Виктор Шалай: «Нужно или увольняться, или менять систему»

Сейчас почти все региональные музеи привозят готовые выставки из Москвы и Петербурга, но вы везете коллекции, из которых что-то делаете сами. Для вас принципиально это отличие?

Когда мы говорим о некоем региональном музее, который привез условного Шишкина или Айвазовского, то такой формат нам не совсем интересен. Он не столько про музей, сколько про выставочную площадку с хорошими продюсерскими компетенциями. Чем мы принципиально иные? Мало привезти во Владивосток что-либо — здесь требуется четкое понимание того, что ты везешь, зачем и как ты это интерпретируешь для дальневосточников.

Наш проект «Коллекционируя Россию» порожден географией страны и пониманием того, что вообще эти расстояния значат. А значат они то, что население региона в силу совокупности причин лишено доступа к части культурного и исторического наследия. При этом люди часто даже не знают, чего лишены. Мы привозим из провинции те коллекции, встретиться с которыми у жителя Дальнего Востока минимальный шанс. Мы выбрали хрестоматийные собрания, которые должен увидеть каждый.

Например, какие?

Жителю западной части России это может показаться странным. Что такое «кокошник» и «сарафан»? Вы что, кокошника и сарафана не видели? Нет, не видели, потому что наш регион вошел в состав России относительно недавно и кокошники здесь тогда не носили. Люди их здесь знают только по мультфильмам и книжным иллюстрациям. Эту коллекцию мы брали из Муромского историко-художественного музея. После успеха выставки мы поняли, что надо продолжать, и тогда родилась история с пермской деревянной скульптурой, с так называемыми пермскими богами. Потом мы привезли из Великого Новгорода коллекцию берестяных грамот. В следующем году планируем привезти коллекцию текстиля из Иванова. Замечу, что ничего не получилось бы, если бы коллеги из музеев-партнеров не загорелись идеей гастролей их коллекций на Дальний Восток и не вложились бы всем своим опытом и профессионализмом в этот проект. Мы все получаем подлинное профессиональное удовольствие от работы над ним.

Многие музейщики убеждены в ценности своих сокровищ, но на вопрос: «А зачем на это смотреть?» — ответить не могут. Если взять, например, берестяные грамоты — что именно с их помощью вы рассказываете и зачем?

Тут надо понимать, что у жителя Дальнего Востока представления о географии и даже о возрасте страны не такие, как у жителей Центральной России. Результатом нашего рассказа должны быть изменение этих представлений и появление у человека чувства причастности к чему-то масштабному и великому. Слово «патриотизм» тут вряд ли подходит, тут какие-то более прикладные цели достигаются: укоренение человека, успокоение. Потому что, когда его подводишь к чему-то большому и могучему и говоришь: «Это твое», — он как-то по-другому начинает думать, чувствовать и жить.

В случае Новгорода из общего массива грамот были выбраны только те, у которых известны имена авторов, восстановлены какие-то фрагменты их жизней. Мы знакомили людей с конкретными жителями Великого Новгорода, имевшими свою профессию, образ жизни, уровень грамотности. Через знакомство с мальчиком Онфимом или Олисеем Гречином зритель понимал соразмерность того, что происходило тогда, тому, что происходит сейчас: так же любили, так же трудились, боялись, играли, хитрили, спорили, замуж выдавали. Живя в регионе, которому 150 лет, человек ныряет на глубину семи-десяти столетий. Это напоминает историю с перепадом глубины в океане. Метров 200 от берега идет равномерное понижение, а потом вдруг провал сразу на 400 метров. И ты видишь этот перепад глубин, видишь, как вода резко меняет цвет. Это страшновато. Но, если человек с этой исторической глубиной научается взаимодействовать, он становится другим.

Как вы вообще строите работу с Владивостоком? У вас есть какой-то список проблем города, с которыми вы работаете, или вы исходите из других принципов?

Мы наверстываем. Рассказываем истории, которые надо было рассказать лет 30 назад. Их актуальность очевидна, но по разным причинам они не были рассказаны. Например, морские сюжеты. Глупо, что в музее одного из самых океанских городов страны не было морских экспозиций, не было какого-то целостного сюжета на эту тему. Проект «Коллекционируя Россию» — из этой же серии. Мы ничего не выдумываем. Берем несделанное и делаем. Наша страна вообще раздолье для музейщика, потому что мы живем в мире сознательно не рассказанных историй.

Что вы могли бы привести в пример?

Возьмите на Дальнем Востоке любой дореволюционный сюжет, и он вызовет удивление. На момент революции городам здесь было по 50 лет. Слой исторической памяти очень нежный, как кожа младенца. И потом на эту кожу наступил огромный идеологический сапог. В Москве, Новгороде, Петербурге этот сапог тоже был, но ему противостояла совсем другой плотности культурная традиция. Удар одной силы по взрослому и по младенцу имеет совершенно разные последствия. Во Владивостоке вообще нет исторической памяти. Этот регион к 1917 году только начинал формироваться. В большинстве местных советских книг по истории событиям до 1917 года посвящены первые пять-десять страниц. У нас нет исторической памяти с понятным ландшафтом и героями. Вместо нее — клубок спутанных фактов, идеологем, противоречащих друг другу точек зрения, и тысячи потерянных по дороге героев. Все эти миллионы узелков нельзя рвать, их надо аккуратно распутывать.

Не знаю никакого общего метода для этой работы. Наверное, каждый регион нуждается в своем внимательном рассмотрении, желательно людьми, которые там живут. Потому что прошлое — это все-таки живая ткань. Она нуждается не только в описании, но и в приятии. Это как родной человек, которого ты любишь и готов видеть в любом состоянии.

Во Владивостоке планируется строительство огромных музейных комплексов с филиалами Третьяковки, Эрмитажа и других музеев. Нет опасения, что ваш музей сильно потеснят?

Слышал про три города, в том числе про Владивосток. Говоря о нашем городе, отмечу, что современной инфраструктуры для музейной деятельности здесь нет. Музеи большей частью живут в неприспособленных зданиях со всеми вытекающими — иногда в прямом смысле слова — проблемами. Если такая инфраструктура появится, город, несомненно, вырастет. А конкуренции глупо бояться. Ее любить надо.

Про прошлое мы поняли. А есть ли у музея какие-то способы работать с настоящим города?

Когда меняется человек — меняется качество его жизни, когда меняется качество жизни — меняется запрос. Теперь он говорит: «По какому праву вы сносите этот старый дом?» Раньше ему было все равно, а теперь стало интересно жить среди старых домов. И он вдруг начинает спорить с застройщиками. Выходит, что мы ведем своеобразную диверсионную деятельность по отношению к людям, которые, упиваясь частной собственностью и обилием юридических коллизий, присваивают себе и крушат то, что по определению общее, — архитектурное наследие.

Вы позволяете себе непосредственно вмешиваться в ход событий или активность жителей — только побочный продукт ваших образовательных стратегий?

Позволяем. Мы так и говорим: «Смотрите, сносят старый дом. Это ваш старый дом. Поставьте хотя бы подпись под петицией». Потом получаем «люлей» от застройщика, от заинтересованных людей во власти. Но есть примеры, когда мы побеждали.

А насколько для власти музей вообще большой субъект влияния?

Власть, она ведь разная. Для региональной власти мы пока, скорее, маленький субъект влияния. Они не всегда понимают, что с нами делать и зачем мы нужны. Некоторых представителей власти — пока, на этом этапе — как идеологических соратников я не воспринимаю. Не верю, что мы смотрим в одну сторону в вопросах наследия и его ценности. Часть людей, которые власть представляют, на мой взгляд, несут опасность для той темы, которой мы занимаемся. Своим поверхностным отношением, своим нежеланием разбираться в алгоритмах работы с памятью, с наследием. Но всегда остается надежда, что вот-вот все изменится и проекты развития территории будут подразумевать обеспечение не только рабочих мест, но и смысла жизни. А он, смысл жизни, как мне представляется, напрямую зависит от силы памяти и силы веры.

Сейчас много говорят о том, что культура может и должна окупаться.

Чаще всего о том, что культура должна окупаться, говорят люди, которые ничего не понимают в культуре, но думают, что они разбираются в коммерции или в менеджменте. Давайте называть вещи своими именами. Зачастую чиновник, рассуждающий об окупаемости культуры, не разбирается ни в чем. Ему по судьбе неожиданно выпало попасть на какую-то должность. Никаких просчетов, никакой аналитики и системы аргументов за его решениями чаще всего не стоит. Только умный вид, уверенный голос и должность. Когда человек этой должности лишается, он даже не помнит и, самое главное, не несет ответственности за то, что он говорил.

Я своими словами не исключаю наличия профессионалов в области госуправления. И помню о специалистах добротной, часто еще советской управленческой закалки. Сам таких встречал и сам с такими работал. И не они призывают к окупаемости культуры. Речь о других людях. О людях уверенных, что управлять культурными процессами — то же самое, что управлять чем-либо другим. Но это очевидно не так. Отсюда и разговоры про окупаемость.

Что такое «культура должна окупаться»? Окупаться относительно вложенного в нее? Есть иллюзия, что власть вкладывает некие условные средства. Но это не так. Власть распределяет средства, которые берет у населения, в качестве тех же налогов. То есть тратит народные деньги на то, что принадлежит народу и существует для народа. И когда отдельно взятый чиновник считает, что он проявляет невиданную щедрость, по факту он никакой щедрости не проявляет. Он просто делает свою работу. Перекладывать на музеи бремя собственного содержания, приказывая зарабатывать, — это цинично. Особенно в нынешней нормативной реальности. Пусть чиновник, говорящий о самоокупаемости культуры, подумает о собственной самоокупаемости. Давайте избавимся от лукавства в разговорах о культуре. Перестанем говорить о ней как о хромой собаке и честно признаем неоценимую роль, которую играет полноценный культурный процесс в вопросах качества жизни территории, в вопросах социального спокойствия, туристической привлекательности, качества образовательного процесса. Блага, производимые культурой, даже самой плохо финансируемой, обильны. А если культура живет в достатке, тогда эти блага бесчисленны.

Вы очень молодой директор. Когда закончился этап, на котором на вас смотрели сверху вниз?

Сразу. В первый год. Просто очень хотелось перемен, но смущал тот факт, что говорить о переменах было нельзя. Нужно было считать, что у нас все хорошо, а если что-то плохо, виноваты не мы. И было понятно с самого начала, что нужно или увольняться, или менять эту систему.

И как вы это делали? Увольняли людей?

Нет. Просто называл вещи своими именами. Люди увольнялись сами. Просто говорил людям, что они врут. Вы врете, что перерабатываете, врете, что людям нравится то, что у нас происходит, что вообще к нам ходят люди. Это на первом этапе. Потом все сложилось само собой по принципу домино. Люди очень быстро понимают, что картина, на которой они зиждут свое существование, очень зыбкая, что за позицией «да я всю жизнь отдал на это дело» часто ничего нет. А у кого действительно есть, они так себя не ставят, они часто самые скромные люди в коллективе. Более того, сама эта позиция, когда ты считаешь себя выше других только потому, что работаешь в сфере культуры, отдает фашизмом. Это история про «бабу Машу», которая думает, что она выше других, потому что работает в гардеробе музея и люди, приходя в музей, платят деньги за то, чтобы она хамила им и учила их жить. Хочешь воспитать зрителя — чаще улыбайся. И научись с ним здороваться.

Доносов не писали?

Писали, конечно. Миллион. Сначала было страшно. Потом обидно. Потом смешно. Обычная эволюция обычного директора. Самый главный защитный механизм в этих случаях: не воровать и не исходить из желания сделать другому плохо. Все что угодно может случиться, особенно проверки, проверки и еще раз проверки, но, если ты знаешь, что ты честен и ты не хотел другому зла, это даст силы выстоять. За семь лет мной не уволен ни один человек. И только двое наказаны рублем. Я понимаю, что у людей есть дети, ипотеки, кредиты, и я ставлю себе ограничение: не надо наказывать деньгами, коллеги и так ими не избалованы. Лучше словом.

У вас есть какой-то список целей на ближайшие годы?

Да. Мы хотим открыть еще три новых музея — литературы Русского Востока, морской музей и музей в доме Элеоноры Прей. И еще хотим поделить с муниципалитетами ответственность за наши филиалы — маленькие музеи, расположенные на их территории. У нас ведь большой музей — девять зданий в шести городах.

Жители Владивостока чувствуют, что музей изменился? Как-то это выражают?

Уже начинают привередничать. Значит, им не все равно. Потому что, когда мы начинали, им было все равно. Многие на тот момент и думать забыли, что в городе есть музей. Или бывало так: «Я был в музее 50 лет назад. Где парашютист? Он тут висел. Верните парашютиста!»

Какой-то механизм есть для общения с жителями?

Мы довольно много работаем индивидуально. Вообще, я благодарен своей работе за то, что она дала мне возможность полюбить людей не в общехристианском смысле, а буквально за что-то. За возможность увидеть, что люди часто довольно добрые, довольно воспитанные, довольно благодарные. Когда ты обращаешься к личной памяти человека, он нередко теряется. Он помнит опыт советского времени, когда память отдельно взятого человека, как правило, не бралась в расчет, и удивляется. «С какой стати вдруг оказывается, что кому-то интересно, что я помню? Да что я там помню! Я помню Люсю, Иван Иваныча, Екатерину, ну и еще вот этого, не помню, как зовут». — «Ну расскажите про них». — «Зачем?» — «Ну они же были, и вы, может быть, единственный, кто их помнит». — «А это имеет значение?» — «Конечно, имеет». — «Значит, и я имею значение?» — «Конечно, имеете». — «Ничего себе!» — думает человек и начинает говорить.