Александр Липницкий: «С годами я стал более универсально смотреть на русскую икону»

Почему вы, советский студент журфака МГУ из хорошей семьи, стали заниматься русской иконой?

Не только из-за денег — хотя из-за денег тоже. Мне было 20 лет, хотелось отличаться от серого советского большинства. И потом, у меня дед и отец богатые люди были, знаменитые врачи-гомеопаты, и мне хотелось много зарабатывать, как они. Не просить у них денег, а зарабатывать самому. 

А второе — у нас в семье Липницких была замечательная коллекция картин: Коровин, Айвазовский, Куинджи, Фальк. (Она чуть не погибла в 1994 году, когда на квартиру моего папы было совершено вооруженное нападение. Потом я большинство вещей, вместе со сводным братом и с помощью спецотдела с Петровки, 38, нашел и вернул новой семье отца.) И я решил, что раз семья собирает светскую живопись, то я буду коллекционировать что-то совсем иное. Помню, моя бабушка, хорошо образованная женщина, была поражена, когда я в 1972 году принес показать ей свою первую икону. Наверное, Анна Эммануиловна никогда прежде не видела икон: она происходила из богатой еврейской семьи из Риги.

Я собирал в 1970–1980-е годы, будучи подпольным антикваром, то, что можно легко переместить: мелкую пластику, резьбу по кости, небольшие деревянные складни. Выходит на тебя милиция — складываешь все в два чемодана, и тебя и след простыл.

Вы приносили иконы домой? Как с ними жить? Сейчас-то вы привыкли, наверное. А начинающему коллекционеру? Вот принес человек икону, повесил на стену…

Самое трагикомическое здесь то, что, если ты иконы не ставишь в укрепленный киот, а вешаешь на гвоздик, они рано или поздно падают. Всегда. Помню, на нас с женой в 1970-е годы большая икона упала. Хорошо, не раскололась, но меня ушибла.

Как строился советский иконный бизнес?

Началось все, когда Брежнев с Никсоном, при удачном переводе моего отчима Виктора Суходрева, договорились о том, что Советы, в довесок к подписаниям важных стратегических договоров, начнут отпускать евреев из СССР. И тут советская власть вспомнила, что иконы — это зло, и решила избавиться разом и от евреев, и от икон. Практически ничего ценного, кроме православных икон, уезжающим евреям не разрешили выво­зить. Я приобщился к поискам икон для отъезжающих. В Андрониковом монастыре сидела комиссия, мы туда приносили иконы, девять из десяти обычно выпускали, одну с подозрением на древность оставляли. И так по пять икон на члена семьи. Буквально через год эту лавочку прикрыли. Но к тому времени иконы уже понравились в Европе — вначале в Италии (там любят украшать ювелирные магазины иконами в эмалях), потом в Германии. Расцвела контрабанда, в которой были задействованы чернокожие студенты Университета дружбы народов им. Патриса Лумумбы, которых редко хватали — как гонимых капиталистами младших братьев. У них иконы покупали на вокзале Западного Берлина чемоданами. Платили за чемодан, втемную, кажется, 3,5 тыс. марок. В чемодан входило примерно десять икон, среди них одна могла быть и XV века. Крупные иконы, которые в чемодан не влезали, пилили.

Вывезли очень много. Сейчас можно найти что-то в России? Это не сказка, как с Айвазовским, найденным под диваном?

Такое сплошь и рядом случается в мире собирателей. С иконами в большей степени. В отличие от картин Айвазовского, они хранились в деревнях, там до коллективизации жило три четверти населения страны. Где деревни не выгорали, там всегда были иконы. И даже если церкви и дома горели, икона была среди тех вещей, которые спасали в первую очередь. Сколько бы их ни было вывезено, в России оставалось больше.

Однажды в середине 1970-х я прочел в старом журнале, что во Владимирской области обитала секта старообрядцев-федосеевцев. Они были страшно гонимы при всех властях — у них был установлен обет безбрачия и полный отказ от социальных обязательств. Я искал их все лето и к концу августа разузнал, что вроде жив какой-то внучатый племянник настоятеля этой секты. Я долго добирался в ту деревню, приехал в сумерках. Старик открыл — сразу смотрю в красный угол. Обычно, если иконы там нет, значит, в доме их, скорее всего, вообще нет. Хозяин действительно оказался в родстве с теми федосеевцами, но сам раньше был председателем колхоза. Он меня пустил с фонарем на чердак, я все облазил, ничего не нашел. Собрался уходить уже — и вдруг женский старческий голос с печки: «Помнишь, мы хотели отдать иконы в музей, а они не взяли? Которые мы тогда в стог вынесли». Я дал хозяину 20 руб., он мне выдал вилы, фонарь у меня был. Я залез в стог. Он огромный, это и сохранило те иконы, они года два пролежали, а там микроклимат. Открываю рассыпающийся мешок из кожи: сверху маленькая икона Богоматери XV века и еще штук пять икон XVI–XVII веков. Деньги он мне вернуть хотел: за иконы денег староверы не брали. Ту «Богоматерь» я себе оставил, реставрировать ее даже не стал — икона до сих пор под потемневшей олифой.

Местный музей от тех икон отказался. Чем частный коллекционер икон отличается от музейщика?

Без таких коллекционеров, как наши современники Виктор Бондаренко (р. 1950) и Михаил де Буар (Елизаветин) (1939–2009), научные представления о русской иконописи еще долго бы оставались на уровне эпохи основоположников изучения древнерусского искусства, как академик Виктор Лазарев (1897–1976). Именно из-за недостатка древних икон, уже сосредоточенных в музеях, коллекционеры начали собирать позднюю икону, памятники Нового времени, конца XVII — начала XX века, которые раньше музеями, как правило, игнорировались.

Я считаю, что после знаменитой коллекции Павла Корина, завещанной художником Третьяковской галерее, собрание де Буара (Елизаветина) самое обширное и серьезное. Я с этой коллекцией, которую сейчас наследники постепенно распродают, хорошо знаком и сам купил из нее несколько икон. Михаил Евгеньевич собирал иконы всех эпох и стилей, всех «пошибов», как раньше говорили. Есть еще несколько выдающихся старых коллекций, но они более узко специализированные, как, например, Николая и Сергея Воробьевых — в ней только древние иконы.

Кто интересовался 20 лет назад тем, как в Калуге писали иконы? А теперь — вначале по клеймам окладов, а потом и по стилистическим особенностям (сочетание золота, розово-лилового и синего цветов) и композиции (предстоящих святых тамошние иконописцы писали сверху донизу по всем вертикалям полей, в других центрах это было не принято) — атрибутировано много калужских икон.

Что мы знаем про Урал? Медной горы хозяйка, самоцветы… И что-то от этой сказочности есть в невьянских иконах, старообрядческих, из региона демидовских горных заводов. Посмотрите: горки на них, фона совсем не те, что в других местах. В центральных музеях таких икон мало: их раньше просто не собирали. 

Или вот «Спас Нерукотворный», образ, так любимый староверами Юго-Запада России. По тщательно разработанному плату мне понятно, что икона из Ветки, где в XIX веке на староверов работали изощренные изографы. 

Ваши коллекционерские вкусы менялись?

В целом с годами я стал более универсально смотреть на русскую икону и вообще на искусство. В юности нравился, например, Сальвадор Дали. Я реализовал, кстати, свою юношескую любовь к Дали тем, что стал обладателем его редчайшего рисунка — неожиданно, когда уже и позабыл про свое увлечение.

Поначалу, в 1970-е годы, я собирал иконы-складни, их еще называли «кузова». Как правило, они были у староверов: закрыл ее, как сундучок, сунул под мышку — и бежать от царских полицейских, которые староверов всегда преследовали. Кстати, одна из причин революции 1917-го: полстраны было в оппозиции по религиозным соображениям. Сейчас не говорят, что Русская православная церковь веками была гонителем доброй половины населения России.

В 1980-х я взял паузу, по двум причинам. Во-первых, в эпоху после смерти Брежнева силовые структуры активизировались страшно. Стали сажать всех подряд. Были немотивированные аресты директоров антикварных магазинов, у меня было два обыска дома. Другая причина — успешное развитие проекта «Звуки Му». В этой рок-группе, которую мы создали с моим школьным другом Петром Мамоновым, я играл на бас-гитаре. Я почти перестал заниматься иконами и большую часть коллекции распродал, чтобы купить гитары, синтезатор и барабаны. Половина музыкантов нигде не работали. Это потом возникла Московская рок-лаборатория, куда мы и положили трудовые книжки, что позволило группе провести два успешных турне по США.

Как у меня изменился вкус? В конце 1980‑х один художник, приятель моего погибшего брата Владимира, принес икону, совсем черную от копоти. Мы сделали пробную расчистку, и там вспыхнула киноварь — точно, как Владимир Солоухин описывает в «Черных досках». До этого я собирал, скорее, миниатюру, «строгана» (бытовое название икон строгановских писем, авторы которых работали на купцов-соледобытчиков Строгановых), а эта икона была совсем другая — большая, северная, конца XVI века, очень ярких красок. Я заинтересовался северными письмами, которые раньше вообще мало кто покупал; художники — да, они всегда их любили, но профессионалы (а я был профессионалом) — нет, на Западе они ничего не стоили.

Сейчас я старинными рамами для икон увлечен, так называемыми божницами. В старообрядческих деревнях в часовни ставили такие. Обычно в них помещали несколько икон в два ряда. Я впервые их показал на выставке, которая только что закончилась в московской галерее Jart. Это XIX век, регион Среднего Поволжья, близ Нижнего Новгорода — Балахна, Городец. Там жили замечательные резчики по дереву, мастера домовой резьбы.

Еще одно мое увлечение — оклады. Повальная мода на украшение икон окладами, возникшая в XVIII веке и расцветшая в XIX веке, сослужила плохую службу этим произведениям русского ювелирного искусства. У коллекционеров древних икон они были как бельмо на глазу. Еще до большевиков, которые их переплавляли, первые коллекционеры освобождали иконы от окладов, для них смысл был лишь в живописных достоинствах. А я всегда к «драгоценному убору» относился с уважением. Понятно, что, когда на чудесную икону надеваешь оклад, она исчезает, но игнорировать оклады нельзя: для икон это важная часть их биографии. Саму икону и ее оклад могут разделять столетия; часто бывало, что оклад стоил гораздо дороже самой иконы.

Потом, если искалеченная икона — обязательно мне достанется. Мне их всегда жаль, я никогда не экономлю сил и средств, чтобы их восстановить. Вот, например, эта яркая икона «Богоматерь Неопалимая Купина с избранными святыми» мстерского письма была загублена временем. Она так отсырела, что грунт с живописью просто свисал с нее клочьями. Три реставратора ее восстанавливали. Один бы не выдержал психологически. Это вообще тяжелая работа, она требует невероятной кропотливости, мастера поэтому часто ломаются, спиваются. Годами это все надо было усаживать. Только они «уклеют» ее, пройдет месяц — она опять поднялась. В итоге вот она, и все с ней в порядке.

Как на вашей памяти изменились цены на иконы?

С 1999 года цены выросли в десять раз. На порядок. Что бы мы ни говорили о том, что сейчас кризис. А если брать с 1972 года, то в 100 раз и больше.

Вы любите современное искусство, включены в него, были знакомы с Тимуром Новиковым и Виктором Цоем — но не собираете?

Только подарки друзей. Для меня живой художник — объект общения, не хочется его мумифицировать. У меня висела куча картин Инала (Савченкова. — ТANR), Цоя, Тимура, я их в 1990-е отдал все Сергею Бугаеву Африке. А лучшую работу Олега Котельникова, «ПТУ», я обменял на видеокамеру, которой снял пару фильмов.

Как вы представляете себе дальнейшую судьбу икон, которыми владеете или когда-то владели?

Иногда бывают сожаления, что из-за каких-то денежных затруднений ты расстался с иконой дешево, бездарно. Но если икона куплена коллекционером или передана в храм, это прекрасное продолжение ее истории. Много десятков икон прошло через мои руки, и сейчас они в московских и подмосковных храмах. Моя лучшая «Троица» теперь главная икона Свято-Данилова монастыря. Возрождение святынь — для коллекционера это само собой разумеется, это не благотворительность даже.

Священники скажут, что музеи не место для икон. А музейщики скажут, что иконы не могут храниться в храме, где жгут свечи. И те и другие, по-своему, правы.