Алексей Тизенгаузен: «Репутация эксперта держится на результатах аукциона»

Активная деятельность Christie’s в России началась 25 лет назад с выставки работ импрессионистов в Кремле?

Да, это так. Потом там же были показаны драгоценности, а в 2002 году мы привезли «Зимнее яйцо» фирмы Фаберже. Помню, с «Зимним яйцом» я застрял на таможне и приехал с чемоданом за час до открытия выставки. Журналисты думали, что это нарочно, для драматического эффекта.

В Christie’s идею привозить выставки в Россию не считали безумной?

Нет, никакой паники не было. Конечно, волнительно, когда начинаешь что-то в первый раз. Был период, когда самые интересные работы фирмы Фаберже были на наших аукционах. Знаменитые старые коллекции — Портанова, Клора, Георгия Казана. Дважды мы продавали императорское «Зимнее яйцо» — в последний раз, в 2002 году, оно ушло за $9,5 млн. «Ротшильдовское яйцо» — то, которое теперь в коллекции Эрмитажа, — в 2007 году было куплено на наших торгах за $18,5 млн.

Но Sotheby’s продавал коллекцию Форбса, ту, что была куплена Виктором Вексельбергом и теперь представлена в Музее Фаберже в Санкт-Петербурге.

Да, это была великая коллекция, но они продали ее до торгов. Есть разница — продать до торгов или во время аукциона. Для журналистов и тех, кто занимается покупкой или продажей искусства профессионально, это очень важно: можно услышать цену и почувствовать атмосферу аукциона. Увидеть, как ведут себя покупатели.

Российские покупатели ведут себя как-то особенно? Или вели 25 лет назад?

Они пришли в новый мир. Как вы вели себя, когда впервые очутились на Западе? Они быстро поняли, что это не сложно, нужно просто иметь счет в банке и вовремя поднимать руку. Ну и понимать, что, если кто-то бьет против тебя, лучше не показывать, что ты бьешь. Секреты есть, конечно.

Вы стали делать в Москве выставки, открыли представительство. Это помогло лучше познакомиться с российскими покупателями?

Мы всегда гордимся тем искусством, которое представляем. Мы понимали, что в России есть потенциальный рынок, но в тот момент больше хотели показать то, что продаем, чем найти каких-то конкретных покупателей. Да и как их найти? Это и для нас был новый мир, надо быть честными. А потом мы с этими покупателями встретились на аукционе.

Мы были первым аукционным домом, который продал картину Русскому музею. Это было в начале 1990-х. Я нашел в Бельгии портрет мальчика Ореста Кипренского, и мне вдруг звонит Владимир Гусев, директор Русского музея в Санкт-Петербурге. Вы не забудьте о том, что тогда, 30 лет назад, Интернета не было. Был факс — не везде. И вот Гусев мне позвонил и спрашивает, как купить этот портрет. Он не знал, как за него платить, да и мы не знали, как это все сработает с Россией.

И как же это 30 лет назад работало?

Помню, как я первый раз приехал в Петербург, это было в перестройку. Были в каком-то театре. Выходим, я говорю: «Может, зайдем в кафе, выпьем чего-нибудь?» Они на меня смотрят и не понимают: какое кафе? Потом пошли к кому-то и пили чай на кухне. Я забыл тогда зубную щетку и хотел купить новую — так их не было в магазине. А коллекционеры искусства были! У меня был только один контакт, и туда я приходил показывать нашу аукционную коллекцию. И вот этот человек звонит другому, тот — третьему, и так находились те, кто интересовался агитфарфором, или акварелью, или живописью Кипренского, или Фаберже.

Например, в Санкт-Петербурге были братья Ржевские, Иосиф и Яков (потом они подарили коллекцию Русскому музею). Они собирали мебель и картины. В их довольно большой квартире жили только на кухне, а все остальные комнаты были заняты коллекцией. Все они, коллекционеры старой школы, сейчас исчезли. Поколение сменилось, и не только в России. Самым старым коллекционерам русского искусства не более 60-ти, а чаще меньше.

Эта смена поколений вызывает изменение спроса и цен, как и смена экономических условий?

Агитфарфор во время перестройки стоил копейки в Лондоне. Потом цены начали расти до £2–3 тыc., потом рынок упал. Потом цены вернулись и стали расти еще, до £30–40 тыс., потом еще больше. Но дело даже не в этом. Теперь такой фарфор не найдешь.

Когда я начал заниматься русским искусством, 30 лет назад, кто покупал Зинаиду Серебрякову? Да никто! У нас такие вещи назывались «поцелуй смерти»: или не будет продано, или за копейки. С Айвазовским тоже была проблема: никто не хотел больших картин, потому что их некуда было вешать. Это не сугубо русские реалии, у антикваров Парижа была та же проблема. А теперь Айвазовский хорошо продается, только если он метровый.

Был период, когда возник большой спрос на лукутинские шкатулки, цены на них были высокие. Теперь мы их объединяем по пять штук в один лот. Совсем пропал спрос. Но люди, собирающие ложки с эмалями, по-прежнему здесь.

Потом Мария Якунчикова. Первый раз, в 2005 году, ее большое полотно с колоннами «Вид из окна старого дома. Введенское» мы не смогли продать совсем. А в 2011 году оно же ушло в три раза дороже прежнего эстимейта — за $1 млн. Что случилось? Когда один коллекционер видит, что другой рядом покупает, тоже начинает задумываться. Это что, мода?

Вы же ее отчасти и создаете, когда включаете те или иные работы в каталог аукциона.

Когда я вижу редкие вещи, я об этом, честное слово, не думаю. Я стараюсь потом анализировать все итоги и решать, как их развивать. Но, когда я нашел у наследников коллекцию работ Якунчиковой или Сомова, я правда не думал, есть ли сейчас на них мода или нет. Я просто вижу, что это отличные вещи. Когда я увидел работы Якунчиковой, у меня буквально челюсть отвисла.

Для отдела русского искусства важно все распродать? Если аукцион прошел плохо, это сказывается на отделе? Как работать, когда рынок все время колеблется?

Репутация эксперта держится на результатах аукциона. Тут не нужно никаких штрафов или выговоров. Если продавец хочет за картину 3 млн, а я понимаю, что дороже 1 млн она не продастся, зачем мне такая вещь? Ради красивой картинки на обложке и десяти страниц внутри каталога?

У каждого свой собственный вкус, и все стараются понять вкус рынка, но это не значит, что мы понимаем вкус каждого коллекционера. Я тогда не понял, почему колонны Якунчиковой не были проданы. Я думал, что это самый хороший лот торгов. Я даже просил оставить картину в Лондоне, чтобы она висела у меня в офисе.

До перестройки тоже продавали русское искусство, его покупали западные коллекционеры. Потом потихоньку пришли русские и сильно подняли цены, скупали все. Западные коллекционеры были недовольны, но не стоит забывать, что сами они привыкли приобретать шедевры буквально за копейки. И не хотели признать тот факт, что русские поставили цены на нормальный уровень. В то же время западные коллекционеры, у которых есть глаз и есть деньги, обратили внимание на русское искусство, когда оно стало дорогим. И теперь на Западе есть небольшая группа коллекционеров, которые понимают в Репине и Сомове, Якунчиковой. И западные покупатели сразу возвращаются, когда говорят, что «рынок упал».

Рынок упал или вернулся туда, где он должен быть? А где он должен быть?

Рынок все время двигается. Да, была такая короткая мода покупать искусство дорого, потому что «это прилично». Сегодня прослойка этих людей пропала. Теперь все хотят или недорогие эзотерические эксклюзивные вещи, или очень дорогие шедевры. Средние работы никто не хочет приобретать.

Искусство — это инвестиция?

Нет. Неужели я приду к человеку, который купил у нас в русском отделе когда-то Айвазовского за £1 млн, и скажу, что сейчас он стоит £3 млн? Да я даже не посмею ему позвонить! Какие работы возвращаются на рынок раз в десять лет? Да, есть два-три примера. Но большинство не возвращается. Где те прекрасные Левитаны, Сомовы? Крупные качественные вещи появляются редко. Вот, например, «Распятие на кресте у римлян» Василия Верещагина, которое было на нашем аукционе в 2011 году. Полотно продавал Бруклинский музей, потому что оно было слишком большим для них и хранилось в рулоне. Сейчас это полотно на выставке в Третьяковской галерее. Вряд ли оно скоро появится на рынке.

Christie’s в этом сезоне продает сразу две работы Казимира Малевича. Но не на русских торгах, а в составе аукционов «Искусство импрессионизма и модернизма». Как вы решаете, что включать в русский аукцион?

Супрематизм Малевича мы продавали в Нью-Йорке, а его ранний пейзаж будем продавать в Лондоне. Почему? Скажите, вот Шагал — русский или француз? Кандинский — русский или немец? Или они международные художники?

Christie’s несколько раз пытался продавать русское искусство в международном департаменте искусства XIX века. Думали, что найдем больше покупателей. Ничего не вышло. Мы быстро вернулись в свой формат.

Есть интересные особенности рынка русского искусства, которые сильно отличают наш отдел от других. В нем самые широкие хронологические рамки. Потом, в русские торги включается все: и живопись, и серебро, и фарфор. На своих торгах мы начинаем утром с живописи и заканчиваем к вечеру агитфарфором. И бог знает, что вы найдете в середине. Еще более интересное наблюдение: каталог лучше работает, если там есть и живопись, и Фаберже. Мы несколько раз делили каталоги на две книжки — итоги были хуже. Я не знаю почему, но все должно быть под одной обложкой. Это некий «правильный русский аукцион».

И при этом наблюдаем парадокс: мы занимаемся русским искусством, но цены на него проверяются не в России, а в Лондоне, на наших торгах. В нашем каталоге вещи из Италии, Франции, Америки. Так сложилось.

В начале июня в Лондоне пройдут очередные русские торги. Каковы ваши прогнозы?

Рынок живой, падает он или нет. В ноябре прошлого года все думали, что интереса нет, — а результаты оказались совсем неплохими. Мы предлагаем прекрасный выбор. «Матушка Агата» Бориса Григорьева из американской глубинки, на мой взгляд, самая хорошая работа этого художника из тех, что бывали на рынке. У нас большой квадриптих Дмитрия Стеллецкого из французской коллекции. «Триумфальная арка» Юрия Анненкова. Очень интересный набор животных Фаберже из резного камня. Панагия, принадлежавшая митрополиту Серафиму (Чичагову). Кроме того, мы предлагаем несколько работ Константина Сомова из коллекции его последнего натурщика Бориса Снежковского (основную часть мы уже очень успешно продали). У нас есть фотографии, где видно, как Сомов пишет эти картины. «Автопортрет» Сомова 1933 года — это просто сенсация.

Если бы вы начинали заново, вы снова занялись бы русским искусством или выбрали что-то другое?

Я думаю, все равно выбрал бы русское. Хотя не могу словами объяснить почему.

Вы чувствуете обострение отношений Британии и России? Это может повлиять на результаты торгов?

Нет, я считаю, что это не играет роли. В ноябре прошлого года отношения между Британией и Россией уже были сложными, но результаты аукциона были очень неплохими. Мне кажется, что любовь к искусству выше политики.