18+
Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие.
Премия «Европейский музей года» (EMYA) учреждена в 1977 году вместе с Европейским музейным форумом, на котором номинанты презентуют свои музеи и получают награды. Организаторы нашли очень простой критерий отбора интересных кейсов: претендовать на награду могут только музеи, созданные в течение трех последних лет либо пережившие в этот же промежуток времени серьезную реновацию. Никаких денег победители не получают — наоборот, только за возможность подать заявку на номинацию (которая может быть отклонена жюри) нужно заплатить €500. Главный приз — статуэтку работы Генри Мура — можно поставить на полку только на один год, а затем она передается следующему победителю. Помимо главного, существует еще два передаваемых от победителя к победителю приза: Премия Кеннета Хадсона (английский музеолог, который и придумал собирать раз в год музейную общественность и выявлять лучших) и Премия Совета Европы (старейшая в Европе международная организация, содействующая сотрудничеству в гуманитарной сфере). У тех, кто не получил ни одной из этих наград, есть шанс удостоиться «особого одобрения» (special commendation) жюри, что тоже считается очень почетным.
Как бы то ни было, в желающих принять участие в гонке нет недостатка, и в 2019 году номинантами EMYA стали 40 музеев из 17 стран — 40 вновь созданных либо кардинально обновивших свои экспозиции музеев. Очень внушительный материал для анализа. Может быть, даже слишком внушительный: переварить 40 презентаций за три дня и выдержать множество фуршетов, дискуссий, мастер-классов не так-то просто. Но в то же время более интересного времяпрепровождения в музейном сообществе, кажется, не придумано.
Что вообще можно считать новизной в музейном деле? Среди презентаций участников форума было немало «красивых» музеев, но по-настоящему заостряли свое внимание на инновациях не столь уж многие. Особенно харизматичным было выступление Полин Асинг из Музея Мосгар в Дании. Этот музей, расположенный недалеко от Орхуса, второго по величине города страны, недавно обзавелся новым зданием и работает с археологией и этнографией от доисторического периода до Средневековья. «Нужно признать, что археологические экспозиции невероятно скучны», — начинает свое выступление Полин Асинг и поясняет: история — это не горшки и наконечники стрел, а кровь, пот, смерть, победы, поражения и так далее. Если знать, что значительную часть коллекции музея составляет наследие викингов, то реалии, стоящие за словами про кровь и смерть, представить нетрудно — вопрос в том, как говорить о них в музее.
Если судить по выступлению датчанки, то, во-первых, нужно не стесняться фантазировать, ибо история — это все равно фантазии и гипотезы ученых. Главное, не скрывать этого от посетителей. «Нужно иметь смелость сказать людям, что истории, которые вы рассказываете, — это не вся правда, но кое-что от правды в них есть». Во-вторых, надо дать людям возможность примерить какие-то ситуации на себя и понять, насколько прежние условия и этические системы отличались от наших. Как? Например, можно сделать экспозицию о базовых условиях человеческого существования. О том, что значило в Средние века влюбиться и какие сценарии за этим могли последовать. О том, как можно было умереть. Какими способами можно было добыть пропитание, если семья потеряла кормильца. И конечно, нужно связывать настоящее и прошлое. Например, делая экспозицию о Чингисхане, музей прослеживает, как эволюционирует тип кочевника до наших дней.
В итоге датский музей получил «особое одобрение», означающее, видимо, что, по мнению жюри, всего вышесказанного мало.
Действительно, если сбросить со счетов харизму датских музейщиков (надо сказать, что в Дании и Нидерландах, похоже, сложилась целая школа, один за другим выпускающая яркие музейные проекты), то многие перечисленные выше вещи уже считаются само собой разумеющимся.
«Современные музеи стали очень профессиональными, они очень быстро учатся друг у друга. Кооперация, партиципация, использование всех видов современных технологий — все это теперь обычное дело, — отвечает на мой вопрос о критериях, которыми руководствуется жюри, его председатель Марк О’Нил. — Но мы ищем чего-то большего, чем лучшие практики, чего-то особенного. Основатель премии Кеннет Хадсон говорил об „общественном качестве“ музея, о тех случаях, когда музей распознает реальные нужды общества и находит яркий способ на них откликнуться. Модернизировать выставки, делать их доступными и интересными — отлично. Но мы говорим о том, как создать пространство, где объекты прошлого будут реально помогать сегодняшним людям лучше понимать друг друга. Так, победитель прошлого года — Музей дизайна в Лондоне посвящен не красивым вещам и эстетике — он о понимании того, что все объекты, созданные людьми, изначально часть политического, изначально несут в себе определенные ценности».
Образцом такого отклика на запрос общества в каком-то смысле является музей, принимавший форум в этом году, — Музей военного детства в Сараево. В прошлом году он получил Премию Совета Европы. Основатель музея Ясминко Халилович, сам переживший войну на Балканах, начал собирать воспоминания людей, чье детство прошло в зоне конфликта, а затем обнаружил, что с воспоминаниями у его героев часто связаны и вещи. В итоге в коллекции музея более 3 тыс. объектов и связанных с ними историй. В его основной экспозиции нет ничего, кроме этих вещей и историй. Нет панорам и диорам, сложных концепций и дизайнерских ходов, ничего из того, что есть в других музеях, так или иначе говорящих об этой войне: ни хронологии боевых действий, ни сообщений о том, кого признали правым, а кого судили… Более того, музей постепенно перестал заниматься только боснийскими детьми и начал заниматься любым «военным детством». Это отсутствие политической позиции, по слухам, на некоторое время лишило музей поддержки местных властей, но оно же было оценено экспертами как по-настоящему политический жест.
Кто в этом году показал что-то подобное? Директор Всемирного музея в Вене, крупнейшего антропологического музея Австрии, Кристиан Шикельгрубер покорил слушателей юмором а-ля доктор Хаус. «Можете себе представить, как мы работаем с суперновыми витринами, которые сконструировал еще Франц-Фердинанд, убитый, кстати, тут, за углом, в Сараево?» Но дело, конечно, не в витринах и не в юморе. А в том, что один из старейших этнографических музеев Австрии (музей основан в 1871 году, но хранит, например, часть коллекции Джеймса Кука) осознал и нашел способ говорить о том, что его экспонаты рассказывают не только о культуре народов Африки, Индии и других отдаленных от Европы регионов, но и о трагической истории колонизации этих народов. Музей даже рассматривает возможность передать (о, кошмар хранителя!) полученные незаконным путем экспонаты государствам, откуда они происходят. А еще здесь работают не только с описанными в учебниках экзотическими культурами, но и с их живыми носителями, то есть попросту с мигрантами из Африки и Ближнего Востока, прибывшими в Австрию совсем не с миссией культурного обмена. Музей собирает их истории и превращает, например, в документальные драмы. Директор музея тоже находит время и желание играть в таких спектаклях. Всемирный музей получил Премию Кеннета Хадсона — «за интеллектуальную честность».
Слышать множество разных голосов. Дать высказаться тем, кого не слышат. Дать возможность разным точкам зрения встретиться и согласоваться. Пожалуй, это наиболее часто повторяемая на музейном форуме мысль. Смотреть на события с точки зрения мигранта, феминистки… Музей коммуникации в Берне, в итоге получивший Премию Совета Европы, — одно из самых радикальных воплощений такого подхода. Швейцарские музейщики дают посетителям не только опробовать на себе большинство придуманных на Земле средств коммуникации, но и занимаются медиацией, то есть помогают людям поговорить о том, что их действительно волнует, и услышать друг друга.
Так ли уж все просто с этим подходом? Конечно, нет. Жанр «откровенного разговора в вагоне» доказывает как то, что для коммуникации действительно можно создать благоприятные условия, так и то, что предугадать и алгоритмизировать этот процесс все же невозможно. А есть и другие сложности. Как насчет того, чтобы дать слово, например, радикальным националистам, чтобы согласовать действительно все точки зрения?
«Мы думаем, что если представить в музейном пространстве все точки зрения, то люди расширят свое сознание. К сожалению, это не всегда так. Иногда они замечают только тот факт, что их точка зрения оказалась в музее, и уходят из него еще более убежденными в своей правоте, чем раньше», — рассказывает Агнес Алджас из Национального музея Эстонии, получившего в 2017 году Премию Кеннета Хадсона за последовательную работу в духе культуры участия, когда экспозиции музея создавались вместе с жителями города.
А что вообще такое «национальный музей»? Не устаревшая ли это конструкция на фоне стремления Европы к интеграции? Не льет ли она воду на мельницу национализма? «Я не верю в национальную идентичность», — заявляет на одной из дискуссий директор Нидерландского музея под открытым небом. При этом музей посвящен ни много ни мало «канону нидерландской истории». Канон — серия из 50 утвержденных правительством тем, которые в обязательном порядке должны изучаться в школе. И вот музей, насколько можно понять из презентации, пытается сделать этот набор человечным, превратив Историю в истории конкретных людей. Правда, вопрос об отсутствии национальной идентичности при этом остается таким же темным, как и о ее наличии. Можно, пожалуй, уверенно сказать только одно: концепцию национального музея и национальной идентичности пытаются перепридумать. Результаты — неясны.
Далеко не все музеи ограничиваются позицией слушания и медиации. Они и не должны ею ограничиваться — считает, например, Шэрон Хил, директор Ассоциации музеев Великобритании. Ее выступление о музейном активизме организаторам форума, видимо, было очень важно включить в программу. «Сколько можно слушать упреки в том, что музей слишком политизирован?! — восклицает Хил, вспоминая директора Музея Куинса в Нью-Йорке, которая была вынуждена уволиться после того, как закрыла музей в день инаугурации Дональда Трампа, приняв таким образом участие в «забастовке художников», выступающих против лозунгов, под которыми новый президент США пришел к власти. Действительно, получающий господдержку музей вышел из позиции «над схваткой» и даже как будто выразил несогласие с волей «большинства избирателей». Но поступить иначе — значило бы предать тысячи населяющих район Куинс мигрантов, над интеграцией которых в американское общество музей работал долгие годы и которым, по мнению Трампа, теперь нет места в США.
Как бы то ни было, выбор места вручения премии «Европейский музей года — 2020» тоже выглядит как политический жест: форум примет Национальный музей Уэльса в Великобритании.
Российское участие в Европейском музейном форуме давно перестало быть экзотикой. В 2017 году Премию Кеннета Хадсона получил Ельцин Центр в Екатеринбурге, сейчас его директор Дина Сорокина — одна из членов жюри. Много лет участвует в жюри известный российский музейный эксперт Михаил Гнедовский. В этом году номинантами форума стали три российских музея: красноярский музей «Площадь Мира» (к слову, уже получавший Приз Совета Европы в 1998 году), Музейно-выставочный центр Находки и Музей железных дорог России из Санкт-Петербурга. И все три, насколько можно судить по отзывам других музейщиков, смотрелись довольно неплохо. Красноярский музей оказался одним из немногих музеев современного искусства, претендующих на награду, и чуть ли не единственным из них, предложившим хоть сколько-нибудь оригинальную методику обращения с этим искусством: здесь рассказывают о событиях революции 1917 года и советской эпохи, объединяя исторические экспонаты с произведениями современных художников. Музей из Находки вызвал довольно большой интерес экспозицией, основанной на личных историях жителей города (впрочем, надо оговориться, что автор этих строк может быть необъективен, ибо был одним из ее кураторов). Музей железных дорог впечатлил масштабностью (поданной, правда, не без имперского пафоса), технологичностью и мультимедийностью. «Если бы в экспозиции еще рассказывалось о перевозках по железной дороге узников ГУЛАГа, премия была бы у них в кармане», — шутили в кулуарах, и в шутке есть доля правды. Также на форуме было замечено несколько российских музейщиков, приехавших «на разведку» — они номинируются на следующий год. Все заявки уже собраны, осенью жюри объявит номинантов.
Церемония вручения призов прошла вполне в духе «Оскара». Зал оперного театра, красная дорожка, большая трибуна. В зале представители 16 посольств. Не очень инновационно, но какой момент силы для музеев Боснии и Герцеговины, и особенно для маленького Музея военного детства, сдвинувшего такую махину.
Почти все лауреаты уже названы в этом тексте, осталось сказать про главный приз, который достался Королевскому музею Бургаве в Лейдене (назван в честь известного нидерландского физика XVIII века Германа Бургаве). Описать двумя словами концептуальную фишку, за которую этот музей был признан лучшим, не получается — хочется поехать и посмотреть. Ясно, что это очень передовой музей, синтезирующий науку и культуру, вписывающий современные технологии в тонкую историческую раму, дополняющий коллекцию средневековых инструментов (тут есть, например, первый микроскоп или реконструированный анатомический театр 1564 года) такими новинками, как кубит для квантового компьютера и первый выращенный в пробирке гамбургер. И конечно, чистой наукой музей не ограничивается, говоря с ее помощью о множестве проблем современности: расовом и гендерном неравенстве, глобальном потеплении и тому подобных вещах. В общем, от всех перечисленных в этом тексте параметров музей-победитель что-то взял, но конечный результат все же определяется не концепцией, а тем, как она воплощена, — и это хорошо.
На заключительном фуршете можно было встретить самых разных знаменитостей, среди которых оказался и Томислав Шола, автор множества книг о музеях и основатель премии «Лучшие в наследии», которая если не конкурирует с EMYA, то идет параллельным ей курсом. «Музеи — это защитная система общества, его иммунитет, — рассуждает он за бокалом. — Но, кажется, мы опоздали с этим пониманием их миссии. Расизм, национализм, Brexit, Трамп — кажется, что мы возвращаемся в Средневековье. Умные экспозиции! Ха! Оригинальный дизайн! Вы не спасете Европу этой ерундой! Слава богу, что все же есть музеи, которые иначе понимают свою задачу!». И действительно, они, оказывается, есть, даже среди крупнейших государственных музеев (не нашей страны, к сожалению). Их много, и они разные.
