Нина Лобанова-Ростовская: «Если бы у нас было больше денег, наша коллекция была бы хуже»

Когда вы с Никитой Дмитриевичем начали собирать коллекцию, вы были небогатыми людьми. Для чего вы это делали: чтобы помочь семьям авторов, спасти работы от уничтожения?

Ну что вы, наши мотивы были не настолько благородны! Крестная мать Никиты однажды взяла его на выставку в Лондоне, посвященную Дягилеву. Там были прекрасные работы Бенуа, Бакста, Головина и других. Никита был очарован и подумал: «Хотел бы я когда-нибудь повесить это у себя дома!» Когда мы познакомились несколько лет спустя в Нью-Йорке, он рассказал мне об этой выставке и спросил, люблю ли я балет и оперу. Сейчас все это стало чем-то очень элитарным, но тогда было иначе: даже небогатые люди могли ходить на генеральные репетиции или на стоячие места. Мы все росли с балетом и оперой, это было частью нашего образования. Когда Никита рассказал мне об этих прекрасных костюмах и декорациях, я заинтересовалась. Мы стали посещать семьи художников, искать людей, у которых что-то сохранилось. Никита — 100%-ный русский, он был бы рад покупать картины русских художников, но на них у нас не было денег. Цены на живопись начинались с $500–1000. А русским театральным дизайном никто не интересовался, замечательные эскизы можно было купить за $5–10. Мы их и покупали!

Наследники мечтали сбыть их с рук, иногда даже отдавали даром. Дочь театрального художника Бориса Белинского, например, просила: «У меня есть чемодан рисунков, я уже семь раз с ним переезжала с квартиры на квартиру, так как обещала отцу, что не выброшу их. Заберите вы их, пожалуйста!» Никита все же настоял на том, чтобы она взяла деньги. Вдруг Белинский станет знаменитым? Тогда внуки могли бы вспомнить о наследстве и обвинить нас в краже.

Почти никому, кроме нас, эти вещи в то время не были нужны. Когда у нас накопилось около 100 рисунков, знакомый куратор из Метрополитен-музея увидел их в нашей маленькой квартире и воскликнул: «Это прекрасно! Надо сделать из этого выставку!» Она прошла в 1967 году, вышел каталог. После этого мы получили письмо из ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства, ныне — Российский государственный архив литературы и искусства, РГАЛИ. — TANR). Там говорилось: «Почему вы, русские люди, показали это сначала в американском музее, а не в советском»? Никита ответил: «Ни один советский музей нам не предлагал сделать выставку. К тому же я — бедный эмигрант, не могу себе позволить поехать в СССР». В итоге ЦГАЛИ нас пригласил. Нам пришлось заплатить только за авиабилеты, а они организовали все остальное. Это было в сентябре 1970 года. Никогда не забуду эту поездку! Никиту пригласили прочесть лекцию о художниках русского зарубежья в отделениях Общества коллекционеров в Москве, Ленинграде и Киеве. Мы тогда познакомились со многими коллекционерами.

Вы интересовались еще и российским фарфором. Есть ли он у вас в коллекции?

Мой интерес к нему чисто академический. Одно время я зарабатывала, составляя каталоги частных коллекций. Один раз мне повезло: я каталогизировала замечательное собрание агитфарфора американского артдилера Николаса Линна. Потом из этого получилась монография. Мы сами фарфор никогда не собирали. Мне хотелось остаться чистой, как великий искусствовед Джон Боулт. Он собирает книги, а не искусство. Так что если он в чем-то ошибается, то это честная ошибка! Потому что есть такие искусствоведы, которые сегодня пишут об искусстве, завтра его коллекционируют, а послезавтра опять о нем пишут. И когда они пишут о художниках, чьи работы есть в их собраниях, люди могут подумать, что это делается специально, чтобы вздуть цены.

Большая коллекция агитфарфора — у Петра Авена. Я ее видела в его доме под Лондоном. Она потрясающая: 1,5 тыс. вещей!

У вас с Никитой были разные вкусы в коллекционировании?

Да, они немного отличались. Мы сходились в том, что нужно собрать как можно больше русских художников, работавших для театра. Но мне всегда хотелось собрать максимум эскизов к одному спектаклю. Никита же действовал как коллекционер марок, у которого в альбоме отведено место под каждую страну. Он хотел по одному эскизу от каждого художника. Самое худшее, что он сделал, — не предупредив меня, продал серию эскизов Бенуа к «Щелкунчику». У нас была примерно половина его акварелей к этому спектаклю — они просто великолепны (не сравнить с нынешним кошмаром от Михаила Шемякина, который теперь показывают в Мариинском театре — его директор вообще не любит балет, только оперу). Мы их купили у наследников Бенуа. Никита продал их, чтобы приобрести всего один рисунок Марка Шагала — эскиз костюма к балету «Алеко», поставленному в Мексике. Все потому, что у нас не было ни одного Шагала. Но в чем-то Никита был прав: научное значение нашей коллекции именно в ее большом охвате — от «Мира искусства» до 1930-х годов включительно, вплоть до ужасной «Победы над Солнцем» Малевича. Я терпеть не могу Малевича. Это не театральный дизайн. Ему даже никто не подражал. Это тупик.

Иногда Никита шел мне навстречу. Например, мне нравится балет «Петрушка», который тоже оформлял Александр Бенуа. У нас есть эскизы костюмов всех 135 персонажей этого спектакля! Плюс все варианты занавеса. Это единственное, что я оставила у себя, не передала музею.

Почему?

Ну, во-первых, он мне очень нравится, а во-вторых, я его уже обещала другому музею. На мой взгляд, Россия никогда не ценила Бенуа по достоинству. Русские — большие националисты, если не сказать хуже. А Бенуа — нерусская фамилия. К тому же он был католиком, а не православным. Хоть один музей в России за последние 40 лет сделал большую выставку Бенуа? Нет! Так что я не уверена, что петербургский музей, хоть он, на мой взгляд, и лучший театральный музей в России, заслуживает того, чтобы получить один из лучших спектаклей Бенуа. Но я подарила другие его работы. Еще одна причина — свет. Он здесь слишком яркий. В России всего три музея понимают, при каком освещении нужно выставлять рисунки: Эрмитаж, Третьяковская галерея и Музеи Кремля. Да, публике нравится, когда в залах светло, но на самом деле человеческий глаз быстро адаптируется к приглушенному освещению. А если работа на бумаге от света поблекнет, цвета уже не восстановишь. Свет — убийца графики.

Вы следите за современным российским театральным дизайном?

Я всегда хожу в оперу и на балет, когда приезжаю сюда. Танцы и пение прекрасны, но хорошего дизайна очень мало. Проблема, возможно, в том, что люди, которые сейчас придумывают костюмы и декорации для театра, выросли в постсоветскую эпоху и не ходили с детства в оперу и на балет. Раньше в театрах шли утренние спектакли для школьников, билеты на них стоили недорого. Сейчас в эту сферу попадают те, кто получил художественное образование, но оказался недостаточно талантлив для того, чтобы стать живописцем, графиком, работать в рекламе. Иногда то, что они делают, — просто ужас! Когда в опере декорации и костюмы некрасивые, вульгарные, можно просто прикрыть глаза и наслаждаться пением — голоса-то прекрасны, особенно в России. Но на балете глаза не закроешь! Иногда на сцену прямо больно смотреть. В петербургском музее студенты, изучающие театральный дизайн, и их преподаватели могут увидеть нашу коллекцию, им разрешают посещать запасники группами по десять человек.

А вы сами мечтали о карьере в балете?

В годы моего детства все родители хотели, чтобы их дочери не ковыляли, как утки, а ходили грациозно, скользили, как лебеди. Вот и посылали их в балетные школы. Как и многие девочки, в 10–12 лет я мечтала стать балериной, но однажды Серж Лифарь увидел меня в балетном классе и спросил: «Ты готова быть второй слева в третьем ряду до конца своих дней?» Я ответила: «Нет! Только примой!» Он сказал: «Тогда забудь об этом!» Эти слова были как холодный душ. Я поняла, что никогда не стану балериной, но любовь к балету осталась.

Как ваша с Никитой коллекция оказалась в России?

О ее продаже мы задумались давно. У нас нет детей. Мы работали в Америке, где часто бывают жесткие слияния и поглощения компаний. В такой ситуации Никита неожиданно обнаружил, что остался без пенсии. Он геолог, потом переключился на банковское дело, потом опять на геологию, потом опять ушел в банк. И вот его пенсия в банке, где он работал, просто испарилась. То же самое произошло со мной: журнал Reader’s Digest, где я проработала 20 лет, перекупила другая компания. В итоге мы оба остались без надежд на пенсию. Мы продолжали работать и решили, что коллекция должна, в идеале, оказаться в музее. За свою жизнь мы повидали слишком много коллекционеров, которые под старость выставляли свое собрание на аукцион или глупо его распыляли. Поэтому решили позаботиться о судьбе своей коллекции заранее. После почти 40 лет брака мы развелись, Никита ушел к другой женщине. Однако мы не разделили коллекцию, хотели сохранить ее целостность. У музеев не было денег на ее покупку, но мы ждали, рассматривали разные предложения. Однажды Никита был в командировке в Москве, и министр культуры позвонил ему на мобильный: «Никита Дмитриевич, не могли бы вы завтра утром зайти в Кремль?» — «Мог бы, а зачем?» — «Ну просто встретимся, поговорим». — «Но я ничего плохого не делал! — воскликнул Никита. — К чему все это?» Он сходил на встречу с тогдашним главой администрации президента. Это было через несколько месяцев после того, как Алишер Усманов купил коллекцию Ростроповича. Оказалось, в верхах решили купить еще какую-нибудь коллекцию русского искусства и вспомнили о нашей.

Что сейчас происходит на этом рынке?

На Бенуа цены совсем не выросли. Он был очень плодовит, сохранилось множество эскизов, и семья активно выбрасывает их на рынок. Например, существует 14 версий «Петрушки». Если бы он сделал две или три, они были бы очень дороги. А сейчас предложение превышает спрос. А вот Бакст очень подорожал. Он нравится не только любителям театра, но и дизайнерам интерьеров. Его работы очень элегантные, экзотические, их ценят везде — хоть в Японии, хоть в Ливане. Поэтому он стоит дорого. Челищев интересен публике из-за своих связей с Англией, с кружком Блумсбери. Цены на него тоже выросли. Естественно, дорожает Лисицкий. Но в целом цены на театрально-декорационное искусство не очень-то растут. Современные русские его не покупают, они любят живопись маслом — то, что можно повесить дома, в офисе, чтобы похвастаться перед людьми. Театральные же эскизы обычно маленькие, сделаны на бумаге, это рабочие материалы. Их покупают не самые богатые люди. Поэтому цены относительно стабильны в последние 25 лет.

А есть ли подделки в этой области?

Да, это огромная проблема! В свое время мы с ними сталкивались. Конечно, самые серьезные ошибки Никита совершил в области, в которой не разбирался. Дилеры в Москве ему что-то предлагали, он отвечал: «Нет, я больше не собираю театральные эскизы, коллекция уже в музее». Они настаивали: «Но мы можем продать вам прекрасного Машкова или еще кого-то». И Никита давал себя уговорить. Конечно, перед покупкой он советовался с экспертами. Но потом случился этот грандиозный скандал, когда он подарил вещи ростовскому музею, а те проверили их где-то еще, и их эксперт не согласился с его экспертом.

А вот в области театрального искусства мы совершили, может быть, три-четыре ошибки, на них нам потом указали знакомые искусствоведы. Но перед покупкой коллекции фонд «Константиновский» все тщательно проверил. До конца 1980-х фальшивок было мало — кто бы стал их покупать? Их наплыв начался после падения Советского Союза. Обычно схема такая: люди копируют работы из нашей коллекции (или какой-то другой) и выставляют на небольшой провинциальный аукцион в Германии под видом оригиналов. Sotheby’s или Christie’s сразу обратились бы к нам и раскрыли обман. Но мелкие аукционы этого не делают. Бывают, что подделывают целую коллекцию и организуют ее выставку в провинциальном музее, обычно в Восточной Германии. Выпускают каталог, все выглядит очень солидно. А потом выставляют эти вещи на аукцион. Однажды мне показали целый альбом таких подделок. Изготовить их несложно даже студенту художественного вуза. Не удивлюсь, если после выставки «100 + 10» появятся новые фальшивки.

Какие работы из той части коллекции, что показывают сейчас в музее, для вас наиболее значимы?

Мои любимые — эскизы Бакста к «Шехерезаде» и «Пери», невероятные костюмы Александры Экстер к «Аэлите» — первому научно-фантастическому фильму. Но, помимо Бакста и Экстер, здесь еще много всего. У нас научная коллекция, она как хорошая труппа в опере: тут нет главных и эпизодических ролей. Будь у нас больше денег, наша коллекция, возможно, была бы хуже. Мы бы потратили больше на работы знаменитых художников, но пропустили бы вещи, которые на первый взгляд не так значимы, а на самом деле важны для ландшафта российского искусства в целом. Мы бы покупали только вершины, а ведь, помимо горных пиков, есть еще холмы и долины. И о них тоже не стоит забывать.