За свои 104 года Оскар Нимейер успел построить все, кроме коммунизма

России имя Оскара Нимейера стало широко известно в 1963 году — после присуждения ему Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами». Профессионалы, конечно, знали о его постройках по зарубежным журналам, доходившим до спецбиблиотек, но момент присуждения премии стал решающим: в Москве выходит книга Нимейера "Мой опыт строительства Бразилиа" с предисловием Алексея Аджубея и послесловием Игнатия Милиниса; журнал «Архитектура СССР» опубликовал статью Владимира Хайта и Олега Яницкого о творчестве архитектора. Теперь Оскара Нимейера можно было любить со всей определенностью — и как архитектора, и как человека. До этого еще два бразильца были удостоены такого доверия, но если в отношении общественной деятельницы Элизы Бранко советскому интеллигенту сказать было нечего, кроме того, что она ткачиха (привычно), то Жоржи Амаду уже считали почти своим, и даже прилагательное к премии «Сталинская» не охладило теплого чувства к писателю. Затем были еще издания — и Нимейера, и о нем; чрезвычайно важным оказался тот факт, что архитектор был человеком еще цельного, не расколотого войнами XX века. Этот раскол и последующее дробление прошли всюду, и в профессии тоже: архитекторы разделились на урбанистов, «объемщиков», теоретиков и — позже — «интерьерщиков». Нимейер и по богатству натуры, и по образованию счастливо сочетал в себе обе ипостаси, будучи вдобавок талантливым художником и скульптором. Этот последний дар был виден сразу, но развился и оформился уже в зрелые годы. Тогда, в начале 1960-х, особенно важно было услышать его прямую речь, ведь в большинстве случаев мы получали «перепев Карузо», а вернее, «Поля Робсона» — идеологически правильные пересказы, часто недобросовестные, а иногда просто глупые. Мое личное знакомство с текстами Нимейера началось с поступления в архитектурный институт в 1975-м. Тут-то я и приобрела выпущенную издательством «Прогресс» книгу с говорящим названием "Архитектура и общество".

Наверное, лишним было бы упоминать, что в это время каждый второй, если не первый студент был подпольным антисоветчиком; иностранцы-коммунисты вызывали желание открыть им глаза, хотелось сказать укоризненно: «Ну что же ты, Жоржи...» И чтобы Жоржи раскаялся, порвал партбилет, отказался от Сталинско-Ленинской премии и больше никогда с коммунистами не водился. Нимейер оказался крепким орешком. По текстам я почувствовала это сразу — и не ошиблась. За свою невероятно долгую жизнь этот человек не менял своих взглядов, до конца утверждая, что в мире есть только два настоящих коммуниста — он и Фидель.

Сейчас, перечитывая эту книгу, я понимаю и признаю его правоту — в первую очередь правоту художника — и последовательность, без которой не могло произойти всего того, что состоялось за долгие годы его жизни (более 500 (!) масштабных построек). Это понимание приходит вместе со способностью заново оценить архитектуру тамошних 1950-х — наших 1960-х и ее социальный пафос. Архитектура, которая в те годы критиковалась справа по эстетическим мотивам, а сегодня осуждается левыми еще и как «антигуманная», видится мне выбором и — вследствие этого — профессиональной необходимостью делающих этот выбор художников. Не стоит думать, что служение обществу в советское время соотносилось только с масштабом преобразований. В 1977 году В. Хайт в юбилейной статье к 70-летию Нимейера пишет неожиданные с сегодняшней точки зрения слова: «С первых шагов творчество Нимейера вызывало резкую критику и обвинения в формализме. Они особенно усилились с выдвижением в архитектуре капиталистических стран нового поколения архитекторов, выступивших против эстетизма своих предшественников. Однако эти критики, верно подмечая действительные недостатки и противоречия его работы, часто не учитывают требований социального заказа, которые вынужден постоянно выполнять архитектор при капитализме: престижность, уникальность, заведомая броскость. Многие молодые архитекторы Запада призывают к архитектуре скромной и даже бедной (в некоторых концепциях рассчитанной на последующее украшение обитателями), выступают со своеобразной проповедью «малых дел», в чем, возможно, проявляется ухудшение экономической и строительной конъюнктуры в 70-е годы». Здесь Хайт отчасти цитирует самого архитектора, который говорил о желании частных заказчиков «придать своим зданиям броскость, чтобы о них говорили зрители», и признает справедливость критики, объясняя «отдельные недостатки» капиталистическим соцзаказом. Прошло каких-то 35 лет, и на фоне «ухудшения конъюнктуры» проповедь малых дел зазвучала и у нас. Скажем, однако, прямо: без той, прежней, принципиальности не было бы сегодняшней сервильности; первая вовсе не противоречит второй, более того, недостатки архитектуры, рожденные этой принципиальностью, дают сегодня значительные преференции сторонникам архитектуры как разновидности общественного сервиса. Весьма показательны в этом отношении беседы в Facebook. Комментируя высказывание Нимейера о бразильских трущобах («Это исключительно важная проблема. Но ведь это не архитектурная, а социальная проблема, и ее не решить на чертежной доске»), художник Юрий Альберт повторяет упреки в формализме 40-летней давности: «Тогда он не левый архитектор, а украшатель жизни. Производитель застывшей музыки». И добавляет: «Да, хорошую человеческую архитектуру обычно делают не великие архитекторы, а простые профессионалы». Следует признать, что социум изменился, общество больше не нуждается в титанах. Простые профессионалы делают удобную архитектуру, от звезд общество — по Хайту — требует не идеологии и веры, а «престижность, уникальность, заведомую броскость». Последние работы Нимейера в Италии и Испании — та самая «броская архитектура». Огромные пластически выразительные игрушки из разряда того, что теперь принято называть объектами, чистая прихоть еще не вошедшей в кризис Европы. Они идеально выполнены по ранним эскизам зодчего, но при этой идеальности значительно уступают мощи бетона 1950-х.

Надо сказать, эта мощь резонировала с ощущением и пониманием архитектуры советских архитекторов модернистов. Социалистическая уравниловка отменяла корыстные мотивы, вперед выдвигались самые способные и честолюбивые. Архитектура Нимейера восхищала и будоражила, она показывала возможные масштабы преобразований.

Многочисленные устные и письменные свидетельства, а главное, постройки того времени рассказывают о поисках правды. О возвращении в архитектуру понятия честности. О безоглядной вере в технический и социальный прогресс. Нимейер писал о себе — и о них тоже: «Сегодняшний художник совсем не то, что «непонятый гений» прошлого столетия. Это нормальный человек, который смотрит на жизнь и окружающих его людей прямо, глубоко сознает проблемы современного общества, от которых в прошлом художник устранялся. Его труд приобретает сейчас действительно общечеловеческую значимость. Он знает, что его искусство — только часть более важных дел, и в этом — как ни странно это звучит — источник его творческой силы».

Сегодня от наших архитекторов трудно ожидать чего-то подобного. И впрямь, это 50 лет назад бразильский президент Жуселино Кубичек строил новый город и переселял в него чиновников, чтобы покончить с коррупцией. Спустя полвека здесь, в России, вряд ли кто-то из честных профессионалов верит в выселение чиновников за пределы исторического центра столицы.

В книжке моей юности строитель самого большого нового города писал: «Я разработал сотни проектов, но должен признаться, что в целом не удовлетворен своей работой, так как она никогда не приносила пользу обездоленным классам, а ведь беднота составляет большинство бразильской нации... Есть одна вещь, которая меня утешает. Это то, что я никогда не придавал первостепенного значения самой архитектуре. Мои интересы обращены непосредственно к жизни, к социальным проблемам, к политическому и экономическому освобождению моей страны, к борьбе против империализма, нищеты и невежества». Может ли кто-то из архитекторов сказать сегодня подобное? Утешиться подобной мыслью? Нимейер не только говорил, он строил —талантливо, много и разное.