Арт-группа «МишМаш»: «Мы ищем порядок в хаосе и хаос — в порядке»

Технический, но важный вопрос: вы будете отвечать вместе, как арт-группа, или отдельно, но как мне тогда вас называть? Миша и Маша? Но вы взрослые люди — Михаил и Мария. Но тогда вместе вы уже группа «МихМар».

Миша склоняется к Михаилу, но я ненавижу, когда меня называют Марией.

Правда ненавидите?

Многие ведь так и остаются Мишей и Машей, особенно те, кто в Америке пожил.

Хорошо, в таком случае я буду спрашивать кого-то одного, и будет понятно, кто отвечает. Кстати, об Америке. Вы туда уехали, там поработали, а почему потом, Маша, вернулись?

Я сразу туда ехала лыжами назад. Просто я принадлежу к другой культуре, другому языку, там я могу быть только наблюдателем. Что я и делала — наблюдала, потом вышла книжка с моими дневниками. Есть люди-номады, а я оказалась не номадом.

Миша?

У меня там все родственники, для меня возвращение было трагедией.

Получается, вы вернулись вслед за Машей. В вашем дуэте мне всегда казалось, что она главная. Именно она пишет прекрасные тексты, а вот Миша ни в чем не проявляется. 

А как вы определили, что Миша ничем не проявляется? Как вы определили, чьи тексты? Вообще-то, у нас общие работы, сов­местные. И тексты тоже.

Извините, Миша.

Мы все пишем вместе, проходя по текстам по очереди. У нас в творчестве большой разброс, в каких-то вещах больше Маши, в каких-то меня. Это, с одной стороны, плохо, нет фокуса, с другой — вот такой метод у нас — тыкаем во все стороны.

Все так, Маша?

Конечно, кто-то первым произносит слово, а потом мы спорим, обсуждаем. И это очень важно, когда рядом с тобой есть критик, вместе с которым ты сделаешь правильную вещь. Да, мы разные, и это наша основа. А если искать общую линию в наших работах, то это наблюдение за изменениями и создание условий для этих изменений. Например, как копия меняет оригинал, как текст меняет событие, как физически меняется вещь под воздействием ветра, плесени или людей. Главное — не застревать на одном месте.

Почему вы стараетесь в работах все разложить на фрагменты, жизнь ведь и так состоит из мелких дел, движений, реплик, и хочется ее как-то обобщить, иначе она видится хао­сом? Маша?

Но «МишМаш» и есть хаос. Мы ищем порядок в хаосе и хаос — в порядке. И нам кажется, что застрять в одном стиле — это смерть художника. Вот ты 40 лет делаешь одно и то же и достигаешь какой-то высоты, того самого звона красного цвета. Значит, все предыдущие годы были хуже, чем следующий? Да, мир вокруг страшный, там хаос, изменить его мы не можем, но, исследуя его, мы ищем возможность с ним примириться. Это как в цигуне: иногда ты должен давить, а иногда уступить. То есть мы хотим научиться жить в этом страшном мире и даже кому-то помочь. У нас размытое между нами авторство, а иногда мы еще с кем-то «коллаборируем», и это разрушает авторское эго (а оно может тебя и погубить).

Но вот Миша по образованию архитектор, а такие люди никогда не идут бесцельно, всегда по плану. Почему вы, Миша, не соединяете разрозненное, у вас же многие работы состоят из фрагментов, рваных кусков?

Это Маша рвет, я как раз соединяю. Да, во мне заложено проектное мышление. Маша может сидеть и часами плести какие-то странные вещи. Как для художника ей важен процесс, а купят ли картину или нет, не важно. Для человека, натренированного на архитектора, это бессмыслица, такого не должно быть. И вообще, архитектор своими руками ничего не делает, он должен начать и закончить проект по чьему-то заказу. Для него нет процесса без результата. Наверное, наши лучшие произведения — те, где соединяется Машина недоделанность с моей скучной законченностью.

Маша, вы согласны?

Я хочу добавить, что у меня психологический тип такой: мне надо поскорее все сделать и потом залечь. Я пытаюсь переломить это свойство своего характера и полюбить процесс. Цель нашей жизни у всех одинакова — надо научиться процессом наслаждаться.

Значит, вы хотите избежать мук творчества, связанных с достижением результата?

Да, я против мучений. Потому что результат жизни у всех один — смерть. Лучше уж получить удовольствие от процесса.

А вы, Миша?

В среднем люди в наше время живут с целью накопить на пенсию, чтобы поменьше унижаться перед смертью.

Признаюсь, я иногда думаю: как Миша смог такую вот Машу — красавицу, из очень хорошей художественной семьи — завоевать?

Честно говоря, эта постановка вопроса нас озадачила. Вы правда считаете, что моя родословная делает меня лучше Миши?

Я пытаюсь шутить.

Можно я отвечу? Один журналист после нашей выставки написал: «Кто эти „МишМаш“ вообще? Маша — дочь Андрея Монастырского, на детях гениев природа отдыхает, а этот вообще неизвестно откуда». То есть оба хуже. Вот так мы и сошлись. В моей семье был только один художник четыре поколения назад.

И вас, Маша, это не смутило?

Мы вместе гуляли, и он все время что-то придумывал, разные проекты. Мы работали в соседних зданиях, ходили обедать и сразу стали что-то сочинять. И потом, он очень остроумный, а мне кажется, что смех — это главное. На самом деле весь наш «хидеоизм» пошел от Мишиного папы…

Вот, остановимся на этом непроизносимом слове. Словарь искусства заполнен разными «-измами». Почему вы продолжили эту ужасную практику? Маша, опять вы отвечаете?

Но это же ирония! Это же значит «отвратительный», «ужасный», «фу, какая прелесть!». Мы ничего не изобрели, просто описываем то, что есть и всегда было. А замусоривание языкового пространства терминами — это тоже проявление хидеоизма. Сначала придумывают термин, потом он теряет свое первоначальное значение. Хидеоизм описывает не только эстетическую часть жизни, он есть борьба с идеологией, которая придумывает что-то хорошее, а потом перерастает в нечто ужасное. 

А Мишин папа тут при чем?

Мишин папа решает проблемы по мере поступления. У нас есть работа «Микрорайон», с коробочками. Так это его папа сделал. Он разбирает вещи, доходя до самых малых частиц, на случай, если они пригодятся в каком-то другом качестве.

Миша, зачем он это делает?

Никогда собранное и каталогизированное не используется. Очевидно, это имеет какую-то художественную ценность, хотя профессионально он к искусству никакого отношения не имеет. И Машу это очень интересует.

Теперь я знаю истоки вашего творчества. Ну а не хочется ли вам сделать что-то большое, светлое, с пафосом? Была же «Рожа ветров» с надувающимися огромными рожами. Вы делали «АрхитекТроны» — красные архитектоны, на которых можно было сидеть. Миша?

Все то, о чем вы сейчас говорите, есть в выставленном на Кандинском (проект «SuperJew. Слухи о хидеоизме» был выбран в лонг-лист номинантов на Премию Кандинского. — TANR) и объединено. Высокое, чистое, светлое — это голубой герой SuperJew, и он соединен с хидеоизмом в виде наклеенного скотча.

Маша, хотите дополнить?

Мне кажется, что мы всегда делаем светлое и хорошее. У нас всегда есть какая-то внутренняя линия, непрерывно проходящая через все, что мы делаем, — это тема наблюдений за изменениями. Есть повторяющиеся мотивы. Все увязано, и каждая следующая работа каким-то образом продолжает предыдущую. Вдруг обнаружилось, что у нас мотив башен все время возникает. Была хлебная, чайная, фаянсовые башни в Шаргороде вместе с Ольгой Петруненко, сейчас делаем фарфоровую. 

Вас числят продолжателями московского концептуализма, а он романтический, в случае Кабакова и Пивоварова даже сентиментальный. У вас же концептуализм какой-то абсурдистский. Где же чувства, Маша?

Чувства тоже были. Выставка «Протезы и замещения» такая, а тексты к ней даже излишне сентиментальные. Она про разрыв между событием и его описанием. Текст — это как раз протез события, который никогда ему не равен. Но и событие без текста о нем исчезнет. Даже у Платона было, что текст — это протез и ему нельзя до конца верить. Но я не люблю, когда на меня вываливают кишечное нутро, и сама его не вываливаю. Я хочу, чтобы мы вместе со зрителем решили, как справиться, чтобы нас не разрывало на части, со страхом смерти, хаоса, болезни с помощью произведений, которые и личные, и отстраненные. А вот «ой, мое святое детство! я под этой елочкой мячик потерял» — я в это не верю.

И вы, Миша, не верите?

Я обычно даже рот не успеваю открыть, как Маша уже все сказала. Мы принадлежим к поколению, которое не относится к реальности всерьез. Поэтому и наше творчество не сентиментально и не романтично. Наверное, это постмодернизм, хотя и концептуалисты тоже постмодернисты, но они воспринимали реальность, скорее, серьезно.