Сергей Григорьянц: «Коллекционирование для меня — это спасение русской культуры»

Как вы сами оцениваете свою коллекцию?

По принципу коллекционирования, по тому, как относятся знакомые с ней искусствоведы, это довольно большое собрание музейного уровня. В ней, конечно, есть вещи редкие (например, Фра Беато, большой парижский Диего Ривера, многое из археологии), а есть не уникальные (мне было очень важно расширить представление о русской культуре за счет менее известных, хотя и замечательных мастеров). Для меня и моих друзей коллекционирование всегда являлось спасением культуры и спасением самих себя. С этим, на мой взгляд, связан взрыв коллекционирования в 1930–1960-е годы. До революции никто и представить себе не мог, чтобы актеры, врачи, инженеры собирали картины, иконы, предметы археологии.

Коллекция — вся ваша жизнь?

Часть ее. Коллекционирование никогда не было единственной сферой интересов. Кстати, думаю, Соломон Шустер обиделся бы на Валерия Дудакова за то, что тот назвал книгу о нем «Профессия — коллекционер». Шустер был в первую очередь режиссером — это была его любимая профессия. В то время, о котором я пишу, были профессиональные торговцы, но не было профессиональных коллекционеров.

Ваше собрание очень разнообразно: и семейные реликвии, и археология, и русский авангард. Можете сказать, что какая-то его часть вам дороже?

Есть любимые вещи, любимые художники. Для меня очень важны работы Льва Жегина, которого я люблю, с которым был хорошо знаком. У меня едва ли не лучшие его вещи. Есть по десятку-полтора ранних голландцев и итальянцев. Более 9 тыс. листов графики — не только русской: есть любимые японские гравюры Хокусая, Утамаро, рисунки старых мастеров…

Рембрандт?

Рисунков нет, офортов довольно много. Есть рисунки школы Рафаэля, Микеланджело. У меня комплекс разных коллекций.

Есть то, что можно было бы назвать выдающимся, уникальным? Вы в только что вышедшей в Издательстве Ивана Лимбаха книге воспоминаний «В преддверии судьбы» пишете, в частности, о своих галицийских иконах на стекле как об уникальных…

Во львовском музее (Национальный музей во Львове им. Андрея Шептицкого. — TANR) таких икон когда-то было собрано около тысячи, но их просто разбили молотком в годы борьбы с религией. В киевском музее (Национальный художественный музей Украины. — TANR) такого класса икон, как у меня, нет, так что можно назвать мою коллекцию уникальной. Ее, кстати, я купил у Сергея Параджанова, с которым мы были хорошо знакомы.

У меня сравнительно полное и важное собрание археологии, по охвату и разнообразию сопоставимое с Эрмитажем и Историческим музеем, представлены практически все культуры народов, проживавших на территории бывшей Российской империи.

Рассматриваете ли вы коллекцию как вариант финансового вложения?

Мы живем в реальном мире, и, когда меня просят что-то купить или продать, пытаюсь представить себе, насколько это целесообразно. Иногда бывают очень важными и выгодными покупки, формально разорительные, которые ты делаешь, даже понимая, что никто больше за это не заплатит. Сейчас так никто себя не ведет, современные коллекционеры собирают то, что растет в цене, что можно выгодно продать.

У вас есть каталог коллекции?

Нет, увы, это очень дорогое удовольствие. Есть каталог моей выставки искусства XVIII–XIX веков, которая проходила в Большом Царицынском дворце в 2012 году. Каталог моих ранних голландцев сделали современные голландцы за свой счет. Сейчас мне помогают делать описание графики, скульптуры и живописи русского авангарда, это несколько тысяч предметов.

В выставках охотно участвуете?

Да, но с условием обязательной страховки вещей. Музеи на это идут почти всегда, но однажды на это не пошел Пушкинский музей. Он попросил у меня для своей юбилейной выставки Фра Беато и трех голландцев. Я потребовал застраховать вещи, но музей отказался.

Вы пережили два ареста, конфискации. Аресты были связаны с диссидентской деятельностью? Удалось ли сохранить коллекцию?

Никакой особой диссидентской деятельностью я тогда не занимался, просто жил как свободный человек в несвободной стране: мне присылали книги из Франции, Америки, я встречался с иностранцами. В 1960–1970-е годы этого было достаточно для обвинений в антисоветской пропаганде! Первый раз меня арестовали в 1975 году, конфисковали имущество. Позже мне не удалось вернуть почти всю библиотеку, мебель, не удалось вернуть некоторые работы старых мастеров…

Знаете, у кого они?

Отчасти, потому что их потом продавали. Пропал замечательный резной крест XVI века в серебряной оправе с мощами Василия Великого, Афанасия Великого и Иоанна Златоуста. После реабилитации и отмены генеральной прокуратурой всех оснований для конфискации я потребовал вернуть мое имущество. Были два суда — в Москве и Киеве — о возврате мне вещей. В этом смысле я — единственный в мире человек, которому по решению суда десять музеев двух стран возвращали произведения искусства. Еще я получил около $400 тыс. компенсации из госбюджета России за украденные вещи. Не вернулось тогда многое, в том числе этот крест. По списку он попал в московский Институт востоковедения, а на запрос из суда — где крест? — ученый секретарь института ответил письмом о том, что, нуждаясь в деньгах, продал крест. У меня сохранилась копия этого ответа.

Пытались вернуть крест?

Нет, не пытался. Коллекция, конечно, важная часть моей жизни, но у меня было очень много общественной работы: журнал «Гласность», фонд, трибунал по Чечне, конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра». На собственные дела времени просто не оставалось. После второго ареста, в 1983 году, за мою правозащитную деятельность, официальной конфискации имущества не было, но в ходе обысков и следствия пропали некоторые книги, пропал архив Шаламова, с которым у меня были очень хорошие отношения и многолетняя переписка. Юрист фонда «Гласность» Татьяна Кузнецова пыталась вернуть архив Шаламова, но на нее было совершено покушение, и в результате пришлось заниматься судом по делу о покушении.

У вас большая коллекция русского авангарда. По-вашему, с кого же все-таки началось в России его коллекционирование — с Николая Харджиева, Георгия Костаки?

Нет, были люди и до них. Была такая коллекция Соколова, из которой у меня чекрыгинское «Превращение духа в плоть». Было небольшое количество художников, которые сохраняли не только свои работы, но и работы коллег. Но Костаки стал, конечно, крупнейшим коллекционером авангарда. Хотя, как он мне сам рассказывал, начинал с покупки голландцев, среди которых оказалось немало подделок. Но после выхода книги Камиллы Грей («Великий эксперимент: русское искусство 1863–1922» (1962). — TANR) он понял, что авангард нужно собирать. У него был своеобразный подход к работам: его интересовали вещи беспредметные, кубистические. Потом авангард начали собирать Яков Рубинштейн, Игорь Санович, Соломон Шустер, я.

В последние годы разговоры о русском авангарде возникают, похоже, только в связи с подделками.

Ну, Пикассо тоже подделывают немало. В России много людей погибло, все было разорено, и теперь сложно установить происхождение вещей. Нынешние русские коллекционеры нередко люди малоцивилизованные, плохо разбираются в предмете, и это создает благоприятную почву для производства подделок.

Возможно ли сейчас появление на рынке работ Эль Лисицкого, Ивана Пуни, Василия Кандинского, ранее никому неизвестных?

Отдельные вещи — почему бы и нет? Хотя и не в таком масштабе, чтобы переписывать историю. В конце концов, огромное количество графики Лисицкого было исключено из Третьяковки. Несколько лет назад у дочери Василия Чекрыгина, живущей на Кубе, один из российских коллекционеров купил 200 рисунков ее отца и несколько работ маслом. Их выставляли в Пушкинском музее, они попали в коллекцию Константина Григоришина.

В своей книге вы много пишете о коллекции Татьяны Борисовны и Игоря Николаевича Поповых. Сейчас о них и об их собрании уже мало кто помнит…

Поповы в первую очередь крупные художники, чьи произведения есть в Русском музее, в Третьяковке. А еще они создатели одной из самых выдающихся коллекций. Ее очень высоко оценивал Сергей Тройницкий, известный искусствовед, бывший директор Эрмитажа. В середине 1970-х годов, после серии ограблений коллекционеров, Поповы решили передать свое собрание музеям.

Вы описываете историю пропажи из Эрмитажа автопортрета Рембрандта из коллекции Поповых.

Сотрудники Эрмитажа сами отобрали из коллекции Поповых то, что считали достойным музея, среди картин — и «Автопортрет в красном колпаке» Рембрандта. (Кстати, именно Тройницкий первым сказал, что их Рембрандт подлинный, а аналогичная картина, хранящаяся в Эрмитаже, — старая копия, возможно прижизненная.) Это был 1975 год, меня как раз арестовали. Уже после освобождения я пытался узнать судьбу Рембрандта, написал в Эрмитаж письмо. Мне ответили, что Рембрандт у них, и даже прислали фотографию. Я написал им, что считаю эту вещь непохожей на ту, что я видел у Поповых. Картина на фотографии была просто откровенно слабая, такой работы у Поповых не могло быть, и вряд ли сотрудники Эрмитажа отобрали бы ее для музейной коллекции. Все это дало мне основания сделать предположение, что оригинал из коллекции Поповых пропал. (По информации, полученной корреспондентом TANR из Эрмитажа, оба портрета находятся в фондах музея. Эксперты считают, что они выполнены мастерами школы Рембрандта и что на них изображен неизвестный человек. В таком статусе полотна будут включены в четвертый том каталога голландской живописи, который сейчас готовится к изданию. — TANR.)

Какой вы видите судьбу своей коллекции? Что с ней будет дальше?

Сейчас мы с Зельфирой Трегуловой думаем о том, как сохранить частный характер этой коллекции, потому что в ней есть портреты моих родных, вещи из семейного архива. У нас с госпожой Трегуловой, что редко бывает у коллекционера и музейщика, да еще директора Третьяковской галереи, есть общее представление, что коллекцию надо сохранить именно в таком виде, как она существует сейчас, в таком ее редком разнообразии. Марина Лошак уговаривала передать коллекцию в ГМИИ им. Пушкина, обещала дать два зала. Но в двух залах ее не представить, значит, большая часть будет в запасниках.

Вы морально готовы завещать свою коллекцию — не сейчас, но в будущем — какому-нибудь музею?

Нет, я не доверяю музеям. В книге описано несколько историй, когда музеи в отношении коллекционеров поступали неграмотно и непорядочно. Мне предлагали — очень напористо и даже агрессивно — во время моей выставки в Царицыне создать частно-государственный музей «Коллекция Григорьянца»; на этом категорически настаивало московское управление культуры. Они объясняли, что я даже могу быть в нем директором. Но, пока я жив, я директор, а когда меня не станет?..