Александр Меламид: «Самое важное для меня, что я научил рисовать слонов»

Вы предложили взять у вас интервью в виде спиритического сеанса. Вы чувствуете себя уже где-то за пределами нашего мира?

Я, конечно, еще не пересек границу, но на границе ухода в другой мир. Главное другое: есть современное искусство, и я часть этого искусства, идущего от модернизма. А модернизм в основном был сформулирован русской женщиной, которая жила в Америке. Ее звали мадам Блаватская, она написала несколько фантастических книг. Одна называется «Тайная доктрина», и это совершеннейший сумасшедший бред, конечно, но в то же время это культура конца второй половины XIX века, которая искала выхода из рационализма, из упадка религии. Через некоторое время после смерти Блаватской главой Теософического общества стала Анни Безант. В 1901 году она опубликовала книгу «Мыслеформы», и там были цветные картинки, что необычно для тех времен. Это тонкая книга, которую можно найти в Интернете. В ней были воспроизведены некие абстрактные формы и написано, что вот это — страсть, это — любовь, это — чувство и так далее, то есть абстрактные формы могут изображать чувства.

И кстати, Василий Кандинский был членом Теософического общества. Пит Мондриан, Томас Элиот, который определил поэзию ХХ века на английском языке, тоже были его членами. И вообще все главные люди к нему принадлежали… Но в то же время они еще участвовали в спиритических сеансах, крутили столы. Вот это было страшно.

Вы сами вертели столы?

Я никогда не вертел, но я воспитывался на Толстом, который описывал этот момент. Потом многое прочел про вызывание духов. Это то, что определило современное искусство. Современное искусство нельзя понять, если ты не видишь духов. Были другие попытки его определения. Но говорить, что эта абстрактная картина лучше, потому что она приближается к марксизму-ленинизму, невозможно. Можно только сказать, что это какие-то лучи, какие-то духи выходят из нее и влияют. Так и есть.

Я помню, мы с Комаром работали в Эрмитаже, в каком-то 1813 году, как члены студенческого научного общества… Мы занимались изучением медалей. Нам привозили ящики, где были медали, монеты разных времен и народов. И мы оставались с ними вечером в Эрмитаже, полностью пустом. 

Говорят, это страшно.

И я трогал картины Рембрандта. И смотрел на оборот, потому что все-таки я уверен, как глубоко религиозный фанатик, что оттуда…

Дух исходит?

Да. Потому что если духа нет, то ни черта нет, это мазня, это какая-то грязная мазня. И никак объяснить это нельзя. Верчение столов — это протест против рационализма, против всех научных теорий. Это тайна. Это началось во Франции, первая богема — религиозные фанатики, монастырские, вот эти сумасшедшие. Вот до сих пор у меня волосы остались такие сумасшедшие.

Да, как у Эйнштейна, у вас прическа.

Мы все были такие, все были сумасшедшие, которые видели в Сезанне это излучение.

Но то, чем вы потом начали заниматься вместе с Виталием Комаром, наоборот, кажется рационалистическим, аналитическим и таким интеллектуальным.

Да, потом мы сказали: «Этого не может быть, это все фигня. Невозможно! Потому что нет, духов нет!» Хотя вот как объяснить, если не спиритизмом, что были писатели гении, а были не гении?

Вы верите в понятие «гений»?

Знаете, меня спрашивают: «Ты любишь этого художника или нет?» Я говорю: «Об этом художнике никогда не думал и не собираюсь думать. Я не могу думать обо всем!» Проблема не в том, хорошо это или плохо, проблема — почему ты думаешь вот об этой картине, какой смысл в этом. Когда начинаешь думать, все кругом наполняется смыслом, наполняется духом. Мы привносим дух. Можно смотреть на пустую стену, как делают буддисты, и увидеть все что угодно, потому что все во всем. Неважно, на что смотреть. Нет разницы между белой стеной и Джексоном Поллоком, это одно и то же.

Но вы же относитесь к людям, которые высмеяли все эти представления. У вас же были иронические работы про Малевича, какие-то мистические геометрические фигуры, которые помогают при насморке?

Ну, это была, конечно, насмешка.

Да, но все-таки верите ли вы в такие странные вещи?

Конечно, верю. Если вы верите, то это есть. Если вы не верите, то этого нет.

Малевич — гений или не гений? Вы думаете о нем или уже нет?

Я в последнее время думаю об одном. Я провожу огромное количество времени в Италии, в основном в Риме, в Неаполе. На старости лет я думаю, что золотой век позади. Вижу эти большие скульптуры, археологический музей, эту фреску на красном фоне в Помпеях… Это так сделано, что я понял, что мне нельзя сделать лучше.

Хорошо, но вы же продолжаете быть художником или уже нет? 

Что значит быть художником? Вы знаете, у меня была замечательная визитная карточка, там было написано: «Alex Melamid, airtist».

То есть от слова «воздух» — airtist? Воздухист?

И все спрашивают: «Что это значит?» Я говорю: «А что значит artist? Это непонятно. Тот, кто производит это дерьмо?» Ведь вы должны понять, современное искусство — это производство совершенно бессмысленных вещей, которые непонятно куда деваются. Вот их выставили — а потом куда они идут? В отвал.

Некоторые на стенках висят где-то.

Ну да, но это одна миллионная. Висят на стенках у родителей, потом следующие выкидывают это искусство. Ну и плюс это еще умствование, то есть мысли о том, что мы должны думать про это дерьмо, про эту ерунду.

Но некоторым она доставляет какое-то наслаждение.

Наслаждение масса вещей доставляет. Можно сидеть и мычать — это тоже наслаждение. Можно совокупляться, можно вызывать духов. Есть много вещей-наслаждений, которые не обязательно связаны с искусством. Искусство — это занятие, которое признано легальным, но заменяет религию ХХ века. Когда религии не стало, все равно нужно было то, что называется духовностью. Но, чтобы духовность была, нужны духи. Духовности без духов не существует. Это очевидно.

То есть вы чувствуете себя таким привидением, которое является, когда трут столик и говорят: «Явись!»

Точно, точно! Все говорят: «Блин, это гениально!» Гениально — это хорошо.

Вы не производите материальных художественных ценностей?

Нет, к сожалению, что-то произвожу. Я ими не торгую, но это привычка жизненная.

Последнее, что мне попалось на глаза, из того, что вы сделали, была серия портретов американских рэперов.

А вы «Жопу» не видели? Я очень хорошую «Жопу» нарисовал. Потенциально я чувствую, что пропустил в России и во времени. Я, по идее, должен был быть гомосексуалистом, потому что у меня сейчас половина друзей — гомосексуалисты. Но я, к сожалению, не смог себя вовремя реализовать в этой жизни.

У меня много серий, я все время что-то делаю. Сейчас я делаю иллюстрации к «Республике» Платона (более известный перевод — «Государство». — TANR). Когда искусство было искусством, оно чаще всего было иллюстрацией. Иллюстрацией к Библии, к каким-то идеям. Но самое страшное, когда пришла идея искусства для искусства. Когда Бог извне, ты изображал Бога. А когда Бог переселился внутрь, сказали: «Какой гениальный мазок!»

Вы делаете разные серии, но не используете тот бренд, который придумали вместе с Виталием Комаром, — соц-арт? Вы чувствуете себя человеком, который создал нечто, что стало жить своей жизнью? 

Самое важное для меня, что я научил рисовать слонов. Вот это было самое удивительное в моей жизни, потому что сейчас нет слона, который бы не рисовал.

А до этого не рисовали?

Было несколько слонов в Америке, которые рисовали. Я насмотрелся там. Приехал в Азию — никто не рисует. А сейчас все. И это остановить уже нельзя. Фактически это я придумал. Точно. 

И мартышку вы научили фотографировать.

Это не пошло. Со слонами пошло, там это приносит деньги. Это продается, это социальное явление.

Весной в Московском музее современного искусства планируется выставка «Комар — Меламид». Вы вообще общаетесь с Виталием Комаром?

Нет.

А что вас развело, почему вдруг?

Об этом говорить не буду.

Тем не менее вы согласились на то, чтобы ваши имена вновь встали рядом на афише. 

Сейчас они будут согласовывать это с Комаром. Я не уверен, но думаю, что он согласится.

Что там будет показано? Ваши старые работы или ремейки?

Проблема в том, что нельзя взять работы из американских музеев. Там будет совсем другой подход к тому, что мы когда-то делали. Заниматься этим будет Ира Корина (известная художница, участница Венецианской биеннале и пр. — TANR). Я отказался смотреть на то, что она предложила, я не могу вмешиваться в творческий процесс художника. Это как если бы вы из кирпичей строили, а потом кирпич и говорит: «Эй, куда ты меня положил?»

Некоторое время назад куратор был царем и богом, который из художников, как из кирпичей, лепил свое произведение под названием «выставка». 

Но это бюрократизация искусства. Что такое куратор? Это бюрократ. Девяносто процентов кураторов — это люди, которые непонятно чем отличились в искусстве.

Но вы же доверяете куратору вашей выставки Андрею Ерофееву? Или вы и его бюрократом считаете?

Нет-нет-нет, я всем доверяю, я совершенно не против. Но в XIX веке, да и в Советском Союзе, собирались известные художники и решали, что идет на выставку, а что не идет. Это было логично. Не говорю, что это было хорошо, но это было понятно: есть комитет художников, который решает. А тут создали какого-то специального человека. Это не художник, это не писатель, это куратор. Этот человек, мужчина или женщина, даже в основном женщина, решает, что в этой комнате будет висеть эта картина, а ту картину мы не возьмем, что одна будет висеть на темном фоне, а следующая будет на светлом. Главное для нас — спокойствие, ты не можешь с куратором ругаться, потому что он тебя перестанет потом выставлять. Это нормальный процесс. 

Вы представляетесь людьми, придумавшими искусство, которое отчасти похоронило советский стиль. Вы чувствуете себя виновным в распаде Советского Союза? 

Безусловно. Русская революция — это тоже дело художников. Сергей Булгаков, русский философ, сказал, что русские церкви были разрушены до русской революции — русскими кубистами. И действительно, смотришь на их картины — а там разрушенные церкви. Ведь мы учили, что экономика определяет сознание. Как раз наоборот: сознание определяет экономику. А революция делается маленьким количеством людей, мы это знаем.

Вы парадоксальный человек.

Все говорят, что я парадоксальный человек. Это неправильно. Я говорю то, что я думаю. Вы должны прочесть труд грека Секста Эмпирика, написанный им во II веке, описание скептицизма (вероятно, имеется в виду «Три книги Пирроновых положений». — TANR). Это книга, которая изменила мир, вся эпоха Просвещения началась с того, что ее перевели с греческого на латынь. Греческий мало кто знал, вся интеллигенция говорила на латыни, и они прочли эту книгу. Это просто. Каждый раз нужно спрашивать: «Почему?» Каждый раз. Все говорят: «Вот это хорошая картина». Почему она хорошая? Все говорят: «Это гениальный художник». А почему он гениальный художник? Простой вопрос. Когда ты спрашиваешь, то начинаешь думать.

Профессия журналиста — тоже задавать вопросы и сомневаться. Вы показывали в начале 1990-х «Выбор народа», проект, основанный на социологических исследованиях, и мне показалось, что вы подтасовали эти данные, когда показали ту унылую живопись как «любимую картину русского народа». 

Это же была работа не об искусстве, а о социологических исследованиях. Все социологические исследования такие. Я знаю, как это делается. Я сидел, что называется, в фокус-группе.

Сейчас у нас все время какие-то голосования проходят, и я часто думаю: «Неужели соотечественники наши вот так считают?» Вам было бы интересно провести какой-то новый опрос?

Я надеюсь, что к выставке музей сделает новый опрос на ту же самую тему — любимая и нелюбимая картина народа. Когда-то мы провели его в 17 странах. В Африке. А в Китае это вообще был первый в истории социологический опрос. Сейчас хочется повторить тот же опрос «Выбор народа», сделанный более современными методами, чтобы сравнить результаты: что изменилось с середины 1990-х.