AES + F: безжалостные пророчества

Татьяна, Лев, новость об учрежденном вами гранте была самой читаемой на сайте The Art Newspaper Russia в ноябре прошлого года. Что это за филантропический проект?

Лев Евзович: Этот грант предназначен российским художникам, уже достигшим определенных успехов в профессии, которым для развития карьеры необходимы контакты с коллегами из разных стран, галеристами и кураторами. Грант обеспечит им студию в программе ISCP — самой знаменитой и уважаемой международной арт-резиденции в Нью-Йорке — и место для проживания там в течение трех месяцев. Мы просто понимаем, насколько такого рода опыт важен для художника, и видим отсутствие у наших молодых коллег возможностей его приобрести: из нашей страны в резиденцию ISCP никто не ездил лет 15.

Разве принято, чтобы художники спонсировали художников?

Л.Е.: Многие художники в разных странах учреждают разного рода арт-резиденции; на Западе это делается уже полвека как минимум. Вообще, у художников существует традиция помогать коллегам. Это видно и по разным грантовым фондам, которые в свое время были созданы Энди Уорхолом, Робертом Раушенбергом, Дональдом Джаддом и другими. И в ISCP ряд резиденций для молодых американцев поддерживается их старшими американскими товарищами. Мы хотим дать возможность и российским художникам присутствовать в международном контексте, центром которого по-прежнему является Нью-Йорк.

Вам в свое время кто-то подобным образом помогал?

Татьяна Арзамасова: Да, мы много раз работали в арт-резиденциях в Европе и США в 1990-е. Например, в 1998 году жили в мастерских Cité internationale des arts в Париже. Попасть туда нам помогла Ольга Свиблова. Там нашу студию навестил неприметный человек в кожаной куртке, увидел «Исламский проект», сказал, что смотрит на мир так же, — в результате наши работы были включены в альбом Cream: Contemporary Art in Culture издательства Phaidon (1998), посвященный ведущим художникам мира нашего поколения, и мы получили приглашения на многие международные выставки. Навестившим нас тогда куратором был Хоу Ханьжу, сейчас он директор музея MAXXI в Риме. 

«Исламский проект» был сделан с большим реверансом в сторону мусульманской культуры. Но за последние 20 лет произошло нечто противоположное: на нефтяные деньги страны Ближнего Востока построили себе небоскребы, открыли филиалы мировых музеев, учредили университеты и бизнес-школы, как на Западе. Кто кем в результате оказался очарован?

Л.Е.: В «Исламском проекте» мы спорили как раз с тем, что западные ценности и эстетика распространяются по всему миру. Нам хотелось показать параллельный процесс глобализации, когда ислам в самых разных своих проявлениях, в том числе культурных, проникает на Запад. Мы размышляли не о современном Ближнем Востоке, а о западном мультикультурализме. За последние десятилетия в общественных настроениях приятного европейского прогрессизма и гуманизма стало меньше, а страха перед будущим — больше, что привело к популярности правых националистических партий и политиков типа Дональда Трампа.

Почему, нащупав золотую тему мультикультурализма, вы вдруг резко повернули в сторону глянцевой эстетики, юности и красоты?

Л.Е.: В какой-то момент культ юности и красоты — все то, что относят к понятию глянца, — стал очевидным общественным фетишем, и нам было интересно исследовать этот феномен. Непосредственно мультикультурализму у нас посвящено несколько проектов, в том числе «Европа, Европа» (2008) и недавний Mare Mediterraneum (2018) — о миграции. Оба проекта — серия фарфоровых скульптур. Но эта тема лишь часть нашей практики. Вообще, все наши проекты — это социальный психоанализ. Используя комплексы, страхи и подсознательные желания общества, мы хотим фрустрировать зрителей невозможностью этического выбора, чтобы они проработали свои стереотипы и пришли к более глубокому пониманию сегодняшних проблем.

Одна из первых фотосессий с детьми называлась «Лесной царь». Это персонаж древнего, дохристианского мифа о чудовище, которое похищает красивых детей, уносит их в лес и там убивает. Мы его сравнили с современными медиа, которые тоже «крадут» детскую красоту и сексуальность, используя ее в своих целях — в спорте, рекламе, политике. Все это довольно лицемерно: табуируя педофилию, общество в то же время поощряет различное использование детских образов. 

Т.А.: Основное в «Лесном царе», как и в «Исламском проекте», — тема «другого». Детство и юность — забытое «другое», которым мы сами были. Со взрослых же позиций мы смотрим на подрастающие поколения как на жителей будущего, где нас нет. Образ ребенка вызывает тревогу...

Л.Е.: Но сама по себе эстетика глянца для нас перестала быть актуальной в начале этого десятилетия. Мы всегда работали с современным визуальным потоком (медиа, игры, новости, кино, сериалы), фрагментами самых разных культур, со всем тем, что образует сегодняшнюю глобальную мифологию и нашу социальную реальность, которая ощущается как немыслимая и нездоровая галлюцинация. В эпоху Трампа и Путина политика, которая вчера казалась неприемлемым абсурдом, сегодня уже общее место, в котором люди живут.

Ретроспективно вашим работам можно дать десятки объяснений. Но как вы их придумываете, от какой конкретики отталкиваетесь? Я слышала, идея «Пира Трималхиона» пришла к вам во время отдыха в Египте.

Т.А.: Мы отдыхали в Hyatt. Роскошный отель, парк, спа, пляжи с массажными столами. А на стенах — роспись, скопированная со стен усыпальниц в Долине Царей, изображающая пеленание мумии — обряд отверзания глаз и уст, когда из усопшего вынимают все внутренности. И мы заметили, насколько массаж удивительно напоминает обряд пеленания мумии. «Пир Трималхиона» — про то, как современный культ удовольствия походит на культ смерти и насколько чрезмерные удовольствия и нарциссизм граничат с депрессией.

Л.Е.: Эстетику фотографии, моды и рекламы мы апроприировали для выражения иллюзорного глобального процветания «нулевых». Тогда многим казалось, что праздник жизни никогда не кончится, и в то же время этому сопутствовало ощущение близкой катастрофы. «Пир Трималхиона» был начат до кризиса 2008-го, а показан публике сразу после него.

А Allegoria Sacra?

Л.Е.: Наша Allegoria Sacra — это свободный оммаж картине Джованни Беллини, на которой, по одной из версий, изображено чистилище, где мы видим христианских святых, античных персонажей и даже небольшую фигуру мусульманина в левом углу. Мы решили, что современный аналог чистилища — международный аэропорт. Там встречаются многодетная семья мигрантов из Северной Африки, лесбийская пара, усыновившая черного мальчика, студент-турист с экзотическим пирсингом в виде стрел, гомосексуальная пара с девочками-близнецами, утомленный полицейский с бородой и мечом, похожий на апостола Павла, китайские бизнесмены с красными лопатами и другие персонажи. Это сюрреалистический аэропорт, где оказались самые разные люди…

Т.А.: Самолеты не летают, и все застряли там в бесконечном ожидании вылета. Разные персонажи видят разные сновидения. Как в сериале Lost, где самолет разбивается в джунглях, потом идет 100 серий невероятных приключений, а в финале оказывается, что все давно погибли и мы наблюдали их предсмертные грезы.

Вы пишете путеводители по своим работам — для понимания нюансов?

Т.А.: Какие-то объяснения есть в каталогах и на нашем сайте. Но при этом наша идея состоит в том, чтобы зритель сначала смотрел и сам интерпретировал имиджи. Для нас образ первичен, а текст вторичен.

Ваши работы напоминают Ларса фон Триера, начало «Меланхолии».

Л.Е.: Скорее, некоторые его фильмы, и не только «Меланхолия», напоминают наши работы. Сравните даты создания. Например, в «Пире Трималхиона» в 2008-м мы сняли белую женщину в эротической сцене с двумя черными мужчинами. И в «Нимфоманке» (2013) у Триера похожие герои, и даже мизансцена похожа. 

Т.А.: И у Паоло Соррентино многие образы в фильмах почти буквально совпадают с нашими: розовые фламинго — в La Grande Bellezza («Великая красота», 2013. — TANR), взрывающиеся вулканчики, падающие с моста грузовики в Loro (2018)... Мы смотрим на это миролюбиво и даже с удовольствием. Художники одного поколения и схожих взглядов на мир могут находить похожие образы.

Вам не кажется, что за последние лет пять мир сильно изменился: роскошь не в моде, на повестке разумное потребление и охрана окружающей среды? Тот, кто раньше копил на сумочки, сегодня увлечен раздельным сбором мусора.

Л.Е.: Это правда, мир изменился, и мы в своих проектах тоже меняемся.

Поговорим о вашей многоканальной HD-инсталляции Inverso Mundus.

Л.Е.: Если «Пир Трималхиона» — это проект, посвященный 2000-м годам, то Inverso Mundus («Перевернутый мир») уже про 2010-е.

Т.А.: Мы взяли за основу средневеково-ренессансный лубок, карикатуры-перевертыши: ученик наказывает учителя, всадник тащит на спине осла, свинья вспарывает брюхо мяснику, рыбы летают в небе и так далее.

Это такая игра в бисер?

Л.Е.: Это как раз предчувствия и размышления о новом миропорядке и ценностях, правых и левых, «желтых жилетах», защите животных (в смысле — свиньи), экологии, опять же, о борьбе поколений, о волне подросткового экоактивизма, направленного против бездействия нашего поколения по отношению к изменению климата, о Грете Тунберг, о новом неравенстве, о бедных и богатых. Что касается отказа от роскоши и новой скромности-аскезы — в Inverso Mundus есть сцена, в которой богачи (члены совета директоров корпорации) безропотно отправляются на помойку, а места в офисе занимают их нищие двойники, и потом эти нищие подают милостыню богатым... 

Вы хотите сказать, что социальная справедливость недостижима?

Л.Е.: Мы хотим сказать, что эти карикатуры-перевертыши и есть новая норма. Например, сцена инквизиции. Известно, что в прошлом мужчины-инквизиторы наказывали женщин-ведьм за их сексуальность. У нас наоборот: дамы в вечерних платьях пытают прекрасных юношей.

Ага, у вас феминизм — новый тоталитаризм.

Т.А.: Нас занимает реакция социума на движение #MeToo. Об этом и последняя наша работа — опера «Турандот» для Театра Массимо в Палермо, гротескная антиутопическая версия феминизма. (В феврале в Петербурге будет показана видеоинсталляция на основе сценографии оперы с новой музыкой Владимира Раннева. — TANR.) Гротеск в данном случае показывает абсурдность страхов консервативного общества перед женским реваншем. Действие оперы перенесено в технофеминистское будущее, где в 2070 году Турандот правит в столице глобальной империи, которой стал Пекин. Принцесса мстит мужчинам за харассмент, которому подверглась ее бабушка (а это события нашего времени). Претендентов на ее руку систематически пытают и казнят роботы. Но после того, как Турандот полюбила Калафа, наступает эпоха всеобщей любви между людьми всех гендеров, роботами, животными, растениями…