей, или принуждена была сделать bonne mine (хорошую мину (франц.). — Примеч. ред.). В половине 12-го зашел к Тосе, но ее дома не было, и я частью пешком, частью на tram’e вернулся домой. Прочел 3 письма Юлии и Овидия. Целый день болела голова.

О коллекционерах

8 мая 1923 года

Работал с 11-ти до 8-ми часов вечера. В глубоком унынии. Картина мне отвратительна, и только упрямство, уже громадное затраченное время заставляет не бросать ее. Есть еще и надежда всучить ее скверному, отвратительному Махлину в награду за его обман. Скверное — скверному, ему она понравится — по величине размера.

О картинах революции

2 ноября 1918 года

Не работал. Утром сделал прогулку до «Астории» после завтрака, за которым была Женя из Царского. Женя говорила, что у них на улице лежала шрапнель. Мальчики ходили смотреть битву. Очевидец ей говорил, что около Пулкова лежат казаки убитые с отрубленными ушами и пальцами (в битве у Пулковских высот Красная армия разбила наступавшие на Петроград части генерала П.Н.Краснова. — Примеч. ред.).

Обедал с Мифом [Лукьяновым], принесшим разные подробности бытового характера. Что трупы некоторые в Обуховскую больницу были доставлены совершенно голыми — обкрадены. Что публику для опознания нельзя допускать без сторожей — крадут сапоги и простыни и прочее. Как убивали в крепости (Петропавловская крепость. — Примеч. ред.) юнкеров. Солдаты и матросы отказались. А убивала Красная гвардия, неумело и жестоко. Солдаты некоторые плакали. Одного юнкера, бежавшего, спрятали в плите, другого — в дровах, но этого нашли, в дровах же и застрелили. Живущий у нас ломовик говорил Саше, что за Нарвской заставой поле усеяно трупами.

О том, как жилось

24 ноября 1918 года

Утром приходил Платер. Я ему показывал последнюю свою картину.

К 3-м зашел за Генриеттой и Владимиром Осиповичем [Гиршманами], и мы пошли пешком по Александровскому проспекту к [Николаю Павловичу] Рябушинскому; была чудная сухая погода. У Рябушинского есть красивые вещи. Чудесный мрамор Козловский, амур вроде Bouchardon’овских. Дуэт Boilly, прелестно написанный (бледно-розовое платье с зеленым лифом). Николай Павлович стал поить нас прекрасным французским вином, красным и белым, и это вино меня погубило — я через некоторое время совершенно опьянел и впал в полусознательное состояние. Сначала лежал на полу под Генриеттой, лежавшей на диване, говорил с ней и целовал ей руку. Потом Николай Павлович послал за обедом, но я обедать не мог, а полулежал в кресле около камина. Гиршманы ушли раньше, потом и я, полежав несколько времени на постели Рябушинского. Шел домой зигзагами: сознание боролось все время с полным avachissement (безволие (франц.). — Примеч. ред.). Дошел до дому пешком благополучно. Дома Женя меня раздел, Анюта принесла горячую бутыль под ложечку, и я сразу заснул. Для них я был забавный спектакль.

19 января, пятница / 6 января 1923 года

Не работал. Приезжала Женя Сомова из Царского и, сидя в моей комнате, досаждала своими обычными разговорами. Немного играл «Русалку» Даргомыжского, потом, когда она уехала, писал длинное письмо Мифу. После обеда читал Philarète Chasles’я «Révolution d’Angleterre» («Английская революция» Филарета Шаля. — Примеч. ред.). После 10-ти с Анютой и Димой пошли к Бенуа. Там нас нарядили в халаты, платки, Диме вымазали лицо жженой пробкой, все были в костюмах, и мы пошли в квартиру Коки. Начались танцы: сам Шура в смешных шароварах, цилиндре и в фантастических орденах танцевал польку. Тата Серебрякова — сочиненную Бушеном польку. Бушен сам тоже очень искусно танцевал. Русскую — Гагарины, брат и сестра. Потом общая кадриль. Я не танцевал, а смотрел. Потом чай в квартире Шуры. Всем примеряли листы с нарисованными небольшими фигурами (амур, Ева, Людовик XIV на лошади, сатир, Наполеон и т. д.) с прорезями для живых лиц. Было очень неожиданно и забавно. После чая молодой Гагарин пел, аккомпанируя себе на гитаре. Потом у Коки опять немного танцевали. Разошлись около 2-х часов ночи. Было очень много красивых: Гагарин, Юра, Кока, его жена, симпатичная Гагарина и другие. А я себя чувствовал таким старым, уродливым, и мне было чрезвычайно грустно весь вечер.