«Такое невозможно больше нигде — только здесь»

В Новом Манеже 4 июня открылась выставка Лаборатории Дмитрия Крымова, художника и режиссера, чьи спектакли фактически составили новый, не существовавший доселе в отечественном театральном искусстве жанр. Актеры и художники работают в этом театре вместе, декорации временами создаются у нас на глазах, а тексты ролей не повторяют буквально известные пьесы, но рождают ассоциации с классикой, куда более надежные, чем иные традиционные постановки.

Действительно ли сначала выставка будет открыта для детей?

Да, у нас появилась такая идея. На два дня. Без взрослых, только для детей — больших, которые уже кое-что понимают.

Какие спектакли там задействованы?

Все — мы сделали их 16 или 17 за девять лет. Будет даже один спектакль, поставленный со студентами Верой Мартыновой, моей ученицей.

Вера Мартынова вместе с Марией Трегубовой, еще одной вашей недавней студенткой, сегодня художники вашего театра. А Вера еще и главный художник «Гоголь-центра».

Да, и мне очень нравится то, что она там сделала, это новое пространство.

Еще незаконченное...

И мне эта незавершенность нравится. Очень неуютный когда-то зал Театра им. Гоголя она совершенно изменила.

Вернемся к выставке. У вас ведь есть уже некоторый выставочный опыт, и успешный: в 2007 году вы делали российскую экспозицию на Квадриеннале в Праге и получили за нее главный приз. Как вообще это выглядело?

Симпатично, как мне кажется. Хотя я не мерил эту симпатичность ценностью награды и был бы доволен, даже если бы мы не получили ничего.

Это правда, что в павильоне шел дождь?

Там не дождь шел — там вода капала. Это была обычная комната с протекшим потолком, и внизу стояла вода — без калош нельзя было войти. У входа калоши стояли, огромные, и зонтики. И всюду были графинчики, бутылки, в которые тоже капала вода… А макеты спектаклей, как бы спасая их от воды, мы поставили на постаменты, собранные из старых венских стульев и книжек.

И вы все это придумали?

Вместе с моими третьекурсниками. Экспозиция России называлась Наш Чехов: 20 летиспустя, и там было много спектаклей — Давида Боровского, Сергея Бархина, Олега Шейнцисаии других.иИз наших были Торги Веры Мартыновойии Маши Трегубовой. И именно экспозиция,иа не сами макеты спектаклей получила «Золотую тригу». Мы, как сказал когда-то Хрущев, и «показали им кузькину мать» — постучали калошей по трибуне…

Вы учились как художник — слово «сценограф» тогда ведь еще не употреблялось?

По-моему, Олег Шейнцис использовал его впервые. Во всяком случае он первым из нас на афише стал называться сценографом. Я никогда не использую это слово, имея в виду себя или своих учеников.

Хочется понять разницу. Это более высокий статус? Раньше был художник театра, который реализовывал замысел режиссера и едва ли имел какое-то право на самостоятельность…

Имел, конечно.

Но у вас-то, по моему ощущению, зрительный ряд решает все.

Ну да, сначала актеры у нас были гостями. Да и сейчас, в общем.

Они об этом знают?

Боюсь, что догадываются.

Но функции художника в театре изменились?

По-моему, в театре все изменилось. Он ведь делается не для абстракции, а для тех людей, которые приходят. А они изменились сильно: такие опытные, такие искушенные. И уже не может быть театра, как во времена, когда никто не видел американского кино и когда laterna magica (волшебный фонарь, оптическое устройство для проектирования изображения на экран. — TANR), век которой давно закончился, казалась здесь пределом технологии и смелости. Чтобы сегодня достать до печенок человека, сидящего в зале, нужны другие способы, во всяком случае более разнообразные, чем те, что использовали все, и мы тоже, раньше. Мне кажется, сейчас идет период поиска средств: найти новые средства, не потеряв душу. Не увлекаться ими, забыв про душу, но и не думать, что русская душа выражается только в старом МХТе или в актере, которому дай 20 минут — и он тебе перевернет мир. Этого может не случиться.

Почему вы вообще пошли в художники? Рисовали хорошо?

Я пошел в театральные художники. Я не учился в художественной школе, а в театральные художники пошел по простой причине: после школы я должен был идти в армию. Подготовки для Суриковского института у меня не было, и мама сказала: «Иди в Школу-студию МХАТ, там мы договоримся, тебя возьмут». И — сейчас уже можно об этом сказать, потому что две недели назад умерла Инна Соломоновна Правдина, преподававшая русскую литературу в Школе-студии МХАТ (ей было около 90 лет), — она назвала маме тему сочинения. Я впервые об этом говорю, уже никто Инну Соломоновну за это не прищучит, а Бог ей простит, я думаю. Тема была — Образ Павла Власова в романе Горького «Мать», и я написал все заранее и выучил до запятой, потому что плохо писал, с ошибками. Просто из мозгов переписал, и мне поставили «четыре». Если бы не она, я бы не поступил. Замечательная женщина была, очень интересная, честная. И независимая, ироничная. Чтобы русскую литературу преподавать с такой долей иронии!.. Я помню, как сдавал Воскресенье Толстого, не читая роман. И все говорили «Катюша», «Катюша», а мне было неудобно так фамильярно — и я: «Катя». А ее у Толстого нигде Катей не зовут. Инна Соломоновна раскусила, что я не читал, и... посмеялась.

Вы сами давно учите студентов. И теперь это уже не только сценографы, но объединенный художественно-актерско-режиссерский курс.

Да, актеры нашего курса сейчас участвуют в моем спектакле, и режиссеры работают в тесной паре с художниками. Иногда они даже забывают, кто есть кто, а про некоторых я забываю, кто он — режиссер или художник. И это дает свободу, которая, по-моему, не в том, чтобы знать, что ты художник и по твоим эскизам делают декорации, а ты смотришь за этим и переживаешь, если вдруг режиссер во время репетиций что-то поменял, потому что у тебя такая слаженная картина в голове. На самом деле он делает главную работу, а ты должен соучаствовать каждую секунду. Потому что, как писал Питер Брук, чем позже художник примет решение, тем лучше. Вопреки всем нашим установкам. Художник должен идти в поисках вместе с режиссером.

Вы — и художник, и режиссер.

Нет. Я не художник своих спектаклей. Художникам надо идти со мной и с артистами, каждую репетицию продвигаясь…

Насколько важно, чтобы спектакль был не то чтобы актуальным, но чтобы там присутствовал запах времени

А его не может не быть: спектакль-то сделан сегодня. Если пирог черствый, это уже не пирог. Если из холодильника вытащили позавчерашний, его просто есть никто не будет.

Но у вас присутствует запах не только сегодняшнего момента, но и совсем других эпох.

Я абсолютно убежден, что, конечно, можно создавать современное произведение, используя запахи разных времен. Недавно я смотрел один спектакль. Хороший. Но там няшних газет. Это хороший спектакль, но он пахнет газетной краской. Сделал его очень способный и в чем-то даже симпатичный мне режиссер, я у него могу поучиться чему-то. Но... Хоть бы передвинуть поплавок, где глубже, а ты ловишь на 10-сантиметровой глубине. На 10 сантиметрах много можно поймать, но — мальков. Стоит закинуть удочку туда, где водится крупная рыба.

Название «Лаборатория Дмитрия Крымова» придумал…

Анатолий Васильев (режиссер, создатель театра «Школа драматического искусства». — TANR). Он придумал, позвал нас со студентами в лабораторию, и я ее сделал. Мне нравится это название — место, где ставят опыты. Я люблю тех, кто со мной в Лаборатории, этих мальчиков, девочек, мужчин...

У вас Шостаковича в «Опусе № 7» играет девочка — Анна Синякина, замечательная. Но почему девочка?

Видимо, мальчика подходящего не нашлось.

Сколько всего людей в Лаборатории?

Не считал. Но это же не формальная организация, у нас нет штатного расписания…Постоянных актеров человек 12, есть еще студенты, есть те, кто участвует в отдельных спектаклях…

На сайте Лаборатории вместе с актерами, музыкантами и сотрудниками театра упомянуты великие, которых нет уже. Ваши родители (режиссер Анатолий Эфрос и театровед Наталья Крымова. — TANR), Давид Боровский. И Веласкес…

Это шутка, конечно, но и попытка сказать: мы не сегодня родились, вот откуда мы. Как можно не считать Веласкеса Станиславским, не по театральной — по художественной линии? Я недавно был на выставке в Нью-Йорке, в Коллекции Фрика, где собраны такие живописные перлы, главные картины великих художников, и вот там — Веласкес. Это же мазня, великолепная мазня, если смотришь на расстоянии 20 сантиметров: намазал, лицо немножечко прорисовал… А отходишь — и видишь божественные переливы, тончайшие кружева. Потрясающая деталировка, просто написано большой кистью. Абсолютно театральный ход!

К которому и вы прибегаете. У вас тоже из вроде бы не связанных друг с другом штрихов в какой-то момент складывается картина. Вы могли бы ставить представления на площадях.

Это иллюзия. Ни один наш спектакль я бы не повез даже на фестиваль, происходящий на открытом воздухе. И подобные предложения, которые поступали нам уже не раз, я всегда отклонял. Потому что наши спектакли рассчитаны по миллиметру: где что лежит, где свет, — так что под небом я никогда не сделал бы ничего. Там более свободно, в хорошем смысле, не обязательно все должно быть детально расписано, потому что ты не знаешь, какой будет свет, пойдет ли дождь. Но наши спектакли сделаны иначе. Об этом, собственно, и будет выставка — о том, как мы работаем. Мы не выставляем там какие-то свои законченные вещи. Выставка будет о нашем стиле работы и стиле жизни, о стиле Лаборатории, о том, как мы живем, как придумываем спектакли. О том, какие мы. Там будет не результат, а процесс? Да, такой недоделанный процесс. Как будто мы вышли — и всех пустили в здание, где мы работали. Такого нет, конечно, это образ, потому что мы все работаем по разным углам, даже когда вместе собираемся, но образ именно такой.

Кто предложил сделать выставку?

Музей театрального искусства им. Бахрушина. Это была их идея — от таких предложений не отказываются. Тем более что я очень люблю Бахрушинский музей и испытываю почтение к нему, ко всему, что там собрано, к этой такой домашней коллекции. И если в Третьяковской галерее, несмотря на то что собрание Третьякова висит в том же помещении, от этой домашности не осталось и следа, то в маленьких тесных помещениях Бахрушинского музея этот дух до сих пор жив. И у меня есть еще моя собственная домашняя история: мама в детстве собирала фотографии актеров МХАТа, и они лежали в одном из ящиков у нас дома. Теперь мы хотим соединить в экспозиции этот музейный дух и старые фотографии непонятных людей, живших и умиравших на сцене, с новым пространством.

Таким современным…

…И таким вольготным. Как оказалось, на месте здания Нового Манежа — бывшей электростанции — когда-то был монастырь, и вокруг него — яблоневый сад. Почти вишневый… А Бахрушинский музей дает на выставку совершенные раритеты, скажем стол Станиславского, и наши рабочие столы будут начинаться с его стола. Или представьте себе: в ящиках — какие-то наши костюмы, и вдруг — костюм Чехова… Понимаете, это нигде больше нельзя реализовать. Можно сделать за границей все что угодно, но вот что-бы выставка на том самом месте, где был этот почти вишневый сад, — такое невозможно больше нигде, только здесь. Конечно, это не значит, что экспозиция будет буквально так выглядеть, — мы придумаем что-то свое.