Валерий Кошляков: «Пространство диктует темы, диктует образ»

Выставка российского художника Валерия Кошлякова включена в программу парижской ярмарки современного искусства FIAC. Место выставки — Réfectoire des Cordeliers, базилика францисканского монастыря возле Сорбонны, ставшего после Великой французской революции частью зданий Школы медицины. С 2004 года церковь принадлежит парижскому Музею современного искусства и используется для спектаклей, лекций, выставок.

Вы прославились архитектурными образами; ваш любимый материал, картон, имеет толщину, объем и собственный цвет. Что вы делаете на этот раз во францисканской базилике?

Здесь будет не картон, а живопись традиционная на холсте. Незачем заменять архитектуру архитектурой. Мне нравится интерьер базилики с деревянными балками на потолке, колоннами, заложенными окнами. Я решил разместить там огромные холсты — видите, они едва помещаются в мастерской, хотя потолок здесь под 5 м — с фрагментами живописи, как будто бы уже утраченной, не раз реставрированной. Такие остатки прежних заказов неизвестных академиков художеств.

Вы хотите заново церковь расписать?

Нет, она и не была предназначена под роспись. Алтарь сейчас закрыт, на его месте — стена. Все-таки здание давно перестало быть церковью, в нем был и склад, и учебные докторские классы. Но в основном зал не тронут, и в этом все удовольствие. Разве что новый пол, его настелил музей, которому это принадлежит уже лет десять.

Но все же, раз темы вашей живописи религиозные, разве это не попытка вернуть зданию сакральность? Вон у вас, например, Адам и Ева.

Но они же не уходят из рая — они в него возвращаются. Старые, обрюзгшие, не узнают местности. Как это я могу вернуть сакральность католическому храму? Вот еще! Вы зайдите сейчас в Париже в настоящий католический храм. Пустота, мыши, высота, витражи, несколько спящих бомжей и одна старушка молится. Забытый мир! А ведь когда-то над ним работали художники, даже если и халтурщики, уж больно мастеровитые. Есть и социальные моменты. Вдруг вы видите мемориальный портал с именами погибших на войне, благодарственные таблички, какие-нибудь современные воззвания. И на стенах — академические заказы, аллегорические картины. Добродетель. Милосердие. Государственные и церковные заказы.

Похоже, вы к ним испытываете симпатию. А мы ведь решили раз и навсегда, что госзаказы — это гадость, пропаганда и халтура. Нет?

Это вы так решили. Для меня вопрос один: живопись — не живопись. У нас тоже были такие художники. В моей советской молодости. Я это помню. Причем они жили в эйфории искусства. Тысячи художников. Это сейчас они никто, а тогда-то они были творцы. Они преподавали в институтах, в училищах, работали в местном Союзе художников и считали себя равными гениям. Они покупали альбомы Боттичелли и Тициана как  родственников и коллег. И главное, у них была возможность так существовать. За счет заказов, которые совсем не обязательно должны были быть богатейшими, или за счет жены в крайнем случае. Изысканнейшая ситуация, в которой они проживали целую жизнь, самое счастливое время. Холили их и лелеяли. Ну бывает, на зональную выставку не взяли — ну и хрен с ней!

Может быть, для вас советское искусство — такой же заброшенный храм?

Святых-то там не было, правда. Но насчет советских художников я вам скажу, что эти ребята, провинциалы, не витали в облаках, не знали, что такое заграница, какие там бывают музеи и галереи, но умели в тысячу раз больше тех художников, которые сейчас в моде. Потому что у них была база, вера, независимость. Они это могли себе позволить. Богатой жизнью жили. Я помню, как тебе дают, к примеру, написать фон к большому агитплакату. Или руку. Никакой ответственности, никакого выставкома, никакой тебе цензуры. Рисуешь себе, то есть ему, руку, и 120 руб. тебе дают. Месячная зарплата. А дальше делай что хочешь: хочешь — авангардизмом занимайся, хочешь — пей.

Вы это застали?

Конечно. Я учился в Ростовском художественном училище имени М.Б.Грекова, нашего земляка. Окончил учебу с перерывом на армию и поехал по распределению в казачью станицу. Я там был директором народной картинной галереи. Читал лекции на фермах, помогал собирать урожай винограда и писал по два этюда в день.

И все это было возможно в станице? А откуда вы, например, брали материалы?

С материалами стало трудно в свободное время, а тогда в город за ними ездил, у меня много было знакомых. Ну и ко мне на этюды приезжали видные алкаши из Союза художников — вина попить, рыбы покушать — и, уезжая, все оставляли: белила ценные, холсты загрунтованные. Потом отчитывались: написано 20 портретов рабочих, 15 пейзажей. Никто их не торопил, никакой куратор над ними с палкой не сидел. Уникальное
время!

Да, приятно вспомнить. Но, если это так незабываемо, вы могли бы сделать, как у Кабакова на недавней его выставке, какие-то псевдосоцреалистические росписи. Обозначили бы, что вы русский советский. А то у вас вещи классические, в европейской традиции, как будто бы написанные задолго до вас и по другому поводу. И называется, стало быть, проект «Приношение», потому что вы их просто принесли?

Скорее, это такое живописное приношение. Это то, чему нас учили: искусству, итальянцам, голландцам, даже не Грекову. А если бы называлось «послание»?

Это еще понятнее: взяли вот и послали. Всю традицию, историю, всё такое.

Нет, традицию это как раз пусть Кабаков посылает. Пусть выступает с посланием. Потому что традиция — дело такое: ты ее посылаешь-посылаешь, а она не посылается. Очень глупо при этом выглядишь.

Но тут же как раз есть этот момент физического приношения. Вы делаете вещи некоего другого масштаба. Как будто бы они были частью декора какой-то гораздо большей церкви, а теперь нарезаны на куски и приспособлены здесь. Это остатки каких-то других добродетелей и милосердий, фрагменты, куски, произвольно настриженные.

Возможно, и так. Знаете, мы когда-то писали на кусках декораций (когда я переезжал в Москву, я привез с собой из своего театра ящик старых холстов от задников). Или на отрезках советских транспарантов — лишь бы лозунг не вылез. И все равно, когда ты пишешь на старых холстах, у тебя есть ощущение, что ты не первый, что и до тебя многое было сказано. Здесь у меня свежий холст и чистые подрамники, но ощущения я хочу такого, что все это было написано, потом содрано, потом поновлено, потом опять переписано и заброшено. Вот, собираем куски, несем в церковь.

Вы же были членом Союза художников СССР? И как раз даже не живописцем, а художником-монументалистом?

Когда я вступал в союз, мне написали рекомендацию Никонов и Андронов. Они мне так сказали: «В живописную секцию тебя не захотят взять, иди в монументалисты. У них заказы побольше, и мастерские им большие дают».

И как? Дали мастерскую?

Когда меня приняли, я тут же встал в очередь. Был тогда 65-м. А недавно я приехал в Москву и проверил свою очередь на мастерскую: так я уже 63-й!

[[img3]]

Но вообще-то правильно они вас записали. То, что вы делаете, — это ведь и есть монументальное искусство — работа с интерьером, тем более церковным. Как это там? «Так храм оставленный — все храм…»

Только «кумир поверженный» — это не бог, а искусство, культура. Все это утрачивает актуальность, теряет смысл и ценность. Нам еще кажется, что мы его кое-как понимаем, а новым поколениям оно вовсе ничего не говорит. А при всем при том остаются факты самого искусства: холсты, скульптуры. Что с ними делать? И вот они работают для нас, хотя уже и безадресные, ни про что и ни для кого. Такое вот послание.

Вы считаете, что его получат и прочтут во Франции?

Мне кажется, что им оно и адресовано. Я поражен тому, как быстро французы забыли о том, чем богаты. Невероятное искусство, офигительная история, столько сделано — и никому не нужно, всем наплевать. Моя мастерская — в пригороде, населенном всяким случайным народом. Это район арабский, африканский, безо всяких романтизмов Энгров и Делакруа. Спросите у любого из тех, кто здесь ходит по улицам, что они знают о классическом французском искусстве. Думаете, они вам про Коро расскажут? Да они вопроса не поймут!

Не поймут и, скорее всего, обидятся.

Конечно! Я делал выставку в прошлом году о том, как французы забыли самих себя. Это была инсталляция из выброшенной мебели, такой, понимаете, народного вкуса. И на нее я поставил скульптуры французских маршалов, покоцанные изрядно. И все это на фоне огромного французского флага. Тут же столкнулся с проблемой, что эти темы здесь не просто не используются, а за-преще-ны! Мне куратор с редактором известного журнала говорят: «С ума сошел? Ты что, хочешь быть обвиненным в шовинизме и национализме? Карьеру себе хочешь испортить?» И это профессионалы, которые должны защищать свободу художника — это раз — и болеть за французскую культуру — это два. А я смотрю на них и не понимаю, где я нахожусь и с кем говорю…

Положите партбилет?

Вот-вот, «положите партбилет»! Ну, партбилета у меня не было и нет, положить нечего, но я не могу понять, как такое может быть. Вчера он мне пел одну песню: делай, как хочешь, художник всегда прав, — а сегодня он мне говорит: нет-нет, мы так не договаривались.

Но, может, спроси францисканцев, создателей Réfectoire des Cordeliers, про искусство, они тоже бы пожали плечами, простые бедные ребята, одной веревкой подпоясанные, «кордельеры», словом.

Они все равно понимали, что искусство может Богу служить. Им так объясняли, как нам когда-то объяснили. И кстати, мне очень нравится, что выставка в церкви, а не в галерее.

А чем вам не нравятся галереи? Тем, что там богатеи искусство за деньги продают?

Да не в этом дело. Я галереи люблю и работаю с ними. Я о пространстве говорю. Галерея — это такой заданный формат. Все, что ты повесишь на фоне белой стены, будет одинаковым. Импрессионисты красили стены, красили рамы — все забыли об этом. Сейчас белые стены стали общим местом, это такое бездумие музейных кураторов, которые не думают о конкретной работе, о конкретном авторе, им нужно пространство, которое съест все, что ни повесь. А тут совсем другое. Пространство диктует темы, диктует образ. На то и живопись, на то и живописцы, и я к этой профессии с огромным уважением отношусь. Это вне моды, вне времени, вне всего. Как в церкви, ей-богу.
Парижский музей современного искусства, Réfectoire des Cordeliers (при поддержке галереи Pechersky)
Валерий Кошляков. Приношение
24 октября — 16 ноября