«Костаки сам был ошеломлен русским авангардом — тем, что открыл и собрал»

Коллекционер Валерий Дудаков рассказал TANR о своих встречах с Костаки, о его принципах собирательства, интуиции, отношениях с художниками, искусствоведами и властью. Все работы, которыми проиллюстрирована эта статья, переданы Георгием Костаки Третьяковской галерее.

Коллекция

Что собирал

Первые шаги в коллекционировании Георгий Костаки сделал в 1930-е годы, тогда он собирал фарфор, хрусталь, малых голландцев. Сам он в книге воспоминаний четко называет дату, когда им якобы была куплена первая работа авангардистов, — 1947 год, но я не уверен, что так и было. Мне кажется, что это произошло несколько позднее; скорее всего, это была все-таки середина 1950-х, уже после смерти Сталина. Вся плеяда, с которой я волею случая дружил, — и Яков Евсеевич Рубинштейн (знаменитый советский коллекционер русского авангарда. — TANR), и Абрам Филиппович Чудновский, — все начали собирать в 1950-е годы. Может быть, раньше что-то случайно и попадало, вроде Кандинского и Шагала, но это было не собрание, а так, эпизодические вещи. А художники-нонконформисты, которые были воспитаны, между прочим, в своих абстрактных работах на отвратительных репродукциях из журналов «Америка» и «Англия», о чем они стыдливо умалчивают и не хотят даже вспоминать, — они до 1962 года собрания Костаки не видели. Никакого авангарда они вообще нигде не видели, потому что в запасниках это не показывалось. Историк искусства Игорь Наумович Голомшток вспоминает, что в 1946-м, когда они были студентами искусствоведческого отделения, все, что им в запасниках — или Третьяковки, или Русского музея — показали, было до «Мира искусства» включительно, ничего левого они не видели.

По сути дела, где-то до середины 1960-х годов даже Николай Иванович Харджиев, даже Дмитрий Владимирович Сарабьянов (выдающийся советский искусствовед, специалист по русскому искусству рубежа XIX–XX веков. — TANR) не верили в то, что можно собрать русский авангард. Харджиев даже отговаривал Костаки, говорил: «Георгий, это же мура! Что ты там занимаешься какойто ерундой? Ну собирай своих голландцев. Ну зачем ты? Это же все мертвое уже, никому абсолютно не нужно и при нашей жизни никому не будет нужно». Никто не представлял, что это когда-либо возродится, ведь первая выставка даже не авангардиста, а просто левого художника, Петрова-Водкина, состоялась в 1970 году. Многие из тех, кто продавал ему эти работы, и дешево продавал, конечно, думали, что надули грека, который даром никому не нужное барахло покупает. Все мы, коллекционеры — и старшее поколение, и более молодые люди типа Соломона Шустера, — заболели этим только к концу 1970-х годов, и даже тогда только благодаря Костаки поняли, что авангард что-то собой представляет.

Интуиция

Костаки был человек малообразованный, и все, что было связано с его коллекционированием, — это все интуитивно. Правда, у него была хватка, доставшаяся от отца, который был весьма обеспеченным и ссужал деньги грекам, иногда они даже не возвращали ему. Кстати, отец Георгия Дионисовича в 1930-е годы занимался еще и тем, что спасал церковные ценности — ризы, иконы в окладах, многое он сумел даже перебросить на греческий остров Закинф. Он был человек верующий, религиозный, что передалось и сыну. В отличие от большинства собирателей, Георгий Костаки все-таки в глубине души был православным, отсюда и его увлечение древнерусским искусством.

 Домашние лекции

Впервые я попал к Георгию Дионисовичу на лекции, которые Костаки органи-зовывал для сотрудников фирмы «Мелодия» (в 1973—1980 годах Валерий Дудаков был главным художником «Мелодии». — TANR). И для звукорежиссеров, и для музыкальных редакторов он проводил такие вот журфиксы в своей квартире на проспекте Вернадского — вот в этой огромной, из 11 или 12 комнат, забитых битком, снизу доверху. Мне кажется, что такая идея была воспринята все-таки от Якова Евсеевича Рубинштейна — тот был первым коллекционером, который решил популяризировать свое собрание. Коллекция Костаки стала публичной только с середины 1960-х годов, даже ближе к концу десятилетия.

Лекции Георгия Дионисовича были ужасно косноязычные, минут на 40–45. Говорил он очень эмоционально, размахивая руками, бесконечно приводя какие-то сравнения, причем все это было на уровне личного отношения. Попову, кроме как ласково, «Любочка», он не называл. На одной из таких лекций он рассказывал, как купил, например, сразу много работ как раз Любови Поповой. Он познакомился с братом художницы, которая умерла в 1924 году, во время работы выставки. И наследство ее было поделено на две части. Одна досталась отцу Дмитрия Сарабьянова, который был известным ученым, занимался архитектурой, а вторая часть попала к архитекторам братьям Весниным, которые дружили с Поповой. Но Костаки нашел брата Поповой, тот, в свою очередь, свел его со своим племянником, жившим на даче. И вот Георгий Дионисович приехал на эту дачу и вдруг увидел какую-то фанеру, забивающую с задней стороны лестницу, и подпись — «Попова». Он договорился с этим человеком, что привезет новую фанеру и эти проемы забьет, а все створки фанеры, записанные Поповой, заберет себе.

Или другая история. Он отдыхал на пляже — то ли в Гаграх, то ли в Сочи. И однажды какой-то человек рассказал, что в Киеве есть семья, в которой находятся работы Малевича. Костаки немедленно собрался с этого пляжа, сел на самолет и полетел смотреть. Однако там оказались работы не Малевича, а Маневича (Абрам Маневич, 1881— 1942, американский художник-модернист белорусского происхождения, учился вместе с Казимиром Малевичем в Киевском художественном училище. — TANR).

Любимые художники

У Георгия Костаки были свои любимцы среди художников, причем не козырные — не Малевич, Кандинский, Шагал, — а совершенно неожиданные: Иван Кудряшов (оренбургский художник-авангардист из круга Малевича. — TANR) и Климент Редько. Последнего Костаки всего просто на корню скупил, хотя вдова художника предлагала ему забрать даром. Иногда Костаки выбирал именно маргиналов из авангарда, а где-то интуитивно опередил оценки будущих исследователей русского искусства начала ХХ века. Так, Харджиев считал, что Родченко не художник, он же фотограф, а Кандинский вообще не русский художник, а немец и не имеет отношения к русскому искусству. Но Ко-стаки это не смущало, у него был свой взгляд на такие вещи, и порой художники второго-третьего ряда были ему гораздо милее, чем те, что стали уже столпами. Потому что Харджиев, например, говорил, что работы Поповой — это чистый плагиат, а Костаки считал, что Попова гораздо интереснее, чем Малевич. Хотя тогда еще и не было каких-то ранжиров для мастеров авангарда, четко выраженных определений: это первый ряд, а это второй ряд. Это даже ему помогало. Вот Розанова в 1918 году умерла, по сути дела ничего так и не свершив, но для Костаки это была очень важная художница, которая была приравнена к Малевичу. Или, например, Борис Эндер (и сестры Эндер), ученики Матюшина, — Костаки они почему-то были страшно интересны, все трое. Из художников он дружил с шестидесятниками, причем не с теми, которых всегда восхвалял, вроде Краснопевцева или Вейсберга. Нет, это был Владимир Николаевич Немухин, так сказать, свой человек для Костаки. Если что-то случалось, какие-то интересные события, он звонил ему в любое время дня и ночи, и Володя с удовольствием к нему приезжал. В частности, так произошло тогда, когда приехал Альфред Барр, легендарный директор Музея современного искусства (МoМА) в Нью-Йорке, и, по сути, провел ревизию коллекции Костаки.

Восприятие авангарда

Русский авангард был для Костаки цирковым чудом, фейерверком, ярко проявившимся и потом бесследно исчезнувшим, незаслуженно забытым. Он сам был ошеломлен тем, что открыл и собрал. Что касается оценок не эмоциональных, а формальных — более структурных, что ли, — то тут он не понимал ничего абсолютно, да и не пытался, кстати.

Костаки ездил за рубеж с выступлениями: его приглашали западные университеты читать лекции о русском авангарде и о его коллекции. Там он получал какието импульсы, которые давали ему возможность лучше ориентироваться в художественных ценностях, чем любой из наших искусствоведов. Ведь мы, профессиональные искусствоведы, окончившие университет в конце 1960-х — начале 1980-х, не знали ничего толком про русский авангард: кто там первое имя, а кто — художник второго ряда. Эти ранги установились более-менее после выставки Москва — Париж (состоялась в ГМИИ им. Пушкина в 1981 году. — TANR).

Признавал за авторитетов он только западных историков искусства, а советских искусствоведов, включая и Дмитрия Сарабьянова, и Александра Каменского, считал профанами, людьми, которые ни черта не понимают. Один говорил одно, другой — другое, третий советовал: «Да выбрось ты эту дрянь. Зачем она тебе нужна?», а четвертый восклицал: «Да, вот это гениально!» Костаки доверял только себе. Какое-то влияние на него оказывал Роберт Фальк до своей смерти в 1958 году. Впрочем, он и Фальку не доверял, недаром же его картины выбросил из своего собрания. Но это, правда, было уже под воздействием Альфреда Барра, когда тот приехал и сказал, что, мол, Древина оставьте, а остальное, весь ваш кубофутуризм, сезанизм — это никому не нужно. Западным специалистам доверял, потому что он представлял, какая мощная индустрия работает на эту пропаганду современного искусства на Западе. Он понимал, что Малевича открыли все-таки не в России, а, к сожалению, там.

Отношения с коллекционерами

Что касается его дружбы с коллекционерами, то она была довольно ограниченна. Можно отметить, пожалуй, Александра Леонидовича Мясникова, знаменитого врача-кардиолога. Они с Георгием Дионисовичем были партнерами, иногда даже вместе покупали. В частности, вдвоем они при-обретали работы Ивана Кудряшова, оренбургского художника, который возглавлял местный Вхутемас, но Мясников был более консервативным в своих коллекционерских пристрастиях. Дружил Костаки и с Соломоном Шустером, потому что Шустер любил и выпить, и погулять, и закусить, и был очень веселым собеседником. С Игорем Сановичем; меньше, правда, но тем не менее общался с Игорем Васильевичем Кочуриным, другом Сановича и Шустера. Ну и с многими другими. Он даже встречался с такими тяжелыми людьми, как Невзоров, допустим, или Буткевич, коллекционеры, но уже по делу, дружбы как таковой там не было.

Костаки и советский художественный рынок

Костаки часто покупал работы художника оптом, а потом менялся с кем-то, например с Яковом Рубинштейном, но продавал он все-таки больше иностранцам. Лучшие, на его взгляд, вещи он оставлял себе, с чем-то категорически не хотел расстаться, сколько бы ему ни сулили, например с картиной Климента Редько Восстание (сейчас находится в собрании ГТГ. — TANR). В отличие от советских коллекционеров, Костаки был в курсе цен на европейском художественном рынке и оперировал суммами в долларах. Мы же на 2 доллара не продавали — избави Бог! — не впускали в свой круг валютчиков. В нашем сообществе, таком небольшом (15–20 известных коллекционеров, московских и ленинградских), существовало табу на тех людей, социальный статус и источники дохода которых мы не знали. Костаки достаточно рано понял, что можно извлечь выгоду, продавая журналистам и дипломатам. И на самом деле он всегда дилерствовал, у него уже в те советские годы были последние сведения о ценах на искусство на аукционах Sotheby’s и Christie’s. Рынок сбыта у него был прежде всего дипломатический и журналистский. Они очень часто на эту тему пересекались с Ниной Андреевной Стивенс (жена американского журналиста Эдмунда Стивенса, дружила с художниками-нонконформистами, опекала их. У нее был открытый дом, где она устраивала светские приемы и импровизированные выставки, которые посещали иностранцы, прежде всего сотрудники посольства США. — TANR), которая в какой-то степени помогала, в какой-то степени мешала ему — конкурировала. Это был рынок внешний, но вопросы вывоза его совершенно не интересовали. Он продавал, а кто вывозил — это уже их риски, понимаете? Он, по сути дела, контрабандой не занимался, в этом его обвинить невозможно.

Раздел и вывоз коллекции

Вопрос о вывозе коллекции Георгия Костаки был поставлен на отдельном заседании президиума ЦК КПСС через Владимира Семеновича Семенова, с которым Костаки дружил — по понятным причинам, так как они собирали один и тот же период. Во время раздела коллекции перед отъездом сам Костаки часто советовал му-зейщикам, какие вещи отобрать для передачи в музейный фонд. Например, насчет произведений Климента Редько это он и подсказал, посчитав, что это очень важный не только художественный, но и исторический факт, поэтому его надо оставить в Третьяковке. Он здесь не всегда лукавил, соблюдал интересы страны. Он понимал, что работы Малевича, Портрет Клюна, нужны в России. Он советовал иногда то, чего музейщики совершенно не знали, не понимали значимости произведений, и убеждал их в этом. Порой Костаки сам добавлял, вешал камень на собственную шею из-за своего русофильства, это была гражданская позиция. Костаки, по сути, проделал то, что должны были сделать музейщики, а те боялись, у них авангард хранился в запасниках, как на складе. Однако музейщики поступили хамски, потому что открылся конгресс ИКОМ в Третьяковке, был устроен закрытый показ очень небольшого количества работ из собрания Костаки, а его даже не пригласили на открытие. Он не попал и на открытие собственной части коллекции в Третьяковке.

Личность

Самоидентификация

Он считал себя русским человеком, между прочим. Никогда себя не ассоциировал с иностранцами. Хотя, как вы знаете, он работал сначала в греческом посольстве, в войну в финском посольстве три года отработал, а потом уже в канадском посольстве. Но считал себя русским. У него были и песни, которые он пел задушевно, и гитара, и немножко такого праздничества, скажем. Это была широкая русская натура. Россию он любил, но советскую власть терпеть не мог. Костаки не верил ни в советскую культуру, ни в советскую власть, ни в советское будущее — абсолютно. Он не предполагал, что здесь в течение 50–60 лет могут быть какие-то изменения положительные. Он не верил в будущее России, в целом во власть. Она его не то что напугала, а прижала до конца жизни. И даже когда уже вовсю шла перестройка, он не видел здесь каких-то серьезных перспектив. Он отчаялся, кстати, потому что грядут перемены. Как он это прогнозировал, я не знаю. Может, из своего личного опыта, может, из опыта Гражданской войны, которую пережил. Но он не верил в то, что здесь будут какие-то перемены на пользу человечеству, этого не было. Кроме того, в советском мире он был человек-изгой, и мне кажется, что весь авангард был для него протестом, который внутренне ему соответствовал.

Работа в посольстве

Костаки пользовался дипломатической неприкосновенностью как шофер канадского посольства, а точнее, хозяйственник; он имел очень широкие полномочия. К нему прекрасно относился посол и часто покровительствовал ему, потому что Костаки выполнял функцию не только шофера, не только завхоза, но еще и человека, осведомленного в русской жизни.

Костаки и спецслужбы

Он всегда был под колпаком у КГБ, они знали о его коллекции и лекциях, которые он устраивал, конечно, тоже. Но до самых последних лет перед отъездом его не трогали. Во-первых, все думали, что он осведомитель ЦРУ и, естественно, пользуется неприкосновенностью. Не думаю, что он вообще служил в какой-либо разведке. Ему это было не нужно по двум причинам. Он не хотел зависимости. Он знал, что попасть в руки КГБ или ЦРУ — это одинаково. А второе — он человек все-таки былочень материально независимый. Это выгодно отличало его от всех других коллекционеров. Понимаете, он же получал в валюте свою зарплату в посольстве. И это были другие деньги.

Отъезд из России

Первое обстоятельство, побудившее его к отъезду, на мой взгляд, — здоровье. Он это не акцентировал никогда, но, думаю, понимал, что здесь просто загнется, что нет возможности лечить болезнь, которая начала у него развиваться. И второе — то, что начались постоянные нападки, и он боялся за семью, за здоровье детей и внуков. Потому что начались неожиданные звонки, что было чистой правдой. Наташа рассказывала, как какие-то хулиганству ющие люди из КГБ запугивали и говорили: «Ты жив еще?», добавляя несколько матерных слов. То есть здоровье заканчивается, он слабеет, а вокруг опасность. Костаки просто хотелось дожить остаток дней своих спокойно и вывезти семью, дать ей спокойное безбедное существование.

Художественные пристрастия

Костаки очень любил и собирал древнерусскую икону. Для него как для человека верующего это была не только религиозная, обрядовая сторона, но, конечно, необычайная древняя красота и оригинальность того, чего на Западе не было. Его художественные вкусы были все-таки связаны с русской школой живописи. Она ему была близка: Венецианов, Брюллов. Гораздо ближе, чем шедевры западноевропейского Возрождения, например. А вот к передвижничеству он относился совершенно спокойно, но не презирал его.

Миссия

Георгий Костаки поставил себе задачу собрать что-то уникальное, то, чего нет нигде и ни у кого, причем в таких масштабах, которые поражали бы. Он потому и говорил о своей коллекции голландцев: «Ну что голландцы? Ну соберу я тысячу этих голландцев. Они все одинаковые. У кого-то комната нарисована, у кого-то луг, у кого-то часы, а у кого-то занавес. Это неинтересно. А вот посмотрите на моих авангардистов». В последние пять-шесть лет его идеей фикс был музей современного искусства. Он же хотел всю коллекцию подарить, построить на свои деньги здание. И нашел здание, подходящее для реставрации. Но музей не состоялся, он со своей коллекцией «формалистов» никому оказался не нужен. Но все-таки он хотел, чтобы в России были музеи, сохранялись работы, было представление о периоде, который он собирал. Для него это было важно.

После эмиграции

Мне Савва Ямщиков (известный реставратор. — TANR) рассказывал о своих визитах в Грецию и о том, что Костаки действительно тяжело болен. Поэтому во время одного из приездов коллекционера в СССР мне выделили 15 минут для беседы. Меня предупредили, что Георгий Дионисович не пьет уже, ну и, в общем, не закусывает. В итоге мы проговорили 3,5 часа — он и выпил, и закусил. Только потом я узнал, что из всех коллекционеров в тот свой приезд он навестил меня одного. Почему — не знаю, у нас не было близости, но, может быть, ему понравилась новая, совершенно неожиданная для него тема коллекционирования: к тому моменту я уже собрал значительную коллекцию художников «Голубой розы».