Елизавета Лихачева: «Музей — идеальное место для дискуссий»

У вас юбилейный год, но никакие праздничные мероприятия не объявлены. Почему?

Мы их и не планировали. Дата, конечно, значительная, но довольно условная. Музей рождался три раза. Первый — в 1934-м, когда при Академии архитектуры создали Архитектурный кабинет, который стал музеем. Вторая дата — 1947 год, когда по инициативе Алексея Щусева был основан Музей русской архитектуры — здесь, в усадьбе Талызиных. И третья дата — слияние этих двух музеев в 1963 году. Непонятно, что отмечать.

Можно отметить 1993 год, когда Государственный научно-исследовательский музей архитектуры им. А.В.Щусева был выселен из Донского монастыря и лишен постоянной экспозиции. В усадьбе Талызиных не хватило для нее места.

Тогда музей был убит. В 2000 году, когда директором стал Давид Саркисян, музей был похож на труп. В 1990-е я участвовала в неформальной московской жизни и часто шла мимо него на Арбат, заходила. Там даже туалета не было. Сотрудники пытались имитировать какую-то жизнь, но неубедительно. Давид этот труп гальванизировал, довольно успешно; потом пришла Ирина Коробьина и сделала много хорошего. Все, что она сделала, — сплошное благо для музея.

Действительно, Давид реанимировал музей, очистил от арендаторов, сделал живым местом, объединил вокруг него архитекторов, художников, общественность. Все это случилось благодаря его порядочности, заинтересованности, артистизму и незаурядному личному обаянию. Потом пришла Коробьина — деятельная, с прочной репутацией и связями в архитектурной среде, с опытом работы по популяризации современной архитектуры. И вот за ними музей возглавили вы, человек для архитекторов неизвестный, с серьезными репутационными потерями, связанными со слишком, мягко говоря, резкими действиями по превращению дома Константина Мельникова в музей. На что же опираетесь вы?

Я не Давид и не Ирина Михайловна, я — Лиза Лихачева, на это и опираюсь. Я исходила из того, что если музей не изменится, если не пройдет через болезненные, но необходимые реформы, не поменяет свое отношение к окружающему миру, то и мир не повернется к нему, и музей умрет окончательно.

Да, но вы пришли не к трупу, за 17 лет музей поменялся к лучшему.

Послушайте, во время Давида музей не охранялся, территория была открыта...

Он и Коробьина, организовавшая, кстати, охрану, сделали все, что могли. И оставили вам неплохое наследство.

Я скажу так. Музей с самого начала был мертворожденным. Когда его создавали, то не вполне понимали, что он должен хранить. Как хранить архитектуру? Ответ вырабатывался в процессе работы музея. Его фонды весьма неоднозначны. Ну, можно представить себе хранение архитектурных обломков, кирпичей, фотографий, макетов и проектной графики… Но нам достались вещи из Антирелигиозного музея искусств, который существовал в Донском монастыре до Музея архитектуры. Когда он был закрыт, то часть собрания разошлась по нескольким музейным фондам, а нам осталось то, что, грубо говоря, никто не взял. И это тоже часть нашего собрания вместе с надгробиями, которые снимали с московских кладбищ.

Но есть же международный опыт.

Большая часть архитектурных музеев ориентировались на опыт советского музея. Еще одна проблема: он никогда не жил по музейным нормам, находился в ведомственном подчинении министерства строительства, и им всегда руководили архитекторы. И это большая ошибка. Музеями не должны управлять художники и архитекторы, у них задачи другие. Архитекторы строят, а музеями управляют искусствоведы, историки архитектуры, критики, профессиональные музейщики. При этом, надо понимать, что многими, и прежде всего профессиональным сообществом, архитектура  не воспринимается как искусство.

Понятно, она подчинена массовому строительству, а это — бизнес, выкачивание денег.

У любого музея три функции: сохранение, изучение, просвещение. Архивы и фонды нашего музея пополнялись весьма хаотично, учетная документация не приводилась к единому образцу, и сейчас эта проблема отнимает огромные силы. Тридцать пять сотрудников хранят миллион экспонатов. Для справки: Третьяковская галерея имеет 400 тыс. единиц хранения и 120 хранителей. Например, нам в наследство еще от Антирелигиозного музея осталась такая запись: «Ящик с обломками, три штуки». Что с этим делать? Второе — популяризация. Музей лишился постоянной экспозиции, и это его главная проблема.

Постоянная экспозиция необходима, не надо объяснять. С популяризацией, как я понимаю, у вас проблем нет. Вы и сами читаете лекции, и хороших лекторов у нас немало. Вернемся к вашим репутационным потерям. Как вы восстанавливаете доверие, на кого опираетесь?

Я могу только хорошо работать, восстанавливать среду вокруг музея. Давид притянул к себе людей, профессиональное сообщество, но потом они растворились. Два года назад я пришла и увидела, что репутация — не моя личная, а Музея архитектуры — у архитекторов, искусствоведов, критиков на низком уровне.

А что-то вы успели сделать за эти два года?

Кое-что успела. Все началось, как всегда, с ревизии. Все дела, кроме финансовых, были довольно запущены. Был проведен внутренний аудит. А дальше началось формирование команды, и если с искусствоведами проблем не было, то хорошего прораба найти невозможно. Вы можете достать любые деньги на любой проект, но вы не можете заставить уборщицу работать.

То есть эти два года вы наводите порядок?

Не только. Выставочный план на 2018 год получился неплохим. Выставка про стадионы показала, что мы можем выйти на новый уровень. Выставку Матвея Казакова мы сознательно сделали традиционной, немного кондовой, но очень музейной. Но понятно, что наше здание надо ставить на реконструкцию, а для этого нужно куда-то вывезти миллионный фонд.

Одним из пунктов вашей программы развития музея (а именно ее убедительностью Министерство культуры аргументировало ваше назначение) было строительство депозитария. Вы верите, что его построят?

Не просто верю, я этим занимаюсь. С профильным департаментом министерства мы ищем для него место в пределах Третьего транспортного кольца. Так как в постоянной экспозиции музея будет много графики, а ее надо менять каждые три месяца, то логистические потери, если депозитарий будет расположен далеко, будут значительными. Но мы уже сейчас хотим выставить во флигеле «Руина» некоторое количество деревянной скульптуры как часть постоянной экспозиции. Проблема в том, что она частично не атрибутирована. Мы можем приблизительно назвать время, но, когда эти вещи привозили в Антирелигиозный музей, источник не указывался.

Значит, надо выставлять без этикеток. В этом тоже наша история. 

Но нужно хоть что-то объяснить. Мы это делаем, чтобы создать какой-то постоянный контент для посетителей. Производство крупных выставок хотя бы раз в полгода — это экстенсивный путь освоения ресурсов, а их мало. Еще одна часть нашей коллекции — надгробия. Была идея поставить их на первом этаже флигеля «Руина» — но получился бы склеп, визуализация выражения «музей — кладбище культуры». Вернемся к выставкам. В этом году у нас откроется большая выставка модерна, мы его давно не показывали. А через два года планируем показать советский модернизм. От него, как ни странно, почти ничего не осталось, в 1990-е архивы проектных институтов выносили на помойку. Вот стояла гостиница «Россия» — и теперь ее нет. От нее ничего не осталось, кроме фотографий. А «Интурист»? Архитектура, которая, казалось бы, всех победила, исчезает как мираж. Хотя что-то в фонде есть.

Зато спальные районы стоят, но реновация может и их смыть. Кстати, не секрет, что Сергей Гордеев, глава строительной корпорации ПИК, принимал активное участие в жизни музея. А сейчас?

Нет. Он поддерживает Музей Мельниковых, поскольку с его госфинансированием есть проблемы. Дом по-прежнему остается в половинчатой собственности. Это кафкианский вялотекущий кошмар, но он неизбежно закончится.

Но, простите мою настойчивость, скажите, забылись скандалы, связанные с вашим назначением и прямо-таки бойкотом, который объявила вам общественность после истории с домом Мельникова?

Вот год назад пришел всеми уважаемый архитектор Евгений Асс с идеей выставки «Последний адрес», и мы ее сделали. Стали поступать предложения от архитекторов, и мы на них откликаемся. И те, кто клялся, что порога не переступят, пока в музее сидит эта ужасная Лихачева, приходят и читают лекции. Я не сделала ничего такого, чего от меня ждали: никого из музея не уволила, не провожу коммерческих мероприятий, не свернула выставочную деятельность, — я же читала подобные предположения. Я опираюсь на людей, которые знают меня лично, и открыта для предложений. Моя главная задача — привлечь в музей профессионалов. Не только архитекторов, но и искусствоведов, журналистов, даже строителей. Но я не хочу, чтобы они музеем управляли. Он должен быть нейтральной площадкой. Вот вы главный архитектор города, вы приходите в Музей архитектуры и делаете выставку. Вы изучаете историю архитектуры, музей для вас — источник, вы хотите сделать что-то визионерское — тоже к нам. Есть спорные вопросы? Вы их обсуждаете на нашей площадке. Музей независим, но задействован в архитектурном процессе, и это дает ему волшебную возможность быть идеальным местом для дискуссий. Проблема вовсе не в моей репутации, а в репутации музея.