Валерий Дудаков: «Ценообразование на рынке искусства никогда не бывает справедливым»

Вы начали собирать коллекцию в 1960-х — насколько рискованно в ту пору было этим заниматься? Валютчиков расстреливали, а как относились власти к коллекционерам?

С точки зрения закона мы все были спекулянтами. Хотя спекуляция была неочевидная. Мы, коллекционеры, в основном обменивались, а не продавали работы друг другу, но в обменах фигурировали какие-то незначительные доплаты — 30, 100 руб. В 1984 году за спекуляцию хотели арестовать 40 московских коллекционеров. Были и посадки, в основном сажали сотрудников комиссионных магазинов. Известная комиссионка на Арбате, в доме 19, села вся! Пострадала и комиссионка на Якиманке. Когда меня, не дай бог, называют старым антикваром или каким-нибудь, не знаю, дилером, я в шутку говорю: «Нет, я старый спекулянт!» Хотя уже давно ничего не продаю.

В какой момент вы и другие коллекционеры смогли выйти из подполья?

В 1986 году государство основало Советский фонд культуры, структуру, параллельную Министерству культуры — в те годы консервативнейшей организации, — чтобы воплотить инициативы общественности, которые министерство отвергало. Председателем правления стал Дмитрий Сергеевич Лихачев, а реально человеком, который продвигал все эти программы, была Раиса Максимовна Горбачева. Волею судеб я попал в этот фонд в 1987 году — до этого я 25 лет был художником-оформителем. Я заведовал в фонде отделом выставок частных коллекций и музеем современного искусства. В Политбюро тогда сидели люди идеологически амбициозные, но очень далекие от практики. У них была идея, что надо выдвинуть какие-то кадры, для того чтобы осуществить новую экономическую политику Горбачева. Они не придумали ничего умнее, как, вместо того чтобы опереться на кооператоров или, скажем, цеховиков, которые полууголовно, но все-таки делали огромное дело в легкой промышленности, сделать ставку на коллекционеров, совершенно нелепую. Почему они так решили? Во-первых, коллекционеры были людьми, как они считали, оборотистыми; во-вторых, богатыми (и действительно, у нас в клубе Советского фонда культуры было 106 человек, все долларовые миллионеры); в-третьих, национально ориентированными; и в-четвертых, достаточно образованными. Глупость, конечно, была несусветная. Но, правда, на волне этой глупости мы организовали 25 огромных выставок за рубежом и 160 — в Советском Союзе. 

Еще была большая инициатива — музей современного искусства. Она возникла в 1989 году, до Церетели, до всяких ГЦСИ. Директором был Василий Алексеевич Пушкарев (искусствовед, в 1951–1977 годах директор Русского музея. — TANR), а ваш покорный слуга — его заместителем. Мы собрали около 500 работ, начиная с художников 1910-х годов, «Голубой розы», «Бубнового валета», Шагала, Малевича, вплоть до нонконформистов. В основном это были закупки, а не дары, деньги собирались с помощью лотерей. Вы меня спросите: где эти работы? Я не знаю! После прихода Никиты Михалкова на место Лихачева проект был похоронен. Все пропало бесследно. Говорят, Фонд культуры часть подарил в ханты-мансийский музей. Я туда обращался, но на запросы частных лиц они не отвечают. Скорее всего, разошлись работы. Как — не догадываюсь.

Каким образом развивалась ваша личная коллекция? Как получилось, что вы начали с шестидесятников, а потом перешли к «Голубой розе»?

С некоторыми нонконформистами я знаком еще с пионерского лагеря. Например, с группой «Движение». Я в 15 лет был помощником вожатого, а Франциско Инфанте, которому было 17, — вожатым. В конце 1960-х я познакомился с Владимиром Немухиным, а он свел меня со всей Лианозовской группой. Я тогда как раз получил квартиру — однокомнатную, но большую (28 м комната, 12 м кухня), — и они стали давать мне работы «на повисение». Предложил это, кажется, Немухин: «Ты сам художник, учишься на искусствоведа, у тебя бывают люди. Может, кто-то заинтересуется, купит что-нибудь». «На повисении» у меня были Оскар Рабин, Немухин, Дима Краснопевцев. Однажды Немухин позвонил и говорит: «Слушай, Валера, есть один художник, который уж точно войдет в анналы нашей истории искусства. С нами-то еще неизвестно, что будет». Это был примерно 1970 год, когда действительно было неясно, насколько они станут выдающимися. «Это Володя Вейсберг, он сейчас продает». Мы с женой пошли к Вейсбергу и купили первую работу за 200 руб., как сейчас помню. За ней последовали другие. Я был художником-полиграфистом, потом главным художником фирмы «Мелодия» и зарабатывал очень хорошо. Начал покупать, но смотрю: все это понятно, близко, но не хватает историзма. Тогда я пошел в комиссионный магазин на Якиманке. Там бывала в продаже «Голубая роза», интересные художники 1920-х годов. Я там познакомился с теми, кто сдавал работы, стал покупать у них рисунки Павла Кузнецова, акварели Артура Фонвизина. Ни Михаила Ларионова, ни Давида Бурлюка, ни Наталию Гончарову в комиссионные не брали. 

Почему? 

Они же были формалисты, да еще эмигранты! В начале 1970-х годов многие комиссионки и музеи не покупали «Голубую розу», поэтому самые лучшие работы Петра Уткина, Николая Крымова оказались у меня. Выбор был очень большой, а цены просто смешные. Рисунки Ларионова стоили 8 руб. — это цена двух бутылок водки, извините за пошлое сравнение. Акварели и пастели Гончаровой и Ларионова стоили 40–50 руб. Живопись могла доходить до 2 тыс. руб. — уже очень большие деньги. А в среднем голуборозовцы стоили от 400 до 2 тыс. руб., не больше. Бубнововалетовцы — те же самые суммы, тоже от 400 до 1 тыс. Айвазовский и Шишкин были дороже — 4–5 тыс., иногда даже 6 тыс. руб. «Карусель» Сергея Судейкина, самую значимую и самую интересную его работу, я купил в 1974 году за 14 тыс. руб. — это были колоссальные деньги, стоимость двухэтажной кирпичной дачи. Но это редкое исключение.

А бывали случаи, когда вам приходилось долго добиваться какой-то работы?

Конечно. Посмотрите на эту работу Ларионова, «Прогулка». Видите в середине стык? Правую часть я купил в 1976 году за 2 тыс. руб., левую — через 30 лет за $50 тыс. Я купил обе части у родственников друга и душеприказчика художника, Льва Жегина. Первую — у его вдовы, а вторую, после того как умерли вдова и ее сестра, мне продал племянник.

Что сейчас происходит с ценами на русское искусство? Насколько они адекватны?

Ценообразование никогда не было справедливым. Это невозможно, ведь цена есть взаимное соглашение двух сторон. Другое дело, что, когда один и тот же автор примерно одного и того же качества пять-десять раз прокатывается через аукцион, возникает привычка к этим ценам. Это не значит, что работа столько стоит. Это же рынок! Одновременно жульничество, цирк и смесь надувательства, лжи и огромных неоправданных затрат. Поверьте мне: я это знаю изнутри. Было время, когда избыточная денежная масса заставляла обращаться к живописи, которая вдруг начинала приносить 200–300% дохода в год. Так было с русским искусством с 2003 по 2008 год: цены росли, принося 150–200% годовых. Поэтому на рынок пришло много случайных людей — мелких дилеров, жуликов, пытавшихся заработать на росте цен. Но сейчас они схлынули. Очень мало осталось и крупных, серьезных покупателей.

Как это отразилось на вашей коллекции?

В последние годы цены рухнули, и я иногда умудряюсь за счет невежества «аукционщиков» очень дешево покупать работы художников левых направлений, «Мира искусства». Я даже представить себе не мог, что у меня в собрании будут два Бакста. Он был недоступен мне раньше. Или, скажем, появляются работы супрематистов второго эшелона, но очень дешево. Вообще, это миф, что аукционные дома задирают на все цены. Вовсе нет. В западных галереях искусство бывает в два-три раза дороже. Другое дело, что раньше выбор был больше, на каждом аукционе выставлялось четыре-пять первоклассных вещей. А сейчас этого нет. Запасы Запада не бесконечны, а из России все труднее вывозить легально, а нелегально — тем более: каналы контрабанды полностью перекрыты.

На волне роста цен появилось много подделок, они проникают даже в музеи. Как коллекционеру не стать жертвой мошенников?

Проблема эта не нова. У меня был учитель, коллекционер Юрий Сергеевич Торсуев. Когда мы с ним ходили в Третьяковку, мне было крайне неудобно, потому что громким голосом этот с виду довольно приличный и вежливый старик покрикивал: «А вот эта работа — моя! — или, указывая на Коровина: — Вот это работа Сереженьки!» Говорил ли он правду, не могу сказать, но он считал, что в Третьяковке висят работы его и этого мифического Сереженьки, который замечательно «делал» Коровина. Обезопасить себя можно несколькими способами. Первый — это ваш собственный опыт, глаз. Я четыре-пять раз в месяц хожу в Третьяковскую галерею и Пушкинский музей: глаз все время надо оживлять и тренировать. Второе — это, конечно, исследование провенанса вещей, желательно от момента их создания до приобретения их вами. Ну и когда у вас нет уверенности — тогда химико-технологический анализ, инфракрасный, ультрафиолет… Но главное все же — знаточество, ваш отточенный глаз. Это достаточно редкое качество. Сейчас, как правило, атрибуцией занимаются музейные сотрудники, но не каждый из них в этом смысле опытен. Работа с эталонами — это одно, а работа с вещами как бы боковыми — ранними, поздними — совсем другое. И главная беда — это, конечно, то, что автор монографии часто не имеет морального права на заключение экспертизы, но его начинают считать специалистом.

Как вы видите судьбу вашей коллекции? 

Самую лучшую часть я думаю отдать музею — чтобы не разошлась по родственникам. Ведь столько коллекций уже распылилось! Пятнадцать-двадцать прекрасных собраний, которые я хорошо знал, просто растворились, их не существует. Лучшую часть «Голубой розы» я думал передать в ГМИИ им. Пушкина. Но дар этот на моих условиях был отвергнут. По моему мнению, абсолютно неумно: у меня не такие уж жесткие были условия. Речь идет только об Ирине Александровне Антоновой — с сотрудниками Отдела личных коллекций у меня до сих пор прекрасные отношения. С тех пор я настроился на провинциальные музеи. Наиболее подходящий вариант — Саратов, поскольку именно там «Голубая роза» и образовалась.

Какова судьба вашей галереи «Два»?

Сейчас она функционирует как склад. В 2019 году я собираюсь открыть новую галерею — «Непокорные». Это в основном лианозовцы и их окружение. Поэтому в последние годы я приобрел много их работ дополнительно к своему основному собранию, и они заполонили помещение галереи «Два». Я хочу сделать это в память о моих друзьях, многих из которых уже нет на свете. Сейчас есть такое поветрие — собирательство шестидесятников и семидесятников. Довольно много и официальных точек, где их можно посмотреть, и частных галерей, и даже частных музеев. Но мне кажется, что это недостаточно профессионально, недостаточно систематизировано, зерна от плевел не отделены, нет аннотаций, которые рассказывали бы о судьбе этих художников полно и в то же время точно. Два раза в году я будут делать сменные экспозиции, но безо всякого элемента коммерции. Коллекционеры не уходят на пенсию, у них работа до конца их дней. Я и хочу так прожить оставшиеся мне годы, с тем чтобы все-таки принести что-то полезное — сеять разумное, доброе, вечное, — да и себя немножко побаловать.