Владимир Смирнов: «Уж дарить так дарить! Что я буду мелочиться перед Третьяковской галереей»

Вы из большого бизнеса, но сейчас занимаетесь благотворительностью, у вас есть филантропические фонды «Образ жизни» и «Благосфера». Фонд Владимира Смирнова и Константина Сорокина — это тоже благотворительность?

Нет, это не благотворительность, это часть моей жизни. Хотя, кроме благотворительности, пока, слава богу, другой жизни у меня нет. Я имею в виду, в плане бизнеса: единственное, чем я занимаюсь, — это благотворительность.

А как сложился ваш альянс с Константином Сорокиным? 

Мы с Константином дружим уже 35 лет. Однажды появилась идея поддержки молодых художников, и она вылилась в мастерские для художников и в образование фонда. Вот и все. 

А для вас важно, что вы вдвоем? Это принципиально? 

Лучше, если бы мы были втроем или вчетвером. Я вообще считаю, что проекты должны делаться коллективно. Во-первых, они более устойчивы, во-вторых, они более интересны. Но у нас, к сожалению, это не очень принято. В силу русского менталитета. Мы всегда думаем, против кого дружить, а не с кем дружить. Поэтому нельзя даже представить себе фонд, условно, Михельсона — Абрамовича — Потанина или Потанина — Фридмана — Мордашова. Мне кажется, было бы здорово, если бы хоть один такой проект появился. Единственный подобный пример — школа «Сколково», где Рубен Варданян умудрился объединить много величайших.

Ваше лицо более известно в художественном сообществе, чем Константина Сорокина. Это специально? Вы — лицо, а он… 

Он, наверное, просто есть сама душевная скромность. А я — сама нескромность. Поэтому приходится все время исповедоваться в этом своем тщеславии.

Вы сразу начали коллекционировать именно молодых современных российских художников или старт был какой-то другой?

Вначале была приобретена большая коллекция искусства 1980–1990-х годов. Это был проект с коллекционером Пьером Броше и «Мегафоном» «Будущее зависит от тебя. Новые правила», который в 2008 году проехал по восьми городам России, от Владивостока до Калининграда. 

Потом эту коллекцию мы с Пьером поделили по-честному, бескровно, оставшись очень хорошими друзьями. Ну ладно, расскажу. Пьер написал два списка, сказал: «Возьми любой». И все. Я взял.

На сайте вашего фонда есть выражение «эстетика соучастия». Что имеется в виду?

Какой-то умный человек написал. Смысл фонда — поддерживать молодых и относительно молодых художников, дать им возможность выразить себя. Есть мастерские, есть выставочная деятельность. Это и поддержка проектов небольшими суммами, которые зачастую делаются не нами, но с нашим участием. Мы не галерея, у нас нет четкого списка художников. Своими художниками мы считаем тех, кто общался с фондом и остался в круге. Это тусовка, которая сложилась когда-то вокруг Буракова.

На улице Буракова в Москве были ваши мастерские, сейчас переехавшие на улицу Правды. Многие художники и критики вспоминают их с ностальгией. 

У нас на Буракова были пять лет особенной тусовки, и осталось много и работ, и документации. Эти мастерские превратились в сквот, хотя я все время пытался это пресечь. Потому что, если у тебя есть хорошие мысли — ну ты их как-то воплощай! Я понимаю: творческий спад, кризис и так далее, но все равно куда-то проваливаться, куда-то исчезать — не мой формат. Я люблю работоспособных людей.

Какие имена стали знаковыми для вашего фонда?

Костяк известный. Давид Тер-Оганьян однозначно был идейным вдохновителем всего этого. Он создал свою левацкую группу. Антон Николаев, Алиса Йоффе, Света Шуваева, Александра Галкина.

А как сложилось, что костяк мастерских на Буракова составили действительно леваки, активисты? Это сознательный выбор?

Когда-то галерист Володя Овчаренко и коллекционер Пьер Броше ввели меня в современное искусство, а Тереза Мавика (сейчас директор фонда V-A-C) обратила мое внимание на Тер-Оганьяна, Галкину. Она сказала: «Посмотри, вот это интересные ребята». Я посмотрел — ну чего там интересного? А потом, когда я стал всматриваться, как третий глаз открылся! 

Любой ли художник может к вам попроситься?

Понятия не имею, честное слово! У меня вообще во всех фондах все делегировано, я не вижу смысла делать игрушку для себя, как большая часть людей денежных. Ну нет! Ты создаешь структуру, она работает, твое дело — финансовая поддержка. Кстати, этот художественный фонд — в самом привилегированном положении, потому что он не «фандрайзит», не ищет себе деньги. Деньги даю я. Другие наши фонды уже зарабатывают: получают гранты, субсидии, находят спонсоров…

Для художников труднее найти, наверное, благотворителей, чем для больных детей?

Художественный фонд — это примерно 15% моей благотворительной деятельности, он самый маленький, пусть растет. Конечно, я буду очень настоятельно их просить, чтобы они находили партнеров, потому что сегодня нам есть что показать с точки зрения искусства. Это, конечно, опять погордиться-потщеславиться…

Потщеславьтесь, пожалуйста.

Если взять 100 наиболее известных российских художников до 35 лет, то 50 будут каким-то образом связаны с нашим фондом. Но мы никогда ничего не брали у художников. То есть, если вдруг какой-то художник решает что-то подарить, мы кланяемся, говорим: «Спасибо большое!» Но никогда у нас не было взаиморасчетов с художниками.

Вы имеете в виду порочную практику, когда художники за мастерские расплачиваются своими работами?

Для нас это просто невозможно. Для нас самое главное — честные отношения с художниками. Потому что мы любим современное искусство, а если ты любишь что-то, то ты, значит, там должен помогать. Если ты любишь художников, развивай художественное окружение. Если любишь балет, помогай балету. Поэтому и помогаем и кино, и балету — везде участвуем. Например, я пять лет являюсь попечителем студии Сокурова «Пример интонации» в Кабардино-Балкарии. Там много ребят, я дружу с Александром Николаевичем. А «Теснота», дебют его известного ученика Кантемира Балагова, в России показывался первый раз, думаете, где? Не на Московском кинофестивале, а в нашей «Благосфере». Вот, опять потщеславился…

Но все ж таки как получилось, что в результате у вас возникла коллекция?

Бог послал. С любовью и без жадности. Два этих принципа.

Вы покупали на ярмарках, в галереях? Либо у самих художников?

У художников. Я всегда смотрю, что у нас происходит в мастерских. У меня нет задачи пополнить коллекцию, имеющихся авторов добить недостающими работами. Я вообще никогда не строю вокруг искусства какую-то систему. Я покупаю молодых авторов, потому что во многом это помогает им. Зачем покупаю — непонятно.

Есть коллекция фонда, наша с Константином, а моя — это значит моя и моей семьи. В двух коллекциях примерно работ 500, а может быть, 450. Бывает какое-то хорошее настроение, личный контакт с художником, и ты сразу хочешь его купить. Большая часть работ не куплена с какой-то страшной мыслью: а будет ли в цене расти? а есть ли там инвестиционная составляющая? Какая мне разница?! Я помру завтра, может быть, все на свалку уйдет. Важно сегодняшнее твое состояние. Иногда у меня спрашивают совета начинающие коллекционеры. И я всем говорю фразу Сергея Браткова. Он сделал гениальный арт-объект. Купил беруши на семь дней, как «Неделька»: понедельник, вторник, среда, — и с обратной стороны написал: «Собирайте искусство сердцем, а не ушами». Вот и я так всю жизнь собираю.

Коллекционеры часто переигрывают с тем, что хотят создать цельную коллекцию, даже иногда в ущерб каким-то, может быть, моральным принципам.

Моральным?

Конечно. Это, например, взять работу и не платить художнику месяц. У нас никогда такого не было. Если мы взяли работу, это значит, что на следующий день художник получил деньги. Очень важно моральное отношение. Если оно уходит, то нужно бросить все это коллекционирование. Если тебе это становится в тягость, если, мотаясь три дня с высунутым языком по Венецианской биеннале, ты теряешь сознание и тебя начинает тошнить, то пора завязывать или как минимум приостановиться.

Да, передоз искусством.

Я никогда не позволяю, чтобы от искусства тошнило. Современное искусство — не самая приятная и легкая вещь в жизни, его нельзя брать большими порциями, тебя обязательно будет подташнивать. Обязательно. Поэтому ты берешь его столько, сколько можешь сегодня, в зависимости от погоды, твоего настроения, от того, как поговорил с женой, с детьми. Можешь сегодня съесть четыре часа искусства? Раздели его на два по два, проложи двумя бокальчиками пива, и оно в тебя войдет с радостью. А если ты возьмешь десять, да еще и побеседуешь с каким-нибудь куратором, умным человеком, который будет разговаривать психофизическим, метафизическим языком, как тексты пишут… Я часто недопонимаю, зачем писать такие тексты. Вы хотите показать свою образованность или вы хотите, чтобы плюс один человек полюбил современное искусство? 

А можете назвать диапазон: самая низкая цена и самая высокая, которую вы платили за современное искусство? 

Если речь о 2000–2010-х годах, то €500 — €1 тыс. А €5–7 тыс. — это какие-то максимальные цены. 

Почему вы решили расстаться с таким большим количеством работ и подарить их Третьяковской галерее? Как это произошло?

Это все случайно. Третьяковская галерея увидела мою коллекцию — а там никогда не думали, что она такая большая. Думали, что несколько десятков работ, ну сотня. А оказалось, что их много, что достаточно представлен период именно после 2000-х. И они спросили: «А может быть, вы что-нибудь подарите нам?» Я сказал: «Ну давайте подарим». Уж дарить так дарить. Ну что я буду мелочиться — дарить три работы в Третьяковскую галерею? Мне как-то неудобно перед девочками.

Ну вы лихо! Мне кажется, что в единицах, наверное, это один из самых крупных даров — 100 работ! 

Да, 100, и еще мы кое-что докупим. Я говорю: «Давайте мы вам подарим не несколько работ, а период в 15–20 лет?» Это не полный, но все-таки хороший срез, и имена — всё приличные люди. Некоторые такие серьезные: Хаим Сокол, Виктор Алимпиев, Андрей Кузькин, «МишМаш», Ольга Чернышева. И офигенный архив, в котором задокументированы всякие акции. Это фотовидеоархив всего: тусовок на Буракова, выставочных проектов. 2008–2018 годы. Он очень интересный, захватывает «движуху», настоящую жизнь, а не рафинированно искусственную. Я обнаглел и предложил: «А давайте сделаем зал фонда!» Но они: «Вы что, это же Третьяковская галерея! Как бы это неудобно — какой зал фонда?!» 

А что такого? Во всех музеях мира так бывает. В Метрополитен-музее каждый зал со своим именем.

Они там дарят немножко другое искусство — извините, пожалуйста. Все же понимают, что сколько стоит. У меня вся эта коллекция — как четвертушку из какой-нибудь Экстер вырезать.

Послушайте, важен принцип, отношение к дарителям. 

Для меня важно, чтобы искусство, которое я отдам — и еще готов докупить, — жило, не легло в эти ваши могильники подземные. Мне обещали, что оно…

Будет в постоянной экспозиции?

Не все, понятно, какая-то часть. Для меня, например, Москва не является городом поиска славы. Есть много городов. Калининград, Самара, Владивосток — в них новые филиалы ГТГ. Самое главное, чтобы это искусство видели, в конце концов. Но, если появится пара залов в Новой Третьяковке, конечно, мне будет приятно.

Но они пошли на ваши условия?

Я дико не настаивал, потому что просто очень хорошо отношусь к Зельфире Исмаиловне, к Тане Мрдуляш, ее заму по развитию, Ире Горловой — я их просто уважаю. И конечно, решение за ними. Мне никогда не было так приятно с музейными работниками. Потому что во многих музеях есть и другие люди, да. «Вы что?! Мы государственный музей! Покажите вот сюда, в щелочку, что вы хотите нам отдать, потому что, может быть, даже не нужно заносить это на территорию нашего музея». 

А вы сами отбирали работы?

Я сказал сразу: «Берите, что хотите». Они выбрали. Я уточнил: «А вот эти не отдам». Не отдал Алексея Каллиму — кстати, «Адидас». Мишу Most не отдал, «Статью Конституции». Они две работы взяли — одна у меня осталась, которая прямо очень. Две картины я даже из дома взял, снял со стены.

Я видела: у вас в коридоре гвоздики голые. 

Ты отдавай то, что нужно людям, а не то, что «возьми, боже, что мне негоже». Как рассуждают? «У меня есть искусство, которое мне на фиг не нужно, поэтому отдам-ка я и еще скажу: дар Третьяковке сделал». Зачем это? Ну, неинтеллигентно, я бы сказал.